К 220 - летию со дня рождения А. С. Пушкина
Раздался дверной колокольчик, потом зашаркали шаги. Нянечка пошла открывать. Хлопнула дверь и тут же он услышал:
-Матушка моя, сударыня, хорошего вечера! А где же душка, Александр? Неужели не дома?
По голосу он узнал Петра.
-Дома я, дома, Петруша! Сделай милость, проходи ради Бога!
Александр отложив перо, вышел из-за стола и запахнулся в халат. Вошел князь Вяземский, улыбаясь, стал откровенно рассматривать друга через свои круглые маленькие очечки. Из - за его спины выглядывала Арина Радионовна. Пушкин сделал ей знак рукой, мол, ты свободна. Она приняла цилиндр из рук князя и удалилась.
-Пётр, друг сердечный , каким ветром? Слышал я ты в Варшаве?
-Двумя неделями, как вернулся.
Пушкин поднял со стола подсвечник с тремя горящими свечами, подошел поближе к Петру:
-Эким же ты стал, очкарик мой любезный. Хоть бы строчку чиркнул.
Друзья обнялись.
-Сколько ж не виделись?- Пушкин чуть отстранился от Вяземского.
-С зимы последней. Забыл? Были у тебя в гостях, принимал нас с Дельвигом. Ты был с разбитой рукой. Это когда упал на льду с лошади,- напомнил Вяземский.
-Не с лошади, а с лошадью,- поправил Пушкин.- Это большая разница для моего наезднического честолюбия. Слава Богу, перо держу свободно! Доказательства на столе! Присаживайся, покажу тебе несколько листов из написанного недавно. Как я рад видеть тебя! Чего выпить изволишь?
Князь выпить ничего не изволил, а придвинулся к столу, снял очки и задышал на них, намереваясь протереть стекла. Пушкин же кликнул нянечку и велел принести чай с морошкой, редкой северной ягодой. Стал торопясь перебирать исписанную бумагу. Вяземский взял его за руку:
-Алексашка дорогой, временем не сильно расположен. Тороплюсь по делам не требующих отлагательств. Лучше вот про что! Пока был по дороге из Польши, получил твою вторую часть "Онегина". Онегиным я очень доволен, но она слабей, чем первая.
Пушкин вскинул брови:
- Чем же? Скажи не томи!
-А хоть бы любовным письмом Тани: "Я к вам пишу, чего же боле?" прелесть и мастерство.
Не нахожу только истины в следующих стихах:
Но, говорят, Вы нелюдим,
в глуши, в деревне всё Вам скучно,
а мы ничем здесь не блестели.
-Чем же тут попрана истина?- Пушкин встал со своего места, подошел к Петру, присел на краешек стола.
-Нелюдиму-то и должно быть не скучно, что он в глуши, и никто его не отвлекает!- сверкнул стеклами очков Вяземский.
-Милый мой! Какой же ты проницательный!- на душе поэта сделалось легко от такого не существенного замечания.- Перепишу непременно!
Вошла няня с подносом, на котором стоял заварной чайник, стаканы в серебряных подстаканниках и в глубоком блюдце варенье.
-Сняли бы сюртук, барин,-обратилась она к Петру.-Хоть сентябрь за окном, однако тепло как!
-Няня моя уморительна!- глядя на неё воскликнул Пушкин. -Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву!
-Молитва спасает человека, чтобы тот не лгал. Только в поэмах барин может прихвастнуть.
-Тороплюсь я, матушка!- повернулся к няне Вяземский.-Некогда раздеваться. Извозчика не отпустил! В Москве уже почаёвничаем, да почитаем. Просто подумал проезжая мимо, как же не взглянуть на тебя,- потрепал князь кудри Пушкина.
Нянечкина рука застыла с чайником над стаканом. Пушкин же схватил лист, встал над столом, шутливо объявил:
-Осень не Болдинская, а про лето:
Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи. Ты, все душевные способности губя, нас мучишь! Как поля, мы страждем от засухи. -Давеча написал! Ещё почитать?
Пётр только открыл рот, да Арина Родионовна опередила его:
-Какие же это муки! Вот в Палестине говорят лето! Там и вправду муки адовы! Зимы не бывает, а все время солнце, солнце и ещё этот… как его…прости Господи, хамсин! Ветер такой, что горячим песком за милу душу лицо может испепелить!
Неожиданно в оконное стекло раздался торопливый стук, и в стекле замаячило бородатое лицо извозчика:
-Барин, помилуйте! Кони копытом бьют! Ехать бы надобно! Седьмой час уже! От Болдино до Москвы скакать да скакать, - голос был хриплый и прокуренный.
Князь Вяземский заторопился:
-Иду, Силантий, иду, коль ты лошадей напоил.
Пушкин стал сокрушаться, что такой мимолётной вышла встреча. Пробовал уговорить друга заночевать.
Но тот ночевать не пожелал, ссылаясь на утреннюю встречу в Москве с книготорговцем и издателем Ильиным. Подались через зал на выход. На улице, остановившись возле тарантаса, Пушкин запальчиво, горячо зашептал Вяземскому:
-Разлюбезный мой Пётр, а знаешь ли ты про Ханаанскую землю! Это же Палестина, про которую вспомнила Арина! Как охота мне прогуляться по берегу реки Иордан! Я люблю Восток! Люблю арабскую поэзию, люблю их культуру!
-Известное дело! Прадед же твой Абрам Ганнибал,- засмеялся Петр. - Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!- весело процитировал он друга. Придерживая цилиндр, прижался щекой к щеке Пушкина.
-Прощевай, сверчок ты мой звонкий! Дай Бог свидимся не в палестинах так в Москве!
Князь едва успел вскочить в тарантас, а Силантий уже хлестанул лошадей кнутом и те рванули. Одной рукой держась за спинку облучка, Вяземский другой махал опечаленному Пушкину. Жалко было Александру отпускать острослова и балагура. Когда еще свидятся?
Надо сказать, что виделись еще много раз. Последний в 1837. Все дни перед смертью Пушкина Вяземский неотступно находился при нем, сидел в изголовье умирающего поэта. Поил его чаем с морошкой, который когда-то приносила им нянечка. Они его так и не попили тогда.
Звон колокольчика быстро удалялся, становился всё тише и тише пока совсем не смолк. А в Санк-Петербурге четырьмя годами позже на набережной Мойки 12 смолк «сверчок».
