При всем уважении к курятине во всех ее видах, курицу как таковую уважаю не слишком. Есть в этой птице что-то суетливое, глуповатое и наглое. Впрочем, скорее всего я просто не встречал достойных уважения куриц, и готов поверить, что кому-то с этим повезло больше.
Как бы то ни было, в истории нашей семьи курица занимает не последнее место. Можно даже сказать, что с нее, в каком-то смысле, наша семья и началась.
У мамы с папой не было свадьбы. Подали заявление, расписались в ЗАГСе - и все. Бабушка чувствовала торжественность момента, но не очень понимала, как ее отразить в конкретных действиях, особенно при отсутствии денежных средств. “Ну, не знаю, что делать в таких случаях, - совершенно серьезно сказала она маме,- Наверное, надо сварить курицу.” Когда мама с папой, уже официально признанные государством муж и жена, вернулись домой, в коммуналку на Съездовской, их поджидали бабушка и вареная курица. Уж не знаю, что было в бульон подмешано, но прожили мама с папой дружно и счастливо без малого пятьдесят лет.
Вскоре мама с папой поехали в отпуск - в деревню. Хозяйка дома к ним благоволила. Что совершенно неудивительно: родители были веселые и симпатичные, а мама так вообще красавица. Когда пришла пора возвращаться в Ленинград, хозяйка вознамерилась дать в их честь торжественный обед. Оценив запасы и возможности торжественного и придя к выводу, что лучше курицы все равно ничего не придумаешь, она наведалась в курятник и изловила там достойный экземпляр.
Лишать птицу жизни предполагалось путем усекновения главы. Для этого надлежало положить ее башкой на обрубок бревна, крепко держа за лапы, нанести точный удар по шее, а самое курицу тут же отбросить, чтобы не забрызгаться.
Все эти инструкции вместе с топором были даны папе, который на самом деле предпочел бы обойтись без прощального обеда, но постеснялся в этом признаться. Короче говоря, он все выполнил в точности: схватил птицу за лапы, крепко сжал, положил головой на чурбан, занес топор, зажмурился, треснул изо всех сил и отбросил. Потом приоткрыл глаза и решился посмотреть на кровавое дело рук своих. А вот крови-то и не было. И курицы тоже.
Папа, разумеется, промахнулся, отбросил живую и невредимую курицу, и теперь она, пребывая в истерике, нарезала круги по комнате, истошно кудахтала и обильно гадила. Может быть, обед в результате и состоялся, но папина совесть была чиста - в отличие от пола. Кстати, по-моему, в том же отпуске мама с папой наблюдали на рынке следующую картину. Какая-то тетка случайно выпустила из рук только что купленную живую курицу, та, не будь дура, тут же бросилась в бега. Вослед ей несся горестный вопль: “Два пятьдесят убежало!” “Два пятьдесят” наследили в нашей жизни еще два-три раза. Как-то раз бабушка купила двух цыплят. Видел я этих цыплят - они явно покончили с жизнью самостоятельно, убедившись в собственной ничтожности. Есть там было практически нечего, и решено было большую часть этой жалкой биомассы выделить папе, который ожидался с работы в очень голодном состоянии. Ножки поджарили, а остальное (то есть, в общем-то, ничего) пустили на бульон.
Голодный папа пришел с работы и сел за стол. Бабушка положила на тарелку жареную ножку. Папа оценил размеры, понял ситуацию и молча съел. Бабушка положила вторую. Съел. И с некоторым разочарованием собрался пить чай. Бабушка положила третью. Папа забеспокоился и как бы равнодушно поинтересовался, сколько же этих куриц-то купили. И тут бабушка, метнув на маму стремительный хитрый взгляд, сказала, что одну. Только курица оказалась странная - о четырех ногах, и заметили это только когда принесли ее домой. Папа не поверил. Мама - дипломированный учитель биологии и к тому времени кандидат сельскохозяйственных наук, и бабушка - врач-педиатр начали объяснять, откуда у куриц могут взяться такие уродства. Объясняли весьма убедительно, и под тяжестью аргументов папа сдался. В первую очередь потому, что бабушка была женщина очень серьезная и совершенно не склонная к шуткам. Поэтому третью ножку папа съел, но уже с некоторой опаской, а от четвертой, по-моему, вяло отказался. На следующий день женщины признались в обмане. Папа изобразил весь спектр необходимых эмоций - от искреннего возмущения до заливистого смеха. Но отчего-то мне показалось, будто глаза у него при этом хитрые-прехитрые. А вот однажды глаза у папы были совсем не хитрые, а по его словам, самые что ни на есть выпученные. И опять из-за курицы. Точнее, из-за петуха.
Папа гостил у друзей в Армении (это вообще отдельная тема, как-нибудь обязательно расскажу). Приближался день его отъезда обратно в Ленинград, и Левон Врамович, хозяин дома, относившийся к папе с огромным уважением (когда мы с папой поехали туда вместе, я имел возможность в этом убедиться), решил проводить его по-царски. Ничего не подозревающему папе была устроена экскурсия в личный курятник. По курятнику расхаживали куры - все как на подбор жирные и ухоженные. “Ну, какая больше всех нравится, Боря-джан?”- спросил хозяин, обводя курятник величавым жестом. Папа искренне хотел сделать ему приятное и потому указал на гигантского, оплывавшего жиром петуха.
Ох, зря он это сделал! Через несколько минут петуху свернули шею, затем ощипали и зажарили. Гигантский сверток с жареным петухом практически насильно всучили папе - наряду с другими гостинцами - чтобы он не страдал от голода в поезде. Страдать папе пришлось от прямо противоположного ощущения. Петуха он начал есть практически сразу после того, как поезд отошел от перрона. Собственно, ничем больше папа всю дорогу и не занимался, за исключением перерывов на сон и отправление естественных надобностей. Попытки разделить петуха с соседями по купе закончились безрезультатно - у них у самих еды было на полпоезда. Выбросить такое богатство папа не смог. И он ел, ел, ел - почти двое суток подряд. И с огромным облегчением с примесью ненависти и злорадства торжественно выбросил обглоданные кости из окна поезда под самым Питером - где-то в районе Сортировочной. Все эти случаи, за исключением подлого обмана с мутантом о четырех ногах, мне известны из рассказов папы. Он очень хорошо и сочно рассказывал, причем все его истории были веселые, а главным комическим героем в них выступал он сам. Я только пересказал, и наверняка невольно присочинил что-то. Ну и ладно - папа бы не обиделся. Последнюю курицу папа так и не доел. А я не смог ее выбросить. Так и оставил в холодильнике, который стоял в палате. О курице - все.