История, рассказанная мне женщиной преклонного возраста: - Как ее удалось спасти от постоянно горящих печей и газовых камер «Ковенского гетто»
Зима. Товарный вагон. Надсадный гудок паровоза, напоминающий вой смертельно раненного животного, молящего о помощи. Состав несколько раз дернулся, скрипнул тормозами и покатил дальше, громыхая колесами, увозя сидящую в углу политическую заключенную, которую звали Ханой, в страшное и беспросветное будущее . Поезд катил вперед, а ее мысли возвращались назад, в то счастливое время, когда еще не было войны, концлагерей и того страшного «гетто», в котором она вместе со всей своей семьей: родителями, мужем и трехлетней дочкой – находилась целых три года. Три года страданий, побоев, голода, непосильной работы, унижений, страха, смрада и заедающих их вшей. Люди жили, «обрученные» со смертью, которая по приказу немецких властей круглые сутки с маниакальной пунктуальностью, без угрызений совести отправляла на тот свет сотни тысяч еврейских жизней. Машина смерти стремительно набирала обороты. Вместо бензина ее заправляли еврейской кровью, которая лилась рекой.
Хана чувствовала, что смерть ходит за ней по пятам, подбираясь все ближе и ближе, дыша ей прямо в затылок. Любая секунда могла стать для нее последней, как это уже случилось с ее родителями, соседями и вообще со всеми евреями, загнанными в это проклятое гетто…
Вагоны раскачивались из стороны в сторону. Колеса выбивали монотонный «стэп», стараясь отвлечь и дать ей возможность уснуть. А она сидела с открытыми глазами, придавленная грузом свалившихся на нее бед, главной из которых стала разлука с се маленькой доченькой… Наконец-то память все же «решила подарить» ей короткую передышку, чтобы женщина не сошла с ума. И она уснула. Ее сон балансировал на грани между тем, что было до войны, и тем, что произошло во время немецкой оккупации… И вдруг она увидела свой дом в Каунасе. В доме царили покой и уют. Город жил размеренной с устоявшимися традициями жизнью. Хана, или как ее звали дома Ханочка, собирается в консерваторию. Стоя перед старинным трюмо, она любуется своим отражением: лицом, стройной фигурой и длинными ногами, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Уложив свои роскошные золотисто-русого цвета волосы в искусную прическу, молоденькая женщина украшает ее старинной с зелеными вкраплениями заколкой. Заколка еще больше подчеркивает цвет ее больших серо-зеленых глаз, опушенных длинными ресницами. У нее прямой нос, приподнятые скулы и четко очерченные губы. Она неотразима и знает, что ее называют самой красивой женщиной Каунаса..
Кто-то громко вскрикнул во сне… Хана вздрогнула и открыла глаза. Видение исчезло, а ее мысли вернулись в этот вагон и в его страшную своей правдой действительность. Как она ни старалась хотя бы на несколько минут вырваться из сетей существующей реальности, память больше не хотела впускать ее в то счастливое прошлое, а, наоборот, перенесла в «Ковенское гетто»...
Война обрушилась на живущих в Литве евреев облавами, желтыми звездами, ставшими клеймом смерти. Это клеймо давало немцам право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению или настроению, обрекая людей на голод, побои, увечья, нечеловеческие страдания и мученическую смерть. Смерть. Везде смерть. Смерть от пули. Смерть от голода, болезней и инфекций. Некоторые из узников были искусаны немецкими овчарками-людоедами, которых пьяные эсэсовцы ради забавы спускали с цепей. Для этих несчастных смерть была избавлением от невыносимой боли и гниющих ран. Стоны и мольбы ставших живыми скелетами людей терялись в громком лае овчарок. Их распахнутые пасти и острые клыки преследовали этих несчастных по ночам. Более слабые духом сходили с ума. Больные выпрашивали у Всевышнего легкой смерти, вместо удушения в газовых камерах, или в жерлах круглосуточно горящих печей, куда их загоняли плетьми или все теми же оскалившимися псами… Да разве можно передать словами, через какие мучения прошли оставшиеся в живых узники немецких концлагерей?! Сколько было пролито еврейских слез и еврейской крови!
Ей «повезло». Она должна была убирать в немецкой комендатуре, которая помещалась на территории гетто. Молодая женщина много раз задавала себе один и тот же вопрос: «Что помогло ей выжить – судьба или любовь матерого душегуба-эсэсовца к классической музыке? Классическая музыка была его страстью. Изверг-эсэсовец – и классическая музыка. Тончайшие оттенки, казалось бы, возвышенной души, а на поверку – самые низменные инстинкты иезуитской душонки, равнодушной к нечеловеческим страданиям, к жалобному плачу с силой вырванных из материнских рук младенцев и душераздирающим крикам несчастных матерей. «Как его «интеллект и утонченная натура», которыми он так гордился, уживались с жестокостью изощренного убийцы? Как? – бессонными ночами не раз думала Хана. – Как он мог после очередного концерта разрабатывать новые чудовищные акции по уничтожению евреев?»
В тот роковой день Хана случайно услышала о том, что немцы готовят новую акцию для еврейских детей.
– Вылавливайте, отбирайте, вырывайте из рук этих крикливых самок самых «сильных» недоносков, а также тех, которые хоть как-то могут передвигаться на собственных ногах. Они пойдут первыми, так как их кровь нужна для сверхсекретных опытов, а также для скорейшего выздоровления наших тяжело раненных героев, потерявших много крови на фронте. Тех, кто не подохнет от потери крови, – уничтожить! Уничтожить быстро и без шума. Я устал от вида их сопливых рож и криков!
Хана чуть не лишилась рассудка. «Скоты! Ублюдки! Кровь невинных еврейских детей должна спасти жизни немецких убийц. А как же ваша постоянная пропаганда о «чистоте» арийской крови и расы? Будьте вы стократ прокляты!» И тут ее как током ударило: «А что будет с моей малышкой? Ведь и ее ждет та же участь. Кровь, кровь моей девочки должна спасти какому-то убийце жизнь. А в «награду» – смерть в газовой камере?! Но за что? Боже, что же мне делать? Как ее спасти?» Хана металась, не находя себе места. Она мысленно искала выход из создавшегося безысходного положения. «Как? Где? Куда? – лихорадочно думала она. – Куда мне ее спрятать? Может, в котельной? В котельные комендатуры… В то время, как я, ее мама, буду убирать за немцами наверху, ребенок будет спрятан внизу, изнывая от невыносимой жары, одиночества и страха. Но другого выхода у нее нет. И не будет. Иначе…»
– Доченька! Ты должна посидеть здесь одна, – пряча ее в котельной, строго наказала Хана.
– Мамочка, я не хочу. Я боюсь!..
– Т-с-с!.. Не бойся, детка. Я буду рядом. А ты сиди тихо, а главное, не высовывайся. Поняла?
– Ладно. Я посижу одна. Я знаю, как себя надо вести, – жалобно всхлипывая, ответила ее трехлетняя дочурка.
Хана сердцем чувствовала, что долго так продолжаться не может. Девочку в любой момент могут обнаружить. И тогда она решилась на отчаянный шаг. «Я должна позвонить из кабинета начальника гетто Мане. Она литовка и долгие годы дружила с моей сестрой…Об этом мало кто знает. Хотя я не уверена, что она мне поможет, но попытаться стоит… А если телефоны прослушиваются, что тогда? Тогда конец!.. Но это – мой единственный шанс. Шанс спасти мою девочку. И я его не упущу!.. Только бы Маня была дома. Только бы она была дома!.. Господи! Помоги мне! Прошу не за себя, а за моего ребенка!» И Бог ее услышал.
– Алло! Говорите!
– Маня! Это я – Хана! Ты помнишь меня? Богом заклинаю, не бросай трубку! Умоляю, выслушай меня! Ты знаешь, где я нахожусь. Прошу тебя, помоги! Сегодня ночью приходи на то место, где ты любила гулять с моей сестрой. Маня, ты меня слышишь? Вместо ответа – гробовое молчание. От отчаяния и страха за дочурку ей стало нечем дышать... «Почему Маня молчит: боится, не хочет или не может? Все что угодно, но только не отказ и не донос… И все же почему Маня так долго молчит?!»
Прошло всего несколько секунд, а для нее – вечность. «Сказать ей или не сказать? – лихорадочно думала она. – Но другого выхода у меня все равно нет». И она пошла на крайний шаг.
– Маня, речь идет не обо мне, а о моей малышке. Если ты мне не поможешь, то ее этой ночью не будет в живых. Понимаешь, ее убьют! Выкачают всю кровь, а потом сожгут! Умоляю, ответь! Ответь! Только не молчи! Ты – моя последняя надежда!..
– Буду ждать в заброшенной балке, что недалеко от того места, где ты находишься…
Хана едва успела отскочить в противоположный угол кабинета. И вовремя: в кабинет заглянул дежурный офицер, которого боялись даже его коллеги-эсэсовцы. Этот эсэсовец умел ходить бесшумно, обладал собачей интуицией и всегда появляться там, где его меньше всего ждали.
«Слава Богу! Одно дело сделано. Теперь нужно узнать, кто этой ночью дежурит у ворот – эсэсовец или солдат вермахта». В гетто была налажена связь с несколькими солдатами-антифашистами. Они не раз помогали спастись от неминуемой смерти тем, кто имел среди литовцев надежных друзей и деньги. Сегодня судьба ее девочки зависела только от них.
«Господи! Помоги мне еще раз! Ты же знаешь, что я рискую не только своей жизнью и жизнью моей малышки. Я подставила под удар Маню и сотни евреев, которые в случае моего провала будут подвергнуты нечеловеческим пыткам, для того чтобы узнать имена моих сообщников. Да, я пошла на этот риск, зная, что два из трех стоящих на столе телефонов прослушиваются… Великий Боже! Помоги!» – молилась в душе Хана.
Вошедший в кабинете эсэсовец рассматривал Хану в упор. Холодно-подозрительный взгляд поверг молодую женщину в ужас. Одного его слова достаточно, чтобы навечно исчезнуть, подвергаясь жесточайшим пыткам. Собравшись с духом, она спросила на немецком языке, которым владела в совершенстве, так как ее родители родились и учились в Германии. Дома они разговаривали на «идиш», литовском и немецком языках.
– Господин офицер! Может, в вашем кабинете или в туалете нужно еще раз вымыть пол? Когда пол чисто вымыт, дышать легче, – прошептала она.
– Ну что ж, мы, немцы, чистоту любим!
Молодая женщина продумала все до мелочей. Пол не только блестел, он уже «пел»… Напрягая слух, она еще издалека услышала тяжелые солдатские шаги. Держа в руках полные ведра с грязной водой, ударом ноги она распахнула дверь. Солдат от неожиданности отскочил в сторону, задел ведро, оно перевернулось, залив водой весь коридор.
– Минуточку! Всего минуточку! – трясущимися руками, выкручивая тряпку, прошептала Хана. – Умоляю, спасите мою девочку! Сегодня ночью она должна быть по ту сторону колючей проволоки.
– Ближе к утру… Если будет туман...
«Что же теперь делать? Как сообщить Мане, чтобы она оставалась на своем посту до самого утра. О том, чтобы подняться еще раз в кабинет начальника гетто, и речи быть не могло… Но других вариантов нет, – обреченно думала она. И вдруг поняла: – Звонить нужно отсюда, из кабинета этого «бесшумного» ублюдка! Но как? Времени в обрез». Поставив ведро в кладовку, она взяла тряпку для пыли, вернулась в его кабинет, сделала несколько шагов, нечаянно подвернула ногу и, ойкнув, осела на пол. Опираясь двумя руками о стол, Хана медленно поднялась и полными слез глазами посмотрела на наблюдавшего за ней эсэсовца, который внезапно появился в дверях. Ее русые отливающие золотом волосы, закрученные в тугой узел на затылке, выбились из-под серо-грязного цвета косынки, надвинутой по самые брови. Эсэсовец увидел ее в другом свете. Плотоядно оскалившись, он бросился к ней, схватил за запястья рук и завалил на стол.
– Осторожней! – выкрикнула она первое, что пришло ей в голову. – Вам может это дорого стоить, потому что начальник мой…
Не успела Хана докончить начатую фразу, как он резким толчком отбросил ее в сторону, и она носом ударилась о край стола. Из разбитого носа хлынула кровь. Хана пошатнулась и рухнула на пол. Немец растерялся: «а что если эта смазливая жидовка на самом деле его любовница?» Тогда вместо этого теплого местечка – фронт! В это время Хана открыла глаза.
– Завтра комендант меня не узнает! – дрожащими губами произнесла она.
– Сиди здесь, и чтобы тихо! Я сейчас! – с трудом сдерживая ненависть, прошипел эсэсовец.
Она слышала, как он сбежал по лестнице вниз.
«Скорее, скорее! – набирая нужный номер, она мысленно молила: – Хоть бы Маня была дома! Хоть бы она никуда не ушла». Услыхав Манин голос, Хана прошептала:
– Жди до пяти часов утра!..
Немец уже стоял рядом с небольшим пакетом в руках.
– Тут есть все, что тебе нужно. Спрячь и никому ни слова, а не то! – и он изобразил над ее головой петлю.
Прихрамывая Хана вышла из комендатуры, еле сдерживая себя, чтобы не броситься сломя голову в котельную. Пожилой солдат, следивший за огнем, спускаясь в котельную, так громко топал сапогами, что маленькая Линда успевала забиться в щель, которую снаружи не было видно. В этот день, как будто назло, немец уселся на стул, вытащил губную гармошку и стал наигрывать немецкий марш. Ребенок даже под страхом смерти остается ребенком. Любопытство победило страх, и девочка вылезла из своего укрытия. Немец опешил.
– Что ты здесь делаешь? Как сюда попала? – схватив малышку за руку, заорал он.
Вскрикнув от сильной боли, она жалобно заплакала.
– Юден, молчать! – рявкнул солдат.
В это время в дверях появилась Хана. Увидев прислоненный к стене автомат, она, не раздумывая, схватила его и направила на немца.
– Мама, мамочка, мне больно! – закричала Линда.
Немец от неожиданности разжал пальцы. Девочка бросилась к матери, уткнувшись головкой в подол ее юбки. Немец знал, что Хана убирает в комендатуре.
– Ты что, сдурела? Положи автомат на место!
– Хана поставила автомат на прежнее место.
– Твоя? – спросил немец.
Она молча кивнула.
– Начальство знает?
– Нет.
Их взгляды скрестились в немой схватке, Хана смотрела на него в упор, не мигая, зрачки в зрачки. И немец не выдержал.
– Ты умеешь стрелять?
– Нет. Но могла бы выстрелить!
– Я сразу догадался.
– А как бы ты поступил, окажись на моем месте? Что бы ты сделал, если бы твоему ребенку грозила смерть? Давай, стреляй! Стреляй! Так будет лучше и для меня, и для нее. Ну же…
– А кто это тебя так «разукрасил», что смотреть страшно? – быстро спросил солдат.
– Никто! Бежала сюда, споткнулась и упала, – еле ворочая языком, ответила она.
– Ты уверена, что тебя никто не видел?
– Если бы кто-то видел, давно был бы здесь.
– Ладно, забирай свою девчонку и уходи. Быстрее! Быстрее!
Хана повернулась к нему спиной.
– Стой!..
Она замерла, чувствуя, как по ее позвоночнику стекают струйки пота.
– Сначала уйду я, потом ты!
– Что струсил или хочешь заработать награду? Давай стреляй сразу, только не тяни!
– Мамочка, пусть он не стреляет. Я боюсь, – закричала девочка.
Мать прикрыла ее ротик ладошкой.
– Тише, доченька, тише!
– Не бойся, я тебя не выдам! – сказал немец, и Хана ему поверила. – Но чтобы духа твоего здесь не было! Поняла?
– Когда ты сдаешь смену?
– Утром.
– Вот и хорошо. Ты иди. Отдохни. Я сама здесь управлюсь.
Солдат еще пару раз спускался вниз. Хана исправно выполняла его работу.
– Смотри! Если что, я не при чем! – напомнил он.
– Знаю! – ответила она, подумав при этом, что более надежного и в то же время более опасного места у нее все равно не было!
Часы на смотровой вышке пробили полночь. Хана, подхватив ребенка на руки, и с большими предосторожностями выбралась из котельной. Стараясь не шуметь, замирая от каждого шороха, приседая на открытом пространстве, «вжимаясь» в стены бараков, чтобы спастись от ярких лучей вращающихся в разные стороны прожекторов, установленных на вышке, заливающих всю территорию «гетто» мертвецким светом, и двух солдат с автоматами в руках, она медленно продвигалась к воротам. Туман сгущался. Вот и заветные ворота.
– Стоять! Кто идет?..
– Это я, – прошептала она.
– Сюда! – тихо отозвался солдат, подтолкнув Хану к старой покосившейся от времени ручной тачке, на которой стоял небольшой двухстворчатый шкафчик.
– Сажай! Закрой дверцу! И чтобы ни звука! – шепотом приказал он
– Так она же там задохнется, – лязгая от пережитого страха зубами, прошептала Хана.
– Не задохнется. Есть отверстия. Вперед! Отдай ребенка! И бегом назад!..
–Ма-мо-чка! Не-ухо-ди!.. Не…
– Доченька! Девочка моя! Будь умницей! Ты ведь уже большая. Не плачь и не грусти. Поверь мне, что мама обязательно к тебе вернется. Помни, что твоя мама тебя очень любит! Я тебя найду! Обязательно найду! Вот увидишь, – покрывая поцелуями мокрое от слез личико дочурки, шептала она, отдавая ее женщине, решившейся спасти ее малышку, рискуя собственной жизнью… – Маня, дорогая! Спасибо тебе, спасибо! Береги ее и себя!.. И пусть вас хранит Господь!..
–Ма-мо-чка-а-аа!..Ма… – и они растворились в ночи...