Леонид Дынкин
Пост обновлен 9 апр. 2019 г.
Книга "Не скажется - не явится"
Содержание:
Стихи
Очерк "Заозёрная,16"
"Вид из окна"
"Вот такое счастье"
См. пост Из публикаций - 2007 - 2019гг. СРПИ
Судьба Обетованная
Стихи
"Ар-Мегиддо" до востребования"
"Животворящая святыня"
"Расскажи сыну своему" (Исход", 13:8)
Не скажется – не явится
Избранные стихи, проза
Тель-Авив – Москва, Э.РА, 2018. – 248 с.
Главный редактор издательства
Эвелина Ракитская – Фраймович
От издателя
Леонид Дынкин – поэт того совестливого и честного поколения интеллигенции, которое называют “шестидесятниками”. Его стихи пронзительны и полны веры в Человека и Б-га. Высокий профессионализм, признанный собратьями по перу (Л. Дынкин является лауреатом международных конкурсов и членом Союза русскоязычных писателей Израиля), делает его стихи не просто искренними и высокодуховными, но и полными гармонии и цельности.
Желаю читателям счастливой и интересной встречи с Поэтом!
Э. Ракитская – Фраймович,
член Союза писателей Москвы, Израиля и Иерусалима
От автора
Эта книга – от желания попытаться придать прежде сказавшемуся более внятную тональность и может быть более утвердиться в своих предвзятостях. Они как-то ещё сосуществуют с общими укладами вообще, их духом и ликами, их ипостасями и явлениями. Возникшие ещё в детстве, они адресованы и друзьям, и просто попутчикам по судьбе. Они сродни актёрскому монологу – о человеке среди людей. Наверно поэтому своё стихотворчество я называю театром чувств и слов, где посетитель его, возможно услышит новые для себя акценты, почувствует желание и необходимость называть вещи своими именами. И мечтается мне, что этот монолог – не в глухое пространство и станет когда-то диалогом, потому, что без обратной связи всё лишено чего-то главного. И хочется осветить эти воображаемые подмостки той связью, услышать голос навстречу.
Наивная мечта, но она есть и просит утоления.
Стихотворная часть книги – в трёх частях, как пьеса в трёх действиях, разные по настроению, но объединённые одной эстетикой и где каждое имеет своё название.
Прозаическая часть – в основном, о пребывании в Святогорье, в месте известном и почитаемом любым просвещённым на Земле человеком. Это ещё и замечательные люди, с которыми я имел счастье общаться. Чудесным образом сохранённая чистота и интеллигентность этих простых людей подлинны. Те замечательные качества человеческие – от их любви и совести в ещё живых лучших традициях. И просвещение их – от Бога.
-----
Я странник и поэт,
мечтатель и прохожий.
Любимое со мной.
Минувшего не жаль.
М. Волошин Друзьям-единомышленникам – прошлым и будущим
* * *
Лишь оживёт воображенье,
уж с сердцем не согласен ум.
И я пьянею от броженья
противоречий чувств и дум.
Так что ж душа моя желает
и что, изнемогая ждёт?
И от чего изнемогает
и неприветною слывёт?
Иль век её бесславно прожит,
и льда свечой не растопить?
Ум соглашается:
“Быть может “,
а сердце вновь:
“Не может быть “.
Запах чистоты (часть первая)
Слова... Слова... Но можно ль их сравнить
с молчанием, где те же чувства – тоньше,
где вечный театр от «быть или не быть», –
как с первых рук, – не может быть опошлен,
и где его неутолённый глаз
цветами и оттенками гордится…
И не словам подвластен пересказ,
быть может, и в божественных страницах.
И даже там, где бы рука – смогла,
и тоньше, и точнее слышит ухо,
речь не богаче зрения и слуха,
какою бы искусной не была.
* * *
Стихи – молитвы –
букву, слово, строчку,
что состоялись или суждены,
мою полуземную оболочку,
её недоразгаданные сны,
те крохи жизнетворные, скупые,
что иногда оправдывают труд –
немногим – тем,
которые поймут,
услышав там,
где глухи остальные.
* * *
Лишь возведённый в Орден гончаров,
я оценил итог большой работы,
когда с безликих глиняных сырцов
высокое вылепливалось что-то.
Послушник от его высоких чар,
за чувственной пластичностью вращений,
что видел я, неопытный гончар,
как не сюжет мгновенных ощущений!?
Но лишь коснувшись тайны ремесла,
рука благословенье обрела.
* * *
Когда от слов, начертанных и фраз
почувствуешь дыхание живое,
душа на них откликнется тотчас,
узнав по звуку слово корневое,
то самое, что возбуждает речь.
И ни простолюдины, ни трибуны
не смеют музыкою этой пренебречь,
задев её чувствительные струны!
А откровенье чувственной строки
добавит тайн в её святые свитки,
которым никогда не быть в избытке,
где нет ни звука Богу вопреки.
Поэзия
Она – театр чувств и слов,
и троп, и грёз архитектура,
и музыка полутонов,
и воздух, и температура,
очарование греха,
и всепрощение, и ярость…
Она и кровь, и плоть стиха,
когда всё это состоялось.
Национальный парк в Ашкелоне
Зелено-желтые акации,
и море тихое, и пляж,
и облака, как анимации
меняющийся антураж.
Мир полон зависти и ревности…
А здесь, со дна апрельских трав,
всё внятнее дыханье древности
полураскопанных держав.
Не воссоздать истоков подлинных,
не побывав во временах,
но даже в самой малой доле их
стал узнаваемее прах…
И – это море многоцветия
пикантных запахов и тел! ....
И нем глагол!.. Но в междометиях
я откровенно преуспел.
Закат и море
1
Лишь солнце обожгло волну,
о чём-то чайка закричала –
так, будто день понёс ко дну
все лучшие свои начала.
И мглою обернулся свет,
случайный блик, и тот лукавый –
последнего мгновенья след
в нём угасающей державы.
И брызги шумные в ответ,
и парус над волной далёкой,
и вой шакала, как навет
пустыни душной и жестокой…
Томилась водная гряда
лучами звёздного налива
и огненная борозда
заката ночь благословила.
И – только паруса флажок
над неуёмным океаном…
И что-то было невдомёк
мне в этом единеньи странном.
Она прекрасна, эта мгла.
Она похожа на сиянье.
Г. Иванов.
2
О чём-то затревожился прибой…
В восставшей мгле – благословенье звёздам.
А медный луч с латунною волной
знать не хотят, что это так серьёзно.
Ещё светла под ними глубина,
восторженна дорожка световая!
Минута… И – она едва видна,
в объятиях последних угасая.
Немилосердно тороплив закат.
А им казалось, он для них и создан.
В той краткости Творец не виноват.
Но так всё грустно, суетно, и розно!
В зелёной роще
Григорию Кановичу
Литва. Июльский лес. Природа
согласием напоена.
И не придумать антипода,
пока не зачерпнёшь со дна…
Недвижны старенькие ветлы –
шеренгой, как мемориал.
Туман летучий предрассветный
мне дух лесной напоминал.
Дробь дятла… Заросли малины…
Глухая, как забвенье мгла,
посеребрённые вершины,
окаменевшая смола.
И эта тишина сквозная!..
И этот странный полусвет
оврагов – без конца и края…
И больше никаких примет.
На этом умолчаньи божьем
рубцы незажитой вины.
А между правдою и ложью –
«Очарованье Сатаны» *
* Название романа Г. Кановича
Цветок “ШОА” *
Над сумерками тлели облака.
Лес истекал мареновым туманом.
В траве овражной ладаном дурманным
повеяло с полынного цветка.
Не сосчитать – назойливых и бледных
и по откосам, и на глубине,
лучинками, зажжёнными во мне –
душ-призраков безвестных и бесследных.
Угрюмый тальник трепетно клонил
главу свою к траве посеребрённой –
остывшей, онемевшей, обнажённой,
возросшей, будто, из лесных могил.
Овраг без очертаний и теней
дымил туманом и дурманом прелым.
Цветок дышал, как маленькое тело
тяжёлой терпкой памятью своей.
И в этой горькой ауре печали
молитвы чьи-то тихие звучали.
* “ШОА” – катастрофа европейского еврейства
(ивр. – бедствие, катастрофа.)
Литовский лес
Он не театр – говорун,
не профанация, не поза.
Он – вечная метаморфоза,
он арфа наших тайных струн.
О, этот запах чистоты!..
И верилось бы каждой вести,
когда б не знал, что в этом месте
кровавые цветут цветы.
Булату Окуджаве
1
Когда на сердце лёд и горечь,
и пустота, и грех, и страх,
и Вера – призрак, Бог – не в помощь
с молитвой даже на устах,
и ветхой ладанкой душонка,
и не спасает даже труд –
внимательно в глаза ребёнка
вглядись. Они тебя спасут.
2
Давайте очистим колодцы
от плесени вековой.
Давайте поверим солнцу
в погоде предгрозовой.
Давайте учиться мудрости
советоваться с детьми.
Давайте расскажем юности,
что делает нас людьми.
Предвестьям её внимая,
у века на поводу,
очнёмся на миг, провожая
упавшую в ночь звезду.
И где-то в остуженном доме
посмеем раздуть очаг,
и станем на каждом изломе
искать милосердия знак.
Рождение утра
Когда в ночном тумане предрассвет
вздохнёт едва под зябким покрывалом,
когда дороги тусклый силуэт
представится иль чьим-нибудь началом,
или продленьем чьим-то, – по душе
мне быть в пространстве этом.
Дождик сеет
до дальних крыш и пашен... И редеет...
и где-то на неведомой меже,
всё утончаясь, тихо розовеет.
И вот уж обозначена черта
где внутренним всё полнится свеченьем,
и день, как повесть с чистого листа,
вот-вот начнётся новым откровеньем.
Рассвет
Рассвет – пастель в зелёной раме.
Росы жемчужный макияж
окрашивал полутонами
туман, похожий на муляж.
Клавира вольные пассажи,
крыльцо, поросшее вьюнком ...
Здесь, некогда, был сад посажен
и муза поселилась в нём.
И в свежем, как родник наряде,
в истоке утренней зари,
она, подобная Наяде,
спешила чудеса творить.
Был плотен цвет и плод был сочен,
и молодостью сад дышал,
и был он юн и непорочен,
как легкокрылая душа.
Он и теперь, и щедр, и в силе,
похож на непокорный кряж ...
О, как мы слушать в нём любили
клавира утренний пассаж.
А муза, вечно молодая,
в него, как прежде влюблена.
И перемен не замечая,
так же безудержна она.
* * *
Лесного утра влажная волна
запахла хвоей, тёплыми стволами.
Сегодня сосны сеют семена
на землю, напоённую дождями.
Им нужно продолжаться и хранить,
однажды сотворённое – навеки
и в каждом божьем семени пролить
смолистых соков молодые реки.
А там, – за далью, Дух предгрозовой
томится, зрея силой неминучей,
чтоб свет хранённый юной бирюзой,
исчез во тьме обезумевшей тучи.
И вот он встал – многолукавый Бес,
обрушился на наш очаг и веру –
в который раз. Но краток перевес.
Пробился луч позором Люциферу…
А сосны, не заметив перемен,
пылят в неспешном ветре семенами.
Природа озабочена плодами.
Ей грех земной – всё суета и тлен.
Лесные ветры и поветрия
Гроза неистовая прочь
ушла, оставив лес в изъяне,
как будто инопланетяне
здесь похозяйничали в ночь.
Изъян, он не всегда излом,
уж таковы лесные нравы –
воспрянут, выпрямятся травы,
в цветах истлеет бурелом.
А как божественно светло
в лесу явление рассвета!
Ну, что ж, что на его планету
ночных пришельцев занесло.
Он – толкователь всех чудес,
житейской мудрости обитель.
Поймёт здесь всякий посетитель,
его вселенский интерес.
* * *
Оплавлена от зноя плоть.
День будто в ад низложен.
Не отвернись от нас Господь –
всемилостивый боже.
Не шелохнётся душный пресс
ни чувством, ни словами.
Но лишь войдёшь в июньский лес,
заговоришь стихами.
* * *
Поднебесный вещий маг –
несказанные предвестья…
Он любого – друг ли, враг,
принимает честь по чести.
Зреет, сеет семена,
нужен и земле, и небу.
Это не его вина,
что кому-то – на потребу.
Боготворческую стать
нам, безбожным, не понять.
На лесной тропе
Люблю идти порой рассветною
один – когда не надо слов –
сквозь перекличку многоцветную
лесных нестройных голосов.
В тех клокотаньях, звонах, шёпотах
ловить их некий тайный код
под нескончаемые хлопоты
и милосердный круг забот!
И, позабыв тотчас о времени,
внимать укладу без прикрас,
как будто сам лесного племени,
и удивляться каждый раз
его неспешному дыханию,
заботе обо всём и всех,
и мудрому ненаказанию
за всуе совершённый грех.
Здесь сердце солнечной купавою
так откровенно!.. Оттого
я чувствую с лесной державою
неколебимое родство.
В июльский полдень
Под дымкой знойной глубина
светла, прозрачна, полусонна.
И – томная голубизна…
И отражение – бездонно.
Ничем не дышит полутень
и ветерок затих укромно.
Лес затаился. Нем. И лень
всепоглощающе объёмна.
Наивной лилии портрет
на полуденном солнцепёке.
И зыбкий мостик, и мольберт
старинный в зарослях осоки.
И будто тихий звон вдали
лесной – пронзительный и странный…
И зной такой же неустанный,
как при рождении Земли.
Ноктюрн
Смеркается. Не различить тропинок.
Темней и глуше дымный небосвод.
Туман головки сонные кувшинок
на листья серебристые кладёт.
Заросший пруд. Шуршание осоки.
И тихий омут ночи. И звезда
вдруг вспыхивает где-то на востоке
зарницею, и гаснет без следа.
Жар от костра напоминает ветер
калёный, обжигающий, слепой.
Там только ночь одна на белом свете
бывала милосердною со мной.
И почему-то кажется непрочным
всё то, что днями приобретено.
И чувствуешь, как благодарен ночи –
лесной, пустынно-душной – всё равно.
Городские грёзы
Уйти бы с рассветом до поздней звезды
в глубокие чащи, высокие травы
и вспомнить, насколько Творцу не чужды
лесного народа премудрые нравы.
Услышать напевы жемчужной воды –
спокойные, вязкотекучие токи
увидеть за кронами Божьи следы,
и как они нежны и зеленооки.
И медленно, медленно так, созревать,
вкушая плоды их, и с лёгкой тревогой
учиться предвестия понимать
своею незрелой душой – недотрогой.
Ливень
Нагрянул, обрушился, заполонил –
за громом, накатами по бурелому,
волной штормовой по всему окоёму,
разрухой, как молнией опалил.
И чёрною мутью покрылась река,
и тропы лесные болотною слизью,
и тьма, не совместная с обликом жизни,
и звуки утробные – издалека.
Сознанье хотело, душа не могла
назвать разрушения промыслом Божьим.
Казался он мне ни на что не похожим,
настолько была беспросветною мгла.
Но слава Творцу. Он сильнее стихий
любых и какого бы ни были свойства.
И не допуская их переустройства,
легко отпускает земные грехи…
Отхлынул, умчался к другим берегам…
И – тут же, герань на залитых балконах
открылась в своих многосвечечных кронах
навстречу светлеющим облакам.
Возвращение ливня
Недолго доверчивая синева
дышала покоем. Деревья и птицы
одни понимали – беда повторится.
О гнёздах шептались трава и листва.
И он приближался… И поступь его
уже грохотала невидимым фронтом.
Зловещею теменью над горизонтом
вползало Аидово* естество.
И капли, как – камни… С тяжёлых небес
вдруг хлынул на землю поток разъярённый.
Казалось, всё гибнет за этой бездонной
пучиной, в которой бесчинствует Бес.
Над нею разверстые вширь небеса
пылали. В громах сотрясались жилища.
Всю долгую ночь, без минуты затишья,
звучали бесовские голоса.
Лишь где-то к утру обессилел и сник
поток истощённый. И тьма, уползая,
как будто грозила нам полуживая:
“… всё это лишь капелька, черновик…”
* Бездна мрака и страха
Лесная живопись
Опавший лист – не умирал.
Нетленный, не обезображенный,
он стал сюжетом тех зеркал,
где осень ворожит пейзажами –
на мхах, на травах, на прудах,
такую трогательно нежную создав палитру на холмах
с их легкомысленной одеждою.
Но чаши на лесных весах
качнулись к мороси остуженной
и был с осин сметённый прах
прозрачней инеевого кружева.
Графичный, будто исподволь
явился луч закатно-праздничный
и вдруг осиновая голь
в нем отразилась феей сказочной...
И вот уж нет её родней –
о всех времён лесная пленница –
душа моя и исповедница
в печали царственной своей.
* * *
Мир тебе, лекарь мой – шаман,
заворожённый небом омут!
Здесь тихой мудрости дурман
высоким откровеньям повод.
В твоей нетронутой глуши
теряются мои сомненья.
Ты – очищение души,
её эпоха возрожденья…
Здесь высота отражена
так многомерно и так просто –
ручей лопочущий, луна,
как дальний маячок на соснах
и серебристый дым костра,
что вторит этим трепетаньям,
зарниц невнятная игра
с неуловимым предсказаньем.
Здесь, неподвластный суете,
я подчинён твоим укладам
житейским в Божьей простоте –
неопалимым листопадам,
дорогам с пылью дождевой,
полуопавшими ветвями
и огневыми надо мной
предгрозовыми облаками.
Сама первооснова дней
хранится в мгле твоей утробной –
от мудрости, рождённой в ней,
до примитивности амёбной.
Здесь голь сквозная у пруда
без тени и без отраженья.
Лишь заморозков, иногда,
полночные прикосновенья.
То стынешь ты, то обнажён
и нем, но дышишь и пророчишь
себе продление времён,
а мне благословений ночи.
День ото дня, из года в год,
ты чудесам чудес – Элита.
Всё, что со мной произойдёт,
с тобою слито.
* * *
Лесные ягоды… Они,
как дождик летний торопливы,
под зноем мудро бережливы
и расточительны в тени.
И зрелость их – обнажена –
предвестьям повод, и причина.
И цветомузыка – едина,
и Бог один, и жизнь одна.
Недолог век – неровен час…
О, эта сладостная пряность,
и капля горечи, как данность,
что мудрость эта – не про нас!
В Немчиновке
И чем пустынней на душе –
светлей и благодарней память.
Как много театра в этом доме –
традиций, вольности, реприз!
И этот лёгкий хмель в истоме,
что веет от его кулис.
Не замечаешь лицедейства.
Лишь подлинность, как на духу.
Вселенная в глазах семейства
навстречу светлому стиху,
как добрым нашим переменам…
И этот августовский сад!..
И солнечный вьюнок по стенам
с цветками даже на закат.
И споры об итогах бренных
до лунных зайчиков в окне,
где монологи в мизансценах,
как жемчуга на глубине…
Это театр – предназначений
без имитаций и подмен…
Тем драматичней светотени
согласий и несовпадений –
у этих стен.
* * *
Всё глуше осень. В сумрачных рассветах
стал появляться иней на ветвях.
В холодные туманы разодетой,
ей всё угодней этот белый прах.
Всё внятнее её немые речи
и интонации. И белизна нежней…
Здесь в непогоду даже иней лечит
нарядной серебристостью своей.
* * *
В тональности неспешные дожди.
Холодный сумрак в шелестах, ознобе.
Вдруг – промельком – две белые ладьи...
Мгновение – и растворились обе.
Остался лёгкий блик на облаках…
Но этого хватило даже травам.
И лес преобразился на глазах
навстречу откровениям лукавым.
В природе всё, наверное, не зря –
и этот луч по облетевшим кронам,
и даже этот дождь, – глухим хитоном
на сумеречных ликах октября.
Ожидание
Сумрак. Морось. Вечер зябкий
через все сочится щели.
Вот уже – шарфы и шапки...
Вот и замели метели...
Тьма. Бессонницы роптанье.
Тени тлеют на поленьях.
Всё настойчивей мечтанья,
всё наивней откровенья.
В них печали грешной столько,
что надежде места мало.
Оттого ли пусто, горько
и ещё метельней стало?
Возвращайся!.. Ночь и вьюга
повернутся к перемене.
От греха и от недуга
не останется и тени.
* * *
Захотелось вдруг снега и луга,
крутизны игривой реки,
чтоб кружила сердечная вьюга,
а печалиться – не с руки.
Всё, что выращено, построено
захотелось вдруг повторить,
не затем, чтобы было удвоено,
а затем, чтобы нужным быть,
Говорила мне пряха – пророчица,
мол, судьба, что кручёная нить.
Если сердцу так многого хочется,
суждено ему долго жить.
Туманы
(или баллада об одиночестве)
Полнеба туч. Туман. Он шёл
по вязкой колее в низине.
Заката мутный ореол
сгорал на светлой половине.
Свернул с обочины к реке.
Прошёл сквозь облачную вату.
И сел на ял, невдалеке
от пристани лицом к закату.
День в сумерки едва истёк,
тьма унесла его приметы.
Светился только огонёк
от бесконечной сигареты.
Он слушал ночь и вспоминал
усталый голос, как молитву,
дорогу к Нарве, дождь, причал –
с судьбой придуманную битву.
И строки горькие шептал –
письма разлучного... И снова
меж слов отчаянно искал
он интонации былого.
И незаметно задремал
под плеск волны и шорох ветра,
невнятные, как мадригал,
исполненный в письме ответном:
...когда вернусь в твой тёплый дом, –
писал он, – не гони с порога.
Потом, я всё скажу потом,
дай лишь опомниться немного.
Люблю твои дыханье, взгляд,
прикосновенья чутких пальцев...
Неужто в череде утрат
нет оправдания скитальцу!?
Хочу быть вместе – у огня,
и говорить без перерыва,
и слушать до рожденья дня
ночные голоса залива.
И вести добрые, поверь,
нам не изменят, как когда-то.
Довольно боли от потерь
того, что дорого и свято...
Рассветный ветер гнал назад
туман и мрак неторопливый.
В крутой излуке перекат
ворчал, как шкипер нерадивый.
И плыли вдаль гудок и след,
косой дымок над пароходом,
корма и чей-то силуэт
за просветлённым небосводом.
* * *
Теплом дышала печь. Уютно
светила лампа. За столом –
слова неспешные, как будто
селилась вечность в этот дом.
Казалось родники и реки,
туманы росные, дожди –
чисты и, думалось, – навеки,
и всё дурное – позади.
Казались вечны запах леса
с его целебной добротой,
и листьев мглистая завеса,
и пни с пушистой берестой,
И звукам не было преграды,
хотелось зрению глубин,
я чувствовал по звездопадом
мир бесконечных величин.
Как отлучение от Бога –
хандра кромешная и ночь,
и хлябь, и вязкая дорога –
не обойти, не превозмочь.
и эти сумерки рассвета
под шарканье на чердаке,
и тихой полумглой одеты,
лука и пристань на луке…
Слипались веки, тяжелели.
По стеклам – дождь, по сердцу – нож.
В печи поленья догорели, –
запорошились – не вернёшь…
Из карельского дневника
* * *
Пустынно, глухо, полусвет.
В тумане мглистом, у деревни
едва заметен силуэт
часовенки под елью древней…
Но – осветится мгла, когда
в озёрах отразятся звёзды
и станет серебром вода,
покажется звенящим воздух.
Все так и будет. А пока
судьба ведёт меня к порогу,
где скупо слово, но рука
мне добрую сулит подмогу.
Дух сенный. Лавки у окон.
Свечей сполох недоуменный
у образов, и мой поклон,
им доверительно почтенный.
Как странен ты, столь поздний гость –
пришелец из другой планеты!..
Но – ярче печь и слажен мост,
и будто больше стало света.
Лопарки* откровенный взгляд
обжёг, как чай в жестяной кружке…
…И были ялик, звездопад
над лесниковою избушкой,
чуть влажный лапник, и лучи
от озера на нас – сквозь чащу…
И как тут было отличить
мир сказочный от настоящего…
* Лопари (Саамы) – северная народность
* * *
Неделями, под стать их мутным дням,
исходит небо нудными дождями.
Среди болот, за мшистыми лесами,
ветшалая, забытая богами,
стоит и стынет деревушка “Сям”.
Глядит на мир недобро и пугливо.
Сквозь морось – то ли песня, то ли стон
о призраках по берегам залива,
об озере, где что-то ещё живо,
о сиротливой бледности окон.
В их сумерках, в завесе дождевой
я долго слушал ропот трав и сосен.
Лишь изредка мелькала утром просинь
и видно было, как печальны осень
и деревушки лик полуживой.
Часовня у Сямэзера
Там полумрак был, запах тленный.
В углах апостолы. Свеча
чадящая. Ей отвечал
молитвы шёпот вожделенный.
А в лёгком трепете теней
таился призрак чей-то страсти.
Он становился плотью, властью,
где свечи выше, и святей.
Мне – страннику под этой крышей,
едва осветишься чуть-чуть,
уж всё покажется вернуть
возможно – дом, и благость свыше,
и то, что выстроится Храм
для тысячи свечей высоких,
и стены в ликах светлооких
быть может вновь поверят нам.
И грёзы станут так просты
и подлинны в молитве каждой
от некоей пустынной жажды
у родниковой чистоты…
…Часовенку накрыла мгла,
туман – дорожную разруху.
А друг-лопарь жевал краюху
и утешался “бормотухой “
на радиаторе “Козла “*.
* советский внедорожник
Завет
Учиться чувствовать и знать,
иметь на все явленья виды,
на злобу не таить обиды
и на добро не уповать,
в часах свиданий и разлук
учиться находить мгновенья,
где спорят вечность и забвенье,
преодоленье и испуг,
не путать подлинность с игрой,
жить осветлённою душою,
как ясный день осеннею порою
небесной жив голубизной.
В объятьях грёз и непокоя
Ночная полумгла. Мольберт…
За полнолуньем абажура –
едва означенный сюжет,
как чья-то аббревиатура.
О, эта мистика холста!.. –
за тенью тусклой на паркете –
стол и у белого листа –
рука и профиль в полусвете.
Пролога нервные штрихи
ложатся вслед воображенью,
с ним их огрехи и грехи,
не подлежащие сомненью, –
пока. Но всё ему – вчерне,
и семь дорог до эпилога,
семь лун в словесной западне
и семь туманов до итога.
И подтверждается печаль
о том, что не сыскать ответа –
старозаветная скрижаль
на сердце каждого поэта…
И этой музыке под стать,
в объятьях грёз и непокоя
есть нечто, видимо, такое,
что, до поры, не опознать.
“Мелодия для Орфея”
Играла флейта на белой сцене.
И свет был чист, и прозрачен звук.
Здесь Бог Богов преклонял колени,
когда становился Орфеем Глюк.
И луч был нежен в вуали палевой,
был из батиста рассветный плед.
И таял лёд, и во всех проталинах
мир очарованный был воспет.
И в этом свете являлась Фея,
ваяла в сердце высокий дух,
и он сиял, осветлённый ею,
как чистотой утончённый слух…
Мне бы услышать в канун ухода
этот скользящий по звёздам звук.
Весточка добрая от небосвода,
словно подарок из первых рук.
Музею гончарного искусства
Был чист, и горделив сосуд,
и утончённостью возвышен.
Теперь – покоен и недвижен
витрины царственный уют…
И – ворожбою полон зал.
И – тихий холодок по коже.
Земной ли зодчий духом божьим
нам чудо это изваял?..
Поклон великим гончарам,
музеям и библиотекам,
в нас охраняя Человека
в веках, наперекор векам.
Грузия
Кипение земли, кипение времён,
и божий перст, и бес многолукавый …
В судьбе её, как под одной оправой
разновеликий мир запечатлён…
Причастный к случаю, я бережно внимал
роптанью мутных рек на перекатах,
мерцанью скал на ветреных закатах,
как бликам от мистических зеркал,
и эху горному, и тихим облакам,
полифонии многоцветных склонов,
укладам от неписанных законов,
ментальности, истории, векам,
исповеданиям, слиянью языков,
истокам, храмам, их святым останкам –
на фоне гор и неба, как подранкам,
похожих на увечных стариков.
А там, почти на гребне облаков,
в посёлке малолюдном, кропотливом –
быт и уклад в радушии учтивом
и разговоры без обиняков
об иудейской Мцхете*, о царях,
своих, библейских, о Иерусалиме,
Иберии** и первом пилигриме
с пророчествами Бога на устах,
о памятнике царствию Тамар***
и Миноре на каменном подножье,
о праведности, о единобожье
и что для человека – Божий Дар…
Непритязательна, нетороплива речь.
В таких домах тепло мне и надёжно…
Убереги, Господь, их, если можно
ещё хоть что-то в мире уберечь.
* Мцхета – древняя столица Иберии (Грузии).
Иудеи впервые поселились на тех землях
примерно в 7м - 8м веках до н.э.
** Иберия – античное название Грузинского царства.
*** Царица Тамар (Тамара) – XII-XIII века.
* * *
Зиновию Ефимовичу Гердту
“Люблю, когда тепло и вкусно “. * Беседа тихая течёт раскованно и без искусства.
Всему есть место и черёд. Вино. Слова – из обихода в речах учтивых и лихих,
не требующих перевода на языки времён иных. В чести изысканное слово
и непристойный анекдот. Нас от общения такого к чему-то вечному влечёт. Дыханию его внимая,
примериваем на себя обычаи чужого края,
в них милосердность полюбя. И в тонком, как слюда, фарфоре - душистый чай ... А там - в окне - диск огненный глотает море и светится на глубине.
* Слова Зиновия Ефимовича.
* * *
До совершенства – со строкой,
где слово чувством продиктовано
и чутким слухом зарифмовано,
мне думалось, подать рукой.
Но проза правдою своей
в душе мудрее и трагичнее
отозвалась. Слова – обычнее,
а плен и ворожба – сильней.
А грезилось, всё ближе мне
словесных чар метаморфозы…
Но подлинность Высокой Прозы
таланта требует вдвойне.
Целия *
(подражание)
Как ты в июльский день прекрасна
своею кроной огневой
во всей торжественности властной
с зеленокудрою листвой!
Какая щедрость в этих гроздьях
и торопливость – не спеши,
я сравниваю терпкий воздух
твой с дуновением души.
Отдохновенны тень, прохлада
и нежен юный ветерок,
как лепестковый шелест сада
от облетевших недотрог.
Ты копишь год, но даришь первой,
в награду, будто, за мечты,
частицей древнего шедевра
ближневосточной красоты.
Потом, как высушенный корень
ты отдыхаешь до поры,
когда зажгутся в чудо – кроне
её волшебные костры.
* Цел – тень (ивр.) – Делониис королевский
* * *
Нелли
Тебя не отнять у утра.
Ты первых лучей свежей.
Лишь солнышко золотокудрое
сравнится с улыбкой твоей.
Ты так же неотделима
от полных соблазнов дней.
Ты благонесущая Прима
от сути их и корней.
Тебя не отнять у ночи.
Ты из созвездия грёз,
и плоть их, и их пророчество
со вкусом счастливых слёз.
Тебя не отнять у сердца,
у времени не отнять.
Судьба, как планета вертится
и невозможно – вспять.
Алле Айзеншарф
“Только для этих слов
звёздный открылся свод…”
А. Айзеншарф
Когда Высокого душа
коснулась, как свеча Светила,
взорвалась некая межа,
дыхание перехватило…
И осветились Времена
иными светом и судьбою,
как вознесённые со дна
неизъяснимой ворожбою.
И в этом откровеньи мне,
продиктовавшемуся свыше,
я вдруг почувствовал, как дышит
Высокое на Глубине…
И, веруя, благодарю
за это огнище святое,
за продолжение земное –
свечу пристрастную мою.
Блуждающий по кругу (часть вторая)
Лазурь блистающая – Тьма,
Пространство – Время...
От бренной жизни без ума
земное племя.
Итогом всех его забав –
Забвенье – Слава...
А в вечной молодости трав
своя отрава.
На бело-розовых цветах –
мошка густая
и дышит лепестковый прах
исчадьем рая,
как женский лик в созвездьи грёз –
их увяданьем...
И спор – до кончиков волос
у Иня* с Янем*.
* Инь и Янь – две субстанции Мира
Новогодняя ночь
Сонная нега.
Стылая гладь.
Тихо от снега.
Время гадать.
Жадные чащи. След помела.
Призраки – тени.
Можно ль уйти от напора зла,
встав на колени?
Нужно ли – душу – перед толпой,
как перед матерью?
Можно ли ладить дальше с судьбой
не созидательной?
Нужно ли тихо пережидать
снежные замети?..
Только б себя в них не затерять –
дай нам Бог, памяти...
Ночь поколдует и улетит
лёгкой позёмкою,
весть долгожданную посулит
светлую, ёмкую ...
Вечностью мечены
россыпи вьюжные.
С ними повенчаны
можно ли, нужно ли…
* * *
Да, я любил эти выси и дали,
их светотени и их миражи.
Крыльями чудными овладевали
все эти праздники чуткой души.
Им, доверяя себя без оглядки,
мыслями, чувствами не погрешив,
жил я блаженным на нижней площадке
Храма, который мне выстроил миф.
Бог ли помог, только с этого блуда,
благотворительности на крови,
я доставал себя, как из-под спуда,
переболев миражами любви
с болью, что все эти псевдоскрижали
на отупевшей от скверны земле –
те, что когда-то меня окрыляли,
инеем писаны на стекле.
Спаси и сохрани
«Когда обидой – опилась
душа разгневанная…»
Марина Цветаева
Отчаялся… Сошёл с дороги,
устав от скудостей людских.
Хотел послушать монологи
и песни – жителей лесных.
Хотел увидеть их, как прежде –
всё – настежь, подлинно, для всех –
уклады, живопись, одежды –
без суеты и без помех…
Но у мелеющего пруда
осиновые пни гниют
и прель, и трупный запах блуда
среди завалов – там и тут.
На грязных вырубках сосновых
взошла и расплодилась рать
какой-то нечисти, готовой
здесь всё живое пожирать.
Ей лес – не ко двору, мешает.
Её подавай свои бразды,
она земное презирает,
и жизнь, и Божие Суды.
Ей неуютно, не по стати
внимать дыханию корней –
высокой этой благодати –
пристанищу души моей…
Лишь молчаливое бессилье –
в ответ на смертный беспредел…
Но и под пепельною пылью,
я видел, зреет Чистотел.
* * *
Воспитанные временем привычки,
печали наши, праздники – уклад –
единственно живые переклички,
что нас, казалось мне, объединят.
Ещё казалось, у душевных связей
один исток!.. Наивная мечта!..
Создать единство из многообразий,
что книгу судеб – с чистого листа.
Светлой памяти
Прадеду Вельке
Твой продолжатель во плоти и духе,
и памяти, – как праведность и грех,
во временах расцвета и разрухи –
для всяких – всех.
И в исповеди неисповедим он,
не изречён во благости своей.
Во тьме и свете – вечным пилигримом –
среди людей.
Он не служитель культа – просто странник.
И, как и все, из праха сотворён.
Но сущностью он – выше. Он – посланник –
от всех Имён. *
Пока он есть и праведен, мы живы.
“Быть иль не быть, вот в чём вопрос…”
– его.
И нет ему иной альтернативы,
иных богов.
Продлится ль он, не осквернив заветы,
в живых и сильных – славе ли, хуле?
Достойные тебя нужны ответы
Святой Земле.
* – Имён Божьих.
Начало
Добрый день, отец! Так надо встретиться!
Без тебя мне себя не понять.
Здесь Земля не в ту сторону вертится,
что-то в нас повернувшая вспять.
Тут ликбез – до глубокой старости.
Очень трудно вхожу в уклад.
Просто света хочу я от святости,
там, где в честь её свечи горят.
То в отчаяньи я, то в апатии ...
Не привидится и во сне,
как успешна тут пёстрая братия,
присягнувшая Сатане.
Предлагается прошлым не маяться –
Кодекс Божий – не для дельца.
Выживает, кто не сомневается
в правоте золотого тельца.
Прогибаюсь до самой погибели...
Но, по случаю, – повезло.
Слава нашим развенчанным идолам
за науку и ремесло.
Приезжай, от потерь отведи меня,
от неверия, от обид.
Кто я в доме своём без доверия? –
и не сын, и не “Вечный Жид “.
Москва – Рамат- Ган
Привет, “my friend!”. Бывает чудо шалое,
когда одновременно – страх и смех.
Неужто время это небывалое
нам – за какой-то небывалый грех?
Я слышал, будто в божьей канцелярии
немало тех, кого назначил Бес.
Такой непредсказуемой аварии
не знали обитатели небес.
Бомжи, шпана, путаны, нувориши,
война, пустые Храмы, карнавал –
“Гуляй, рванина, от рубля и выше!..”
И я, в натуре, чуть не загулял!..
Всё рушится под слякоть перемен –
лукавых, мутных! Их – не в Божьи уши.
От этих изменений и измен
исходят кровью раненые души.
И чем мы нынче только не грешим…
Иллюзии – и этой не осталось.
Становится высоким, и большим,
что прежде нам ничтожеством казалось…
Захлёбываясь чувственной эклектикой,
не раз в сердцах припомнишь – “…твою мать!..”
Прости! Но в этой страшной энергетике,
что происходит – не пересказать.
У памятника Булату Окуджаве
Благодарна, светла, крылата
память – выживет...
Отвернись, Булат, от Арбата.
Песню эту распял разврат.
То, что было во Истину свято,
вытесняет калашный ряд.
То, что было родным – изъято.
Стилизованный суррогат
от восхода и до заката –
оптом, в розницу, напрокат.
На лотках, как значки когда-то –
тусклый блеск боевых наград.
Вот такая нам предоплата
суждена перед входом в ад.
Больно мне. Не могу, ребята,
этот наглый принять уклад.
Я прошу прощенья Булата
за предавший его Арбат.
* * *
Случается, порой, такое:
уже не трезв, ещё не пьян,
вдруг что-то светлое, былое
затянет паточный дурман...
Есть во хмелю отдохновенье
от долгих странствий – в никуда,
отрада от проникновенья
куда-то в “retro” – иногда.
Воспоминанья – лёгкой рябью
по океану бытия,
по ворожбе, житейской хляби,
не веруя, не возлюбя.
Пунктиром годы и дорога,
как чьей-то догмы торжество.
Неужто всё это от Бога,
души и матери его?
О, этот хмель с мечтой о светлом,
где понимаешь – не дано...
И вновь спасительное “retro”
пьёшь, как старинное вино.
Старый адрес
Дом девятнадцатого века!..
Московский молодой модерн
в мотивах мудрого Эль Греко*
под сенью Сретенских таверн.
Всегда исполненный значений –
подход к подъезду. За стеклом
розеток – лёгкие ступени
для тех, кто славен ремеслом.
И этажи квартир доходных
для разночинцев и прислуг,
для маклеров – из благородных
и их влиятельных подруг…
Но фрак его давно в заплатках.
В прихожей – ветхая метла.
И лишь на лестничных площадках
мозаика ещё цела.
Дом тлеет, сыпется, ветшает.
И дурно пахнущий лишай
в углах, надежд не оставляет.
Всё – прах. Больна его душа.
И беспределу нет уж края…
И, всем укладам напоказ,
явилась фирма молодая –
Мосреконструкция – «Кавказ».
* Эстетикой испанского живописца Эль Греко вдохновлялось, начиная
с Врубеля и его приверженцев, новое направление в искусстве.
* * *
“Что значит знать?
Вот, друг мой, в чём вопрос”.
Гёте (Фауст)
Возможно ли из памяти изъять,
её глубинных связей не нарушив,
то косное, что усыпляет душу,
блаженному сознанию под стать?
Возможно ли ей не надоедать
об океанах наших и истоках,
о сотворении из праха, об уроках,
грехах, высотах, поворотах вспять,
о временах роскошеств и гордынь,
о призраках столицы опустелой,
когда они в своей одежде белой
спешили в одиночество пустынь,
о том, как осквернялся божий дом,
как строилась и ширилась столица,
и расцветала вещая блудница
соблазном и проклятием на нём?
Но главное – о том, что был пророк,
тот, что в долине жертвоприношений
когда-то от измены и забвений,
как мести божьей, нас предостерёг.
* * *
Есть ли нам точка опоры,
если подлунный мир,
будто сосуд Пандоры,
выплеснутый в эфир?
Праведники и воры
здесь на одном пиру.
Правит лишь тот, который
держит свою игру.
* * *
Что можно вымолить у Бога
сегодня, на исходе лет!?.
Лишь неба звёздного немного
душе мерцающей в ответ,
лесного солнца, мирной яви
и добрых от Него вестей
в единой, как Он сам, оправе
неспешной мудрости своей.
* * *
Так повелось, ушедший в мир иной
венок из белых роз приобретает.
И неизменно век его земной
уста скорбящих благом называют.
Мне, почему-то, милосердье их
звучит, как ритуал честолюбивый.
Навряд ли там, в приделах теневых,
светлей ему от речи прихотливой.
Душе – укор... Но теплится она
мечтаньями наивными моими
о том, что осознается вина
ещё живых перед ещё живыми.
* * *
Уму и сердцу поперёк,
кому-то, видимо, в угоду,
вновь новоявленный пророк
нам совершенствует породу.
Потомок слуг и короля,
духовник юным менестрелям,
он пуст, как штоф из хрусталя,
не наполняющийся хмелем.
Уже готовят пьедестал
ему из пошлости и скуки,
и первый зодчий греет руки
на том, что прежде браковал.
* * *
…но в театре слов ещё возможно,
где лицедействуют Века,
увидеть власть во лжи вельможной
на кончике его клинка,
найти истоки и причины
холодной сдержанности в нас,
и путаницы, и рутины,
и неприязни – напоказ.
Кто режиссёр? Вопрос не праздный.
И не всегда един ответ.
И времена не беспристрастны –
меняется приоритет…
Всё дело в искренности, чтобы
мысль и слова – из глубины…
Да – я о чувствах высшей пробы
с предощущением вины.
Иначе – ад земной юдоли,
где бесятся в тупой ночи
невосприимчивые к боли
клинические палачи.
Ничтоже сумняшеся *
(На дискуссию о корнях)
У тех страстей - языческая святость
Нет, господа, вы глубоко неправы!
Вам, бедолагам, как бы доложить
помягче, чтоб не трогать вашей славы,
таланты невзначай не оскорбить.
На нашей с вами маленькой планете
единая, – одна на всех, – печаль,
и неизбывная – хранить в приоритете –
одну на всех – заветную Скрижаль.
Вы помните, друзья мои, простите –
одноязычники, чья воля и рука
посмела в тлене божию обитель
похоронить на долгие века
и отравить истоки, и пророков
её назвать своими – без стыда?
Неужто вы забыли об уроках
истории? Ответьте, господа!
Стыдитесь, право! Пошлости словесной
вам больше бы пристало избегать.
Безбожие души пустой и пресной
возможно ль лицедейством оправдать?
Не суетитесь! Высший Созидатель
всё по своим распределит местам.
И будет приговор не «по понятиям» –
по совести, по чести, по делам.
А вы семита и антисемита
хотите примирить? – Даёшь прогресс?
Казалось бы – духовная элита!..
И, вдруг, – такой незрелый легковес!
* нисколько не раздумывая (старослав.)
* * *
“…Божьего воинства новый воин…”
А. А. Ахматова
И взгляд, и голос – через страх.
Надежды нет, и нет защиты
ни от низов, ни от элиты,
ни их “…беседы при свечах”. *
Осмелившийся – вопреки,
мудрец с догматом в поединке,
быть может, где-нибудь в глубинке –
прозрачный, словно родники –
живёт и светится. Там ждут
способных слушать и услышать…
И скажется нам гласом свыше,
их Высший суд.
* Пьеса Стругацких “Жиды города Питера,
или невесёлые беседы при свечах”.
* * *
Оплывшая моя свеча
горит, как лампа вполнакала…
А как бывала горяча
у непорочности Начала.
Тогда всё было – на весах,
сомненьем баловались черти,
благословенные в мирах
житейской нашей круговерти.
Но я себя предостерёг
от их расхожих искушений –
от просьбы всуе, где итог
зависит от числа прошений…
Но честолюбья моего
касались звёзды не однажды –
и наполнением его,
и высотой многоэтажной,
признанием учителей,
доверием без славословий,
и просто дружбой – без затей,
и откровенностью Любовей…
Трепещет чудо фитилёк –
пристрастий и судьбы аналог.
И каждого продленья срок
я принимаю, как подарок.
Берега
Текут мои дни – торопятся.
Куда и зачем – Бог весть!
Скудеет былая вольница
и мелей не перечесть.
А там, за крутой излучиной –
высокие берега.
А за кудрявыми кручами –
хмельные, как мёд луга.
Там пребывала мудрая,
неспешная благодать –
держава зеленокудрая,
золотоствольная стать,
желтеющих крон пророчества
навязчивый холодок
под монолог одиночества
про подлинность и подлог,
про то, как тропой морошковой,
сквозь ельник, в пчелиный гуд
хотелось уйти, как в прошлое,
где вряд ли меня найдут…
Земная, тысячеликая
творилась там ворожба –
ничтожная и великая.
Судьба моя – не Судьба?..
Как дыбит цивилизацию,
клеймо распалив своё,
ни вирусы, ни мутации –
бездарный уклад её
во блуде и имитации
без Бога, без Сатаны,
без славы, без коронации,
без ощущенья вины…
А сердце к истоку тянется,
к строптивым его пескам.
Причалить бы, да покаяться,
как перед входом в Храм…
И вихрит междоусобица
меж двух моих берегов!
И мелей не переводится,
и мост ещё не готов.
И видится как встревожены
их люди и их дома…
Ищу на себя похожего
и тихо схожу с ума.
Восхождение
Нас разлучали времена и страны.
С клеймом одним – и в нищету, и в знать.
Нас колдовали партии и кланы,
но так и не смогли околдовать.
Дорога – вверх – до Иерусалима ...
То круче, то положе серпантин.
Когда была она неодолима,
случалось, клином вышибался клин.
Из долгой тени – в свет, – от поворота,
дорога, словно, выпорхнула вдруг.
И было только ощущенье взлёта
в какой-то замыкающийся круг.
Вот он - парящий над землёю город,
где в каждом камне затаилась боль.
И всё ж он стар не более, чем молод.
Творец ему доверил эту роль.
Он - пилигрим по терниям и праху.
Здесь божий перст и справедлив, и свят.
Забвенье не сопутствовало краху
и спорам о духовности – распад.
Шоссе дышало зноем. Мы въезжали,
как в ауру страданий и любви.
Краеугольный камень. Две скрижали.
На всех вершинах святость – на крови.
Неопалимый
Высок он и не опалим –
иммунитет к мирскому яду.
Творцом по-прежнему храним,
цветёт, не тронутый распадом.
Предвестьям всем наперекор,
тысячелетиям, урокам,
нас греет всё ещё костёр,
не изменяющий истокам.
И точит душу тайный червь,
и пьёт живительные соки…
Но чуткий к разложенью нерв
способен отторгать пороки.
Сумерки
Я в белый свет явился в буйный век
ему наперекор, ему под стать.
Над октябрём кружил случайный снег,
пытаясь необъятное объять.
Судьба мешалась с множеством судеб
и доброй Феей не являлась мне.
Тогда был в моде кукольный вертеп
с сюжетами о доблестной стране.
Теперь другие мода и режим.
Но прежней школе верен кукловод.
Лишь маска откровеннее, и грим,
и всё наглее каждый эпизод…
Я помню в смуте угасавший век…
И тот незримый штрих, где время вспять –
Мой стылый город, сумерки и снег
с попыткой необъятное объять.
Из монолога диссидента
…И власть – без отчёта, и золото – слитками.
У подданных судьбы, как сон Розмари. *
Здесь делится счастье суровыми нитками
на пайки. И корочки – на сухари.
А рядом – блаженные философии…
А следом – кровавое помело.
Мир свежей сорочки и чистого кофе –
для тех, кому больше, чем нам повезло.
Пишу, а словам на бумагу не хочется.
Забыть о них – душу смогу ль опознать?
Но как рассказать... И грешу на пророчицу
за то, что бездарность ей не предсказать…
* Героиня романа американского писателя
Айры Левина “Ребёнок Розмари”.
* * *
Когда законам нет числа,
когда в колодцах муть роится,
нигде, никто – о мере зла
и родниковой – не напиться,
не надышаться сосняком,
не искупаться в росных травах…
Покрыты пепельным дымком
закаты в огненных оправах.
Когда по весям вдоль дорог,
всё терема – среди развалин,
молитвам не поверит Б-г
каких бы свеч ни зажигали.
И даже аисту гнезда
не свить у тёплого жилища...
Погост – в репье...
Лишь странник нищий
туда заходит – иногда.
* * *
Чем меньше время для итога,
пристрастнее и зорче взгляд,
тем горше скорбная дорога
меж памятников и оград.
И беспризорнее, и глуше
свече, и камню холодней,
сопровождающие души
в глухое царствие теней.
А нам в завет – цветы пороков,
житейский безысходный хлам,
неуважение истоков,
неудивленье чудесам...
И память, как огарок тает,
любые боли ей не в прок.
Но если всё же – обжигает,
то – Бог помог.
* * *
Хотел бы не обременять
себя приблудными страстями,
не позволяя их болями
душе своей заболевать.
Но, своевольная она,
досужим мыслям непослушна –
наивна и прекраснодушна,
и жертвенно обречена.
* * *
Иносказательное слово
во славу веры и добра
найдут для языка живого
заботливые мастера.
И будет выпуклей и ярче
строка – по сердцу и уму.
Иначе незачем. … Иначе –
не пригодится никому.
Куст барбарисовый
Он, из предвечных туманов явившийся
дерзким огнём на ветру,
будто поведать о чём-то решившийся
в непросвещённом миру.
Всё от истоков в нём было отмечено
лишь созиданьем одним –
великодушным, не очеловеченным,
всякому ветру любим.
Но стал, вдруг, изгоем он –
пурпурно листовый
куст – светолюб-медонос.
Только на завязях огненно истовых
божьих добавилось слёз.
Неприхотливый, безвинно отверженный,
стал он для странников свят.
Не потому ль его алость так сдержанна
под огневой листопад?
Чуток цветок, аромат источающий!
О, как добра его власть!
Каждый, от боли себя исцеляющий,
им насыщается всласть.
Но догадается лишь исцеляемый,
то, что иным невдомёк.
Куст барбарисовый, он – несгораемый.
И потому – одинок.
* * *
Мой диалог совсем не с тем,
который знает всё о каждом,
а с тем, что мотыльком отважным
меж дымных факелов дилемм
творит свой собственный уклад,
всё больше вопреки устоям.
Когда вниманьем удостоен
его, я диалогу рад.
Порой он более чем строг –
ему неважно, что усерден.
И приговор немилосерден,
когда его урок не впрок.
* * *
Среди людей – венцов Природы,
мне трудно быть лояльным к тем,
кто от бесчувственной породы
не отличается ничем,
в ком обесценены заветы
тех, самых мудрых из времён,
где честью было быть Поэтом
не меньшей, чем взойти на трон!
И театральные подмостки
объединяли. На Парнас
всходили старцы и подростки
под крик души, как божий глас.
За подлинность рождались битвы…
Теперь – шаманство, приворот,
и имитация молитвы,
где святости – наперечёт.
И, грешным, на руинах зала,
с собою унося мечту,
Парнас тихонько с пьедестала
сойдёт… И канет – в пустоту.
* * *
Корни, почвы осязание,
влаги чувственный глоток…
У порога мироздания
новой жизни лепесток.
Но не всякий зрелость празднует,
не ко всем она добра.
Видимо и соки разные,
и поверья, и ветра.
Там растёт сосна высокая
на юру – одна, ничья.
Тут – ветла зеленоокая
с пышной кроной у ручья.
Жизнь лукава и божественна,
то жестока, то нежна.
Каждому испить завещано
чашу дольную до дна.
* * *
Мы рады жертвовать, любя.
Уж так воспитаны!..
И далеко не про себя
молитвы читаны.
А у конца больших дорог –
все они разные, –
мы славословим свой итог,
продленья празднуем.
И верим, – чем потребней плод
для поколения,
тем медленнее в нём растёт
цветок забвения.
* * *
Поэзия – бронежилет
от трезвости, житейских мудростей,
политкорректной нашей глупости,
от немощи и прочих бед.
Когда ж Нечистый, тет-а-тет,
пытает сердце равновесием,
спасает от беды Поэзия,
где равновесью места нет.
Лукавый
За сумерками виделись – причал,
закатный дым и омут поднебесный…
Их блики горизонт объединял
в тончайший лучик связи легковесной.
Я шёл за ним. И виделся простор.
Он множился, светлел, перекликался.
Непрочности своей наперекор,
высоким и желанным оставался.
То был театр честолюбивых грёз –
чем ближе план, тем дальше от финала.
Его всепроникающий наркоз –
по высшей мере профессионала.
Я верил в этот выбор – в ворожбу,
как в подлинность, к которой сам причастен.
Мне сам Лукавый предлагал судьбу,
я ж предпочёл ей Божие участье.
Но исподволь он продолжал стяжать, –
внедрялся в суть любого разговора
и всё назойливее что-то бормотать
о нас в театре одного актёра.
* * *
Фонарь в ночи!.. И стопка русских книг
под ленточкой у кромки тротуара…
Она, как оглушённая литавра,
последняя надежда в скорбный миг…
Эпохи надвигающийся тлен…
И – фитилёк – у поминальной чары!..
Пылятся пеплом наши тротуары,
вдоль почерневших от забвенья стен.
* * *
Всё непогода – день, и ночь…
Холодные сырые стены.
Как одиночеству помочь,
где промельки тепла – мгновенны?
И телефонные звонки
всё сдержанней и легковесней.
И визитёры-ходоки
всё призрачней, всё бестелесней…
Лишь – ночи тихий фимиам,
старинный плед, свеча и муза,
и возвращенье к временам
с душой их мудрого союза.
Такой диалог…
На тропинках сквозь бурьяны
от погоста до села
боль сжигала наши раны,
раскаляясь добела.
– Почему, презрев запреты,
от восторгов до хулы,
так отчаянны поэты,
так трагически смелы?
– Все века – одно и тоже –
на панели, на ковре,
за стихи карают строже,
чем за смуту при Дворе.
Только свечи в Божьем Храме
вздрогнут, как от сквозняка…
– Что же станет со стихами?
– Всё во власти Старика.
* * *
Нет, ты не прав, когда себя жалеешь,
когда прилюдно боль обнажена.
В стихах любая строчка – холодна,
когда её чужой бедой не меришь.
Публичность – это наглая особа.
Доверишь миг и пропадёшь на жизнь.
Взаимна боль, когда слеза – не слизь,
а подлинности чувственная проба.
Такие дела
Так вышло… Я не виноват,
что в мире столько отчуждений –
знакомых торопливый взгляд,
прощания без сожалений.
Участием – не обогрет,
и холодны слова и руки.
Случайных глаз случайный свет
с душой ранимою – в разлуке.
И родственники – без родства,
свидания – без интереса.
Всё приблизительно, едва…
Один – ни божества, ни беса…
И Он – возник!.. Проник в уклад,
свои навязывая жмурки,
в тужурке из цветных заплат, –
бесёнок маленький и юркий.
Внедрился… Стал почти родным
(я этим, право, не унижен)
и служит добрым домовым
чем убедительней, тем ближе…
Так вышло… Я не виноват,
что иногда и черту рад.
Портрет
Не распознать, не угадать,
не развенчать навет...
Что делать, чтобы не соврать
и дописать портрет?
При встрече ты отводишь взгляд.
Рукой и словом – тих.
И все попытки – невпопад,
как речь в устах моих.
И этот отрешённый вид,
отчаянью под стать!..
О чём страдает и молчит
душа – не написать.
Дом напротив
Другая широта … – через дорогу.
Уклад и климат, даже цвет земли.
В традициях – благодаренье Богу,
и Община, и Старцы-короли.
Царицы Савской генные потомки.
Их статус обиталища – ковчег.
И каждый в нём без суеты и ломки
живёт и властвует, как белый человек.
Отжившие в советской коммуналке,
мы, разные в молитвах и в миру,
вживаемся ни шатко и ни валко.
И всё не в лад, и всё не ко двору.
Ни праведности, ни приоритета,
ни языка… Непрочен наш очаг,
как будто мы неправильного цвета,
и говорим, и думаем не так…
…И дух, и смысл, и боль Святой Земли
мы до сих пор другим не предпочли.
Из путевого блокнота
* * *
Говорил: – Нет святее Религии…
А потом, окунувшись в запой,
он неверного кровью отрыгивал
после трапезы с Сатаной.
* * *
Случаются друзья среди родных,
когда их связь – не кровь и не привычка,
а неких черт душевных перекличка,
пожизненно связующая их.
* * *
И было всё – война, победа,
мир и согласие сторон.
Но кто-то снова возмущён
инакомыслием соседа.
* * *
Он лечит, кормит, согревает.
Спасенье он и благодать.
Но тех, кто хочет им сыграть,
он в тот же миг испепеляет.
Сценарий. Концепция замысла
Сентябрь. Востряково. Мне – седьмой.
Начало одиночества, разлада…
Интриги коммунального уклада.
Родня. Победа. Ссылка в дом чужой…
И возвращенья затяжной недуг –
его немилосердные вериги…
И полон двор «отбившихся от рук».
Жестокая наивность, муза, книги…
Растерянность. И всё наперекор –
добро и зло, страна и государство…
И творчество, как некое лекарство.
Но вновь наветы, зависть, наговор…
Друзья, учёба, армия, семья.
От унижений поиски исхода.
Отечество и – море кислорода,
и – кровь обогащённая моя.
Эпизоды
Ограда тесная, табличка.
И даты две: Приход – Уход.
Сугробы со следами – птичьими,
ветвей отяжелевших свод.
И – время вспять… И – эпизоды
общения отца со мной:
холодный дом от непогоды,
и всё наполнено войной;
сводящие с ума потери,
быт полный фронтовых вестей
в сознаньях, в душах, в атмосфере –
до капилляров, до костей…
Беда к беде… и был забыт он,
родной могилы бугорок.
Здесь имя, ржавчиной изрытое,
с трудом восстановить я смог…
Судьбе не предъявляю счёта,
в глухие двери не стучу –
их не подвигнуть ни на йоту
на скорбь, на совесть, на свечу.
Прости, отец, мне их непамять,
к тебе тернистые пути.
Живу, стараясь не лукавить –
поверь. Но всё равно, прости…
* * *
Когда пробьет урочный час
и будет не до аналитики,
я вряд ли стану напоказ
сгорать в лукавой самокритике.
Он – чем-то душным – исподволь,
прольётся в сердце, как открытие,
как не доигранная роль
на покидаемой обители.
И будет длиться ворожба…
И сквозь софиты приглушённые
на сцене – память, и судьба,
и души чьи-то обнажённые.
И будет каждый монолог –
из слов любви и одиночества…
И явится тогда Пророк,
и сбудется его пророчество.
Дыханье божие
В холодной измороси воздух и листва.
Но смуты нет, покорно увяданье.
Предвестия ночные очертанья
в их полумраке видятся едва.
И кажется, я слышу божий глас,
в бессоннице под струи дождевые:
“Готов ли ты пути свои земные
без славословий оценить тотчас?..?”
Я, будто, у преддверия Суда –
земных часов вот-вот повиснут стрелки....
Хотелось бы в последней переделке
мне оказаться стойким, господа!
Вот и ко мне нагрянула пора
ответствовать перед Его порогом.
Мост подожжён... В канун свиданья с Богом
всем жертвую – во торжество добра.
Неважно, что несущие его
всегда, везде так многим неудобны,
и что оно – всего лишь камень пробный,
а пробное не значит торжество...
Уж Он то знает, как я выжить смог,
стараясь не предать и не слукавить.
Акценты если совестью расставить,
законченным мой стал бы эпилог.
Но всё трудней его отяжелять
воспоминаньями о лжи и бездорожьи....
Спасибо ночи за дыханье божье,
за благодать.
Хочу успеть
Я должен в этот храм войти,
где с сердцем помирится разум,
и где подмена не в чести,
куда лукавым путь заказан.
И заново перечитать
судьбы невнятные страницы,
неявленное допонять,
непознанному научиться…
И всё назойливее сны
о ком-то помнящем и ждущем,
и ощущение вины
не иступляется насущным.
Я должен, чтоб она не жгла,
над всеми “И” расставить точки.
Незавершённые дела,
как недописанные строчки.
* * *
Едва наставник муз – Пегас
мелькнёт на нашем небосклоне,
мы устремляемся в погоню,
предчувствуя свой звёздный час.
И если повезёт глотнуть
из-под волшебного копыта,
закружит нас его орбита,
земной обожествляя путь.
Когда же за лучистой пылью
видение умчится вдаль,
тяжёлая, как мгла, печаль
бесславно приземляет крылья.
Тамуз – Ав *
Дымится, плавится, течёт,
ни день, ни ночь не понимая,
в себе самом изнемогая,
в полутенях – полуживёт.
Гостеприимная листва,
вдруг онемев, осиротела,
полурасплавленное тело
и в ней спасается едва.
Расплавленная добела,
о равновесии не помня,
планета во вселенской домне
истлеть, похоже, предпочла.
И – пеплом сыпется песок,
тысячелетья обнажая…
Пылает без конца и края
неопалимый наш Восток.
* Летние месяцы (ивр.):
* * *
Душа твоя предвестьем трепетала…
Но в зеркальце волшебном рифм и строк,
она себя навряд ли б опознала,
когда бы Милосердный не помог.
Но выше, вдохновеннее не стала.
Лукавому пыталась услужить,
поверив, что достойна пьедестала
любимца. И пророка – может быть.
Она себя елеем наполняла,
как ворожбою некий чародей.
Но не сказался он душе моей
и чар твоих она не испытала.
Юбилейное
До скончания, до забвения
снов сакральных, мирских дилемм,
до последнего одоления –
отчего, почему, зачем,
я желаю себе не трезвости
за разумностью бытия,
но сгорающих от нелепости
строк о нравственности огня,
о неведанной людям нежности
скал с цветами на облаках.
Я желаю себе мятежности
в безнадежных, увы, мечтах
о взаимном обогащении
ясных дней и ночной глуши,
покаянного откровения
заболевшей от слов души.
* * *
Пребудет девятый десяток,
торжественный, как закат.
Век прожит… А этот придаток
ничем уже не чреват.
Дремучее в нём зазеркалье…
Но если поставишь свет,
увидишь моих баталий
ещё не истёртый след.
Хватало любви и смелости,
и дерзости – знать и сметь.
Но не достало зрелости
отверженность одолеть,
дозволенные обочины
с оглядками на уклад –
блаженную нашу вотчину,
её долгосрочный яд.
Потери – немилосердные.
Душа немоте сродни.
Но если займутся тернии
холодной её тени
лучинками потепления
и света, – и эпилог
прибудет, как примирение –
на поминальный срок.
* * *
Болезнь, ущербность, адов круг*,
любой напасти заговоры
страшны, когда бедны опоры
средь заметей душевных вьюг.
Но что бы ни произошло,
и что бы ни случилось с нами,
в любой разборке с временами
спасёт любовь и ремесло,
не совпадая, невпопад,
так, будто жизнь – иносказанье.
Они её – исповеданье
для тех, кто мудр и богат.
* Когда плоть торжествует, духовный свет меркнет.
* * *
Друзья всегда заболевают – вдруг…
И, будто, гаснет что-то в атмосфере,
ничто не сходится, всё валится из рук
в кощунственных тревогах о потере.
От окон их и в дальнем далеке
не смеет голос подавать кукушка.
И лишь надежда тихая в строке,
как перед Божьим Храмом побирушка.
Последнее мгновение
Утро 4 июля 2015г.
Ушёл из жизни Марк Сальман
Пока с твоей разомкнутой сети
не утекли слабеющие токи,
пока душа не осознала сроки,
а тень её, как ангел во плоти,
пока не слышно суетливых слов,
где всё и вся неверно и бесстрастно –
есть лишь Оно, что с высотой согласно,
освобождаясь от земных оков…
Оно – одно – последнее – во мгле
и лёгкая ступенька – блик последний,
и – новая звезда в небесной бездне,
как маячок, и – память на Земле.
Марк Сальман – известный скульптор-медальер.
Его работы – в лучших коллекциях стран Европы.
Последние проводы
Глухая осень, морось, снег,
гостиничная одиночка,
свеча, томительный ночлег,
кометой вспыхнувшая строчка…
Заиндевелая тропа –
следов белёсая короста,
и холод бледного серпа
в безликом небе над погостом…
Последние глоток и взгляд,
благословение на царство…
И памяти бессрочный яд –
от безысходности лекарство.
Душа
Истолковательница вольная
моей главы из книги книг,
ты неприкаянная боль моя –
в тумане странствующий блик.
Неутомимая волшебница,
пророчица, ворожея…
Но так ещё по-детски светится
седая звёздочка моя.
Святые свечи опорочены.
В конце дорог ответов нет.
И так не хочется обочины,
где многих затерялся след.
Когда глава моя окончится,
ей многоточье – эпилог.
О, добрая моя пророчица,
читающая между строк!
"... И АЗ ВОЗДАМ..." (часть третья)
* * *
Вот уж, поистине происки бесовы.
Мы прогибаемся под первобыт.
Псевдогуманными крыты завесами
несостоятельность наших элит.
Вот и сдаются позиции. Заново
в споре духовном ущерб и разлад.
Вот и насилует нашу осанную
кровью питающийся шариат.
Вот и пророчится мгла несусветная –
жертвенник, идол, высокий костёр…
Жизнь полусонная, тишь неприметная
и ни мгновения наперекор.
На статью о «Русском мире»
А было в нём бездомно, тускло, стыло.
В чести – молчанье… Голос – вопреки.
Перегорела боль. Запорошило
её полуживые угольки.
И не поможет никакой Мессия –
в лохмотьях святость, в душах вороньё.
Дремучим хамством поросла Россия –
на слове «Мать» проклятие её.
* * *
Без тормозов, на тонкой сцепке – в глушь
– за тот предел, откуда адом веет,
скользит состав обезумевших душ.
Им всё равно какой огонь согреет.
Ни веры им, ни божьего перста,
дрожат вагоны, трескаются стёкла,
похмельная, тупая маята
незаживающими язвами намокла.
Печь прогорает – стынет. Сквозняки
всё холоднее. Остановки редки.
И вот уж ледяные пауки –
вокруг и рядом, как в пещерной клетке.
А там – по берегам и вдоль дорог
всё Терема средь Мора и развалин…
«Не при делах» тут оказался Бог –
Пророков здесь иных «короновали».
Депрессия
Сырые стены, заморозки, мгла.
Ни голоса, ни света, ни участья.
Седым бурьяном тропка поросла
в мой тихий дом, исполненный ненастья.
И холодно, и страшно. Дверь – на ключ.
Но видится, как за моим порогом
терзает ночь какой-то дымный луч
незримой связью с Сатаной и Богом.
Ему – забава этой связью быть –
то сил вдохнуть в ослабленные крылья,
то, опалив, бесславно опустить
в холодное, как эта ночь, бессилье.
Случайный блик, как призрачный улов
надежд, лукавства, посещений божьих…
А как, бывало, светел был мой кров! ...
… Забвение, предзимье, бездорожье.
* * *
Тому, кто хочет быть собой,
не требуется господина –
ни наставлений, ни почина,
ни некоей игры с судьбой.
А кто над бренностью своей
лишь разумом богоугоден,
тот будет ли вполне свободен,
и – без души?! А мудрость – в ней.
И, будто в мертвенный туман
она, как некий прах бесцветна,
бесчувственна и безответна,
никак не ведая изъян.
.
* * *
Когда – без света и душа в неволе,
не хочется ни чувствовать, ни знать,
и, утопив сознанье в алкоголе,
уже не имитировать, не лгать…
Но есть тут две спасительные меры –
уйти на время в лицедейство строк,
как в океан, где подлинность в галеры
сослать готова за любой подлог.
Или отдать себя, как на закланье,
лесным пространствам, что святей иных.
Они готовят душу к покаянью
и очищенью от грехов земных.
* * *
Была за печалью радость,
за слабостью – высота.
Осталось – одна усталость –
щемящая пустота.
От этих ли равновесий?
От веры ли в благодать?
От тех ли блаженных песен,
учившие побеждать?
Похоже в вопросе каждом
и звёзды свои, и страсть.
Кому-то людьми быть важно,
кому-то важнее – власть.
За каждою непогодой
непрочный какой-то свет.
Всё равновесью в угоду,
вот только ответов нет.
* * *
Скажи – “Аминь!”
Прислушайся к отзвучью –
в твоей душе...
И Бога угадай.
Саша Щерба
Всё тяжелей несовпадения
с пургою в сердце – на разрыв.
Лишь в строчках бережных лечение,
где жив ещё упрямый миф.
Они – и помощь неотложная,
когда средь заметей – один,
охранная и подорожная
через хандру и карантин.
Предел желаний – там за тучами...
Лишь отражением зарниц
осветится душа летучая
под сенью дрогнувших ресниц,
новее станут обозначены
надежды нервные штрихи...
Но если и они утрачены,
навряд ли вылечат стихи.
* * *
Спит утомлённая душа,
нет мыслям прежнего простора.
Я, будто, после перебора
в гостях у друга-алкаша.
И свет не мил, и тьмы боюсь,
по сердцу кровь едва струится.
Недомоганье будет длиться
покуда не опохмелюсь.
А друг всех горестей людских
и выживаний – испытатель.
Не потому ли он писатель
много талантливей иных?
* * *
Когда поблекший свет земной
отхлынет, омывая тело,
а в вечность тихою волной
душа ещё не отлетела,
я попрошу друзей моих
не забывать, чем дорожили,
что для цветов полуживых
нет места на моей могиле,
как для иных красивых фраз –
они не стоят дорогого.
Слеза в углу припухших глаз
достойнее любого слова.
Надеюсь в памяти живых,
хотя бы отражённым светом,
порой, присутствовать средь них,
как прежде, другом и поэтом.
Тенета
Свой дух хотел Он воплотить
в пространстве бытия земного.
И дал Он свет, и Веру в слово,
не предложив пути иного,
как только верить и хранить.
И освятил Он меч и щит,
поставив их в строку Завета.
Но падших ангелов тенета,
как тьма, рожденная от света
заветам противостоит.
И будет противостоять.
И назовётся Бес кумиром,
и растечётся яд над миром,
и Вакх над Феей и Сатиром
вдруг станет плод их пожирать.
У черты …
Когда на запах человечины
лихие хлынут времена,
поймут ли души изувеченные,
что их судьба предрешена,
что равнодушие к падению
пришло не вдруг и неспроста
и что над бездной к Возрождению
никто не выстроит моста.
И вспоминается пророчество
о душных смутах в суете,
о Храме и об одиночестве
на подступаемой черте.
И мнится: – Ветхие пороги,
дымящий пеплом небосвод,
и, будто, тысячи убогих
толпятся у Святых Ворот.
* * *
Их морят, а они жиреют.
Их травят, а они растут.
И чем бескомпромиссней суд,
тем более они наглеют.
Во все невидимые дыры,
сквозь стены, как не берегись,
вползают стаи диких крыс,
заполоняют дом, квартиры…
Мы обращались к крысолову.
Бессилен даже крысолов.
Имея опыт катастроф,
хотел он сжечь первооснову
до дна, до изначальных нор.
Не разрешили. Мол, крысята
в судьбе своей не виноваты.
Мы предлагаем договор.
Нужны тут мирные подходы.
Животных надобно беречь…
И гибнет дом под эту речь.
И силу к силе не привлечь…
И благоденствуют народы.
Всем и каждому
Без подогрева и без предисловий –
времени нет – кто-то ломится в дверь…
Можно ль уйти от потерь и от крови,
если уже не считают потерь,
если не помнятся слёзы счастливые,
рядом со святостью селится страх?..
Спины тяжёлые, свечи пугливые
на участившихся похоронах.
Холодно как! Ни огня, ни привета.
Скорбные лики, пустой пьедестал.
Призрак какого-то прошлого лета
вспыхнул за сумерками и пропал.
Голоса !..Так не хватает голоса
внятного, мудрого, без суеты –
этой материи, будто из космоса
и не растасканной на лоскуты…
Но не означен предел молчания
у беспредела Большого Зла.
Страшен прогноз о похолодании
в душах им выветренных дотла.
* * *
Дни детские послевоенные –
наставники благословенные
Всё было в нашем чёрно-белом
сиротстве – полуправда, грязь.
Порой с сознанием незрелым,
казалось, связь оборвалась.
Жесток был мир и неогляден,
лихим – от всех его “щедрот”
и до житейской правды жаден
дворовый продувной народ.
Планета молодых изгоев –
молвой оболганная рать,
своих кумиров и героев
посмевшая короновать.
Уклад – в Законе – безусловном,
не ведающем преград,
без милосердия к виновным
в погромной череде утрат…
В плену потерь и отлучений
чем непонятней, тем больней
страдал я от несовпадений
с душой, растерянной моей…
ПЕРЕКЛИЧКИ
(Поэма)
“О, детство! Ковш душевной глуби! “
Б.Л. Пастернак
Какое слово терпкое – Судьба!..
И трепетно… Предчувствие невнятно…
Но видится тончайшая резьба
из троп и грёз, сплетённых многократно.
Вместо пролога
Сквозь ночь и вьюгу, через тьму тупую,
по призракам, как из небытия,
я нёс свечу свою полуживую
к тому нетленному, тому, что – суть моя.
Ни рук, ни глаз, ни голоса, ни тени.
Дыханье божье – за поводыря.
Пред ним уже не раз свои колени
я преклонял, за всё благодаря…
И – полусветом, эти склон, осины…
Позёмка подвывает за спиной
усталая. И мглистый лик равнины
по сторонам, и он же надо мной.
Знакомый сруб часовенки. Седые
венцы его. Тут даже ветер тих.
И будто токи веют молодые
от этих стен, обогревая их.
И вспоминалось всё – одним обхватом.
И, этим чудом охмелев до риз,
моим приобретеньям и утратам
я открывал, казалось, театр реприз…
~ : ~
Сорок шестой! Сураж. В разгаре мая
был знойным день и шумным школьный двор.
Всем сердцем праздник этот принимая,
я счастлив был, судьбе наперекор.
И зачарованный невиданным, – впервые
был так единодушен первый класс!
Подарки, как награды фронтовые,
в строю вручали каждому из нас…
Цвела сирень, в жаре изнемогая…
Но что нам были те дурман и зной,
когда в руках, с неведомого края, –
душистый пряник с блин величиной.
И Ипуть!.. Как она издалека
нас обольщала томною прохладой.
В ней жил родник. Глоток из родника
казался нам не меньшею наградой.
Бегом, бегом по молодой траве,
через осинник – вниз, к манящим бликам!
С нагрянувшей свободой во главе
и с неуёмным, как мы сами, криком.
Был знойным день... И душен был закат,
и ночь без сна в испарине и смуте,
как обожжённый маем юный сад,
сгорающий на собственном дебюте.
И время – в никуда... И жар, и смрад,
и тени, что обугленные прутья,
и не вздохнуть… И – рухнул звездопад,
как занавес, – за миг до перепутья!
Как яростен и неподатлив тиф...
Но что за странный лик за занавеской
на пол окна – невнятный негатив
какой-то, вдруг, полуистертой фрески?
И блеклый свет недвижимой луны,
ей вторило, – вне связей всех –
отдельной материей. Уж им опалены,
я чувствовал, края моей постели...
И неожиданней, чем даже звёздный дождь,
был голос мне – такой живой и ясный:
“Как ты, сынок? Я знал, что слухи – ложь”.
И вдруг, на полуслове, всё угасло...
И был рассвет, и – крик родных в сенях:
“Он просит есть...!” Лицо отца – с портрета.
Седые пряди, поцелуй в слезах…
И облака, и вишни в облаках
над запахами зреющего лета.
Потом походы были – на крыльцо.
И дальше – до скамьи, и – до калитки.
И ноги были налиты свинцом.
И сильных рук, и добрых глаз – в избытке.
И синь высокая, и звукам нет преград,
и звон лугов, и птичьи переклички...
(Я до сих пор, как сокровенный клад,
храню ромашек белые реснички).
Кончалось лето. Увядали дни.
И сборы, и вопросы без ответа.
И дома тётушки любимые огни
оделись в тень какого-то секрета...
Потом, в тоске недетской, – по ночам,
я вспоминал, как плакал на перроне
как тётушкины тёплые ладони
не отпускали, гладя по плечам,
как тронулся назад вокзал
и было видно – там, у поворота
на Ипуть, свет какой-то замигал –
слабеющий, настойчивый сигнал,
с последних сил зовя к себе кого-то.
___