И вот теперь, в закрытом напрочь мире, где города – тюремные подворья, где посылаю голубем почтовым свой плач, прикрытый трисом итальянским, живу в стенах той крепости-квартиры, убежища в обрушившемся горе, где март ушедший лёг соцветьем новым в корону пандемий земли уханьской. Я так живу теперь. Сокрыты планы, каналы слёз и звуки, и круженья в свободно дышащих мирах, где безграничны лишь ветра дуновенья. Волнорезы там охраняют берег неустанно. Бельканто на балконах. Это пенье под шелест флагов и рулады птичьей, невысказанной просьбы бесполезной, я приняла теперь за гимн ушедших музык и апокалипсис высоких нот, и коды беспечных дней, вчера ещё звучавших в наивных городах, уже сражённых. Там солнце канет навсегда, как шарик в лузу, в виток истории, где пешкою – народы. И бог запрячется, чтоб не увидеть павших, дыханием смертельным заражённых. *** Я думала, что птицы замолкают и кошки замирают, выгнув спины, и вороны кричат, предчувствий полны, и штиль на море в многократье лун. Но нет. На воле бабочки летают, благоухают розы. И невинны «анютины глаза». И лижут волны знакомый облюбованный валун. Всё, как всегда. И только люди биты – ушли в пещеры, чтоб дышать сквозь марлю. Боясь касаний, как боясь при жизни стать мертвецом, отмеченным судьбой. А мир живёт по-прежнему. Разлита по небу синь. Закрыты лишь таверны, да дом молельный. Зубы крепче стисни и жди, что кормчий прокричит отбой. Но новый мир уже не будет прежним. И точки невозврата – словно камни дорожных вех. И пылью не покрыты свежайшие могилы пандемий. Я думаю, что вкус утратил вешний апрельский ветер. Лбы, что дураками разбиты об пол, заживут. Мы – квиты, закончен век бездумных эйфорий.
