В комнате становилось всё темнее, но свет включать не хотелось — в полумраке ничего не отвлекало от, в общем-то, невеселых мыслей.
Он был крупным, сильным мужчиной, прошел многое, и считал, что время бояться ушло в далекое прошлое. Жизнь достаточно доходчиво объясняла, что тот, кто боится, тот проигрывает наверняка и ему не найдется места даже в обозе.
Но сегодня привычный круг понятий как-то сместился, искривился, стал и не кругом вовсе, а какой-то непонятной фигурой.
Это вызывало дискомфорт, неуютность. Он привык вести за собой — семью, большие коллективы, которыми руководил, он привык, что ему доверяли, привык отвечать за них за всех, за их жизнь и благополучие, но как это делать сегодня, когда дорога, откуда ни смотри, вела в сторону обрыва.
Он подумал, что хорошо, еще есть силы и возможность собраться и начать на новом месте.
Или это только казалось?
Он пошел за бутылкой виски. Это всегда помогало успокоиться и принять решение. На этот раз Ballantine’s успокоения не принес.
— Подожди, давай пойми сам себя, что тебя беспокоит?
— Да так, особо ничего, кроме разве, что мелочи.
В таком же старинном кресле около 100 лет назад сидел его дед. 100 лет прошло, но всё, похоже, возвращается.
Тогда, в кабинете деда, не было компьютера, стол зеленого сукна был побольше, увесистые бронзовые канделябры исчезли. Можно было бы подобрать что-то похожее, но как-то они не соответствовали интерьеру и духу времени. Да бог с ними, канделябрами-то.
Тогда за столом сидели друзья деда, чаи гоняли, все больше молчали и переглядывались. Из левого угла на них смотрела икона святой великомученицы Варвары, вроде покровительницы горного и маркшейдерского дела. Деду она была безразлична, но недавно умерший друг уговорил.
— Если, говоришь, просто раскрашенная доска, то чего копья ломать? — спрашивал он. — Пусть себе стоит.
И Варвара стояла спокойно, в разговор не вмешивалась.
Все давным-давно знали друг друга, доверяли, хотя и доверию есть предел, особенно, когда в доме прислуга.
Разговор начал Самуил Яковлевич.
Он основательно откашлялся, причем так, что казалось, что это никогда не закончится, а потом вдруг ясным и чистым голосом сказал:
— Господа, завтра это будет иная Россия, император отрекся, к власти придут болтуны от политики. Им будет интересно смотреть на костер, но топливом для этого костра послужим мы! Свобода в том и состоит, чтобы свободно выбрать, хотим ли мы быть этим топливом.
— Так уж и топливом?
— Вы, Ваше благородие, не годитесь, худы-с, а вот Соломон Шаевич в самый раз — пудов 15 топлива получится легко.
— Господа, достаточно, «на топливо… в крепость…», мы сюда не для этого собрались, — пресек дед дискуссию. — Всё понятнее и страшнее. Сама система пошла прахом. У моего брата сильная рука в Русско-Азиатском банке. Он недавно помогал графу Кайзерлингу спасать свои капиталы, и мне настоятельно советует сделать то же без промедления. Он прямо пишет: «Деньги выводите срочно, на убытки не обращайте внимания, сегодня главное — жизнь. Да и банк в это ненадежное время уже не тот». Под его рукой находится банк в Шанхае. Комиссия высоковата, но чай не мирное время.
Леонид на таких встречах всегда молчал. Он недавно только приехал из Одессы, был сравнительно молод, и считал, что со своим суждением стоит и подождать.
Но тут он не выдержал.
— Господа, о чем мы спорим? Ну, сменится власть, вместо одной прогнившей власти придет другая, свежая… Им без профессионалов не обойтись. Нигде нет страны без банков, биржи, без кредита останавливается жизнь. Они же не самоубийцы!
— Они не самоубийцы, они убийцы, и без вас, уважаемый Леонид, обойдутся легко.
— Давайте сделаем так, — продолжил дед, — у всех есть время подумать. Кто решится, то прошу ко мне, завтра после обеда решение должно быть принято, финская граница пока доступна.
***
Назавтра дед сидел и ждал. Ждал долго, а потом и его самого стали одолевать сомнения. Куда нестись со своего гнезда, живым ли доберешься, а дети, внуки, у них просто не хватит сил. Да и что их ждет в этой самой Финляндии? Здесь у них жизнь своя, вот Лялька заневестилась, к ней этот длинный как шест из английского посольства всё сватается. Да и имущество не распродать, кто ж его купит-то?
В таких раздумьях прошел месяц, а через месяц предмет обсуждения сам собой отпал, остался один: «Как выжить»?..
Про выстрел думать не хотелось. Какой-то матросик во дворе схватил его тетку, самую молодую и красивую, вроде, как познакомиться, ну и получил от деда кулаком по тупой башке. Выстрел сразу и не услышали, просто дед как-то неожиданно ткнулся головой в снег перед сапогами этого поганого матроса.
Крови почти не было, черная запекшаяся дырочка, даже и не страшная на вид, да голова — в снег, к ногам этого матроса с наганом.
— Уберите здесь, — только и сказал матрос.
***
— Как дед мог? Почему продолжал жить и дожидаться этого матроса?
Этого он никогда не понимал. В 30 лет не понимать было проще. Он не понимал, как это опытные и смелые люди с достаточными средствами не смогли ими, этими средствами, распорядиться, спокойно (или на вид спокойно) пережили три уплотнения, расстрелы, шепотом поминали сгинувших в ГУЛАГе и безнадежно надеялись, что десять лет без права переписки это просто «десять лет без права переписки»?
Покладистости от этой жизни не прибавилось. Отца за самовольное решение на производстве уже тоже собирались арестовывать, но вот 53-й год, арест пролетел мимо…
Теперь отец смотрел на него, смотрел с портрета и, возможно, тоже удивлялся: «Где твоя резкость, сынок? Ты что, не понимаешь своего времени?»
— Да всё я понимаю, только неожиданно лучше стал понимать деда.
Он подошел к окну. Он и сам уже давно дед, внуки, внучки успешно строят свою жизнь, воспринимают повседневность спокойнее. Как их отсюда вырвать? Да и куда?
Зашли перед сном.
— Спокойной ночи, дед.
— Спокойной ночи.
Он включил «Новости»: в упор расстрелян Борис Немцов.
— Как это, расстрелян?! Рядом с Кремлем?! Под наблюдением наружки?! Суки! Уже началось.
— Началось?
Он позвонил другу в Ванкувер.
— Как ты там, как внуки?
— Не морочь мою старую голову, внуками ты вдруг озаботился. У тебя для забот и своих внуков хватает. Я и так понимаю, что тебя волнует. Просто я сплю ночью в своей кровати и не боюсь, что ко мне постучат.
— Так и я так же сплю!
— Вот и чудно.