Последний эпизод
Сельский фельдшер Серафима Ильинична вздохнула и стала снимать тонометр с дряблой, морщинистой бабушкиной руки.
-Продолжайте принимать всё, что и раньше, - взглянула она на разные таблетки, лежащие на тумбочке. - Всё будет хорошо.
Бабушка едва улыбнулась уголками губ. Фельдшер решительно встала, уложила тонометр в коробочку, убрала его в чемоданчик и вышла. За прикрытыми дверями больная услышала тихий разговор.
-Ну, что? Давление?- спросила внучка Ира.
-Старость,- ответила Серафима Ильинична,- болезнь неизлечимая. Увидев, как округлились глаза девочки, добавила.
-Только это единственный способ жить долго.
Хлопнула дверь, фельдшер ушла. В доме стало так тихо, что слышно было, как в кухне в оконное стекло билась муха. В спальню вошла Ира, поправила одеяло, спросила, сделать ли чай.
-Спасибо, Ирочка, не надо. Может быть, вечером. Занимайся своими делами, а я продолжу писать. Подай мне очки.
Ира взяла с подоконника очки, протянула бабушке:
-О чем сегодня будет твоя история?- в вопросе слышалась некоторая ирония.- Снова про то, как твоя мама учила тебя доить корову?
-Нет, корову нашу уже забрали фашисты,- ответила бабушка.- Я вспомню эпизод про то, как хотелось кушать.
-Хотелось кушать? - удивлению Иры не было конца.- Кому это интересно сегодня, бабушка?
Не дожидаясь ответа, она послала ей воздушный поцелуй и вышла. Бабушка открыла прикроватную тумбочку, достала оттуда черную тетрадь, распрямила страницы и взяла в руки ручку.
"Сейчас я в том самом возрасте, когда чаще оборачиваешься на прошлое, чем думаешь о будущем. О будущем, которое есть у тебя до следующего прихода врача",- продолжила больная описывать очередной эпизод своей жизни."Жили мы в Белоруссии, в небольшом еврейском местечке. Настолько маленьком, что не только знали каждого жителя села, но и всех собак по именам. Когда началась война к нам очень скоро пришли немцы. Собак прибавилось. Я имею в виду предателей и полицаев, вчерашних соседей, которые в мирное время с охотой помогали вскопать тебе маленький огород. Нынче они с такой же охотой выдавали фашистам еврейские семьи. Выродков этих было немного, но они были. Константин, счетовод правления колхоза, гогоча, жег наши дома, помогал немцам грузить несчастных в вагоны, которых отправляли в трудовые лагеря. Так думали мы. Только на самом деле вагоны отправлялись в лагеря смерти. В одном из таких вагонов оказалась и моя семья. Я была маленькой, но хорошо помню, как нас повезли в Латвию, где поместили в концлагерь. Больше всего из этого кромешного ада, который назывался фашистской оккупацией, мне запомнились постоянный голод и постоянный страх. Голод был такой нестерпимый, что страх отступал. В лагере совсем не было еды. Точнее была, но не для всех. Помню, все мои тогдашние детские помыслы были направлены на то, чтобы раздобыть хоть какой-то съедобный кусочек. Была рада помоям, отбросам - всему, что могло называться пищей. Люди умирали от истощения. Оглядевшись, иногда я замечала всё меньше и меньше лиц, ставших родными, людей с которыми ты лежала на нарах или плелась в колонне на рытьё траншей. Барак наш был рядом с бараком,куда бросили нашего деревенского учителя Соломона Львовича. В один из дней на него кто-то показал пальцем, «аид». Ещё с двумя коммунистами его расстреляли. Сейчас трудно поверить, что так я жила в течение двух лет. Между тем, я вспоминаю, как вдалеке уже гремела канонада. Фронт наступал. Предчувствуя неминуемый момент расплаты, фашисты начали интенсивно заметать следы своих зверств. Каждый день в лагере формировалась колонна узников, которую вели в ту сторону, откуда никто не возвращался. Однажды эта участь постигла и нашу семью. Я с мамой и с двумя старшими братьями оказалась в такой колонне. Папа ещё раньше, за два дня до того, как немцы заняли деревню, ушёл в лес, в партизанский отряд. У нас не было сил не то, что сопротивляться, не было даже сил идти навстречу своей смерти. И всё-таки мы плелись, поддерживая друг друга. Вдруг по дороге я увидела собачью будку, возле которой сидела овчарка. Но не она привлекла мое внимание. Возле будки мне померещилась собачья миска с едой. Я впилась глазами в это видение и поняла, что миска стоит на самом деле. И не выдержала - бросилась к ней. «Стой, куда ты?- закричал мой старший брат Иосиф.- Рима назад!». Но я уже летела к этой ёмкости с какими-то помоями. Мне было всё равно. Наверное, просто хотелось насытиться перед смертью. Мама, братишки замерли от страха, понимая, что через какое-то мгновение я буду убита пулей фашиста или растерзана на куски собакой. Но никаких выстрелов не прозвучало! Мало того злющая овчарка, с морды которой капала слюна, даже не шелохнулась. Она, продолжая сидеть и спокойно наблюдать, как я черными пальцами вылавливаю, хватаю куриные потроха, куриные кости из её похлёбки и запихиваю их в рот. Смех фашистов до сих пор стоит у меня в ушах! Это был гомерический хохот! Откуда ни возьмись, появился какой-то фриц с фотоаппаратом и стал, хохоча, фотографировать меня."Komm schon Baby! Essen, еssen!" * - кричал он, прыгая вокруг меня и фотографируя. Пока я пила эту вонючую похлёбку, колонна, в которой вели маму и братьев прошла. Зажав в руке кусок мокрого хлеба и кость, я припустила за колонной, но охранники, затолкали меня в какой-то барак. Так из-за нестерпимого голода я в свои десять лет осталась совершенно одна. О том, что больше никогда родных своих не увижу я тогда ещё не знала. Назавтра немцы, видимо, решили, с одной стороны, провести эксперимент над поведением служебной собаки, с другой - хотели ещё раз потешиться необычной картиной. Я снова оказалась в колонне, и когда мы приблизились к будке, эсэсовец дал мне в руки собачью кость. Я подошла к овчарке, положила кость рядом, а сама накинулась на её еду. За спиной слышался хруст, собака грызла кость. Сегодня, вспоминая тот момент, понимаю: ожидаемого охранниками представления не получилось. Собака не набросилась на меня, ей достаточно было жирной кости. Меня снова вернули в барак и три дня не трогали. На четвёртый день утром, когда я уже стояла в колонне, предатель Константин, указывая на меня пальцем, пожаловался какому-то немецкому офицеру, что из-за меня "псина совсем не жрёт".Меня вытащили из колонны, повели к будке. Возле неё стояла уже знакомая миска с едой. Я, недолго думая, накинулась на неё. Собака медленно вылезла из будки и стала наблюдать за моими действиями. Когда миска опустела, вылизанная мною до блеска, овчарка ухватила меня, девочку, которая была скелет да кожа, зубами за шкирку и запихнула в будку. А потом я увидела, как через её дыру вовнутрь пролезает сама хозяйка будки. Не знаю почему, но я совершенно без страха прижалась к своей спасительнице. Она лизнула меня в нос и, как мне показалось, сильнее прижалась ко мне! От нее терпко пахло псиной, но что мне тогда было до запахов! Я была относительно сыта, пригрелась и заснула. Сколько спала, до сих пор определить не могу - не помню. Долго. Что случилось за это время снаружи собачьей будки, я, естественно, видеть не могла. Когда открыла глаза, собаки возле меня не было. На её месте лежала краюха хлеба. Я моментально спрятала подарок за пазуху и, на четвереньках выбравшись из будки, стала оглядываться. Немецкой охраны я не увидела. Вдруг я услышала чей-то крик:"Смотрите, ребёнок!"Кричали по-русски! Меня подхватили красноармейцы, освободившие концлагерь пока я спала. Так я оказалась среди своих. Своих была целая площадь. На ней соорудили три виселицы. Для полицая Константина и ещё двух выродков-отца и сына, которые выдали фашистам семью партизана. Семья была расстреляна немцами. Я видела, как Константин лизал сапоги партизан, моля их о пощаде. Лизал сапоги точно так же, как та овчарка, которая впустила меня к себе в будку-овчарка, которая спасла мне жизнь. Я напомнила полицаю Константину перед его собачьей смертью, как он допытывался и вынюхивал у всех правда ли, что главный жид семьи Резник, мой папа Яков подался в партизаны. Не вытерпела, подошла и плюнула в его небритую харю перед тем, как его потащили к виселице. Сегодня, с высоты своих лет, я понимаю, что, конечно, рассказанный здесь эпизод, вряд ли добавит что-то в героическую летопись еврейской катастрофы. Конечно, не добавит. Но для меня незабываемо то, что выжила я только благодаря собаке, у которой, в отличие от её хозяев, оказалось человечье сердце…".
Бабушка Рима закончила писать, откинулась на подушке и закрыла глаза. Немного задремала, но её разбудил громкий лай собаки. Со стаканом горячего чая в спальню зашла внучка Ира.
-Слышишь, бабуля, как Валдай надрывается?
-Покорми его,- попросила бабушка.
-Что бы ни принесла ему - ничего не ест.Из рук моих ничего не берёт. Тебя бабуля, свою хозяйку дожидается. Вчера даже слёзы у него выступили. Поправляйся быстрее. У него уже сил никаких нет ждать тебя!
-Да, ты права. Залежалась я. Надо выздоравливать скорей. Я где-то, внучечка, читала, что Бог наш еврейский не засчитывает время жизни, проведенное с любимой собакой.
Бабушка Рима снова закрыла глаза, а Ира поставила стакан на тумбочку и, чтобы не беспокоить её, тихонько попятилась к дверям. Ближе к вечеру ещё раз заглянула в спальню. Подумала, что бабуля спит, подошла и вытащила ручку из пальцев. Её глаза не дрогнули, не открылись, руки были холодными. Она умерла. До Ириных ушей неожиданно донеслось, как Валдай за окном даже не завыл, а заскулил и заплакал, не переставая, протяжно и нестерпимо жалостливо.
Это воспоминание-эпизод из жизни девочки, которую обогревала когда-то немецкая овчарка - для бабушки Римы оказался последним.