ИГРЫ NEMESIS
misterium fabulas*
ЮРИЙ КИРНОС
e-mail.: mauzermarketing@gmail.com
Юрий Кирнос (Грицишин)
Львов 20018
Перевод на русский Натания 2019
Илюстрация любезно предоставлена Надя Лисаковская https://www.nadiart.eu/
* misterium fabulas – мистическая история (лат.)
Ingressus*
Nemesis (Немезида) (греч. Νέμεσις) — одна из дочек Никс (Гесиод), богиня человеческой судьбы, покровительница общественного порядка, олицетворение наказания богов.
В переносном значении Немезида — кара, расплата.
Отвечают ли за грехи родителей дети? А внуки?
И что такое преступление? Разве убийство убийц – преступление или грех?
Этой истории уже более 80 лет, но эхо слышно и по сегодня.
Видел Настурцию? А Петунию? Нет? Ты вообще ничего не видел?
Да видел ты, видел! Вот они тут между грядками и травой. Настурция это цветок такой, а не имя красивой девушки.
Но это, как говорится, ещё цветочки. Вон ещё Виола, Бальзамин, а вот Маруня.
Груша Маруня. Огромная, старая груша,
посаженная давно, еще до войны. Как говорят евреи – до «Катастрофы».
Просто груша, старая высоченная груша. С такой жёсткой корой. И маленькие одичавшие груши родятся. Тучей налетают, радостно каркают вороны. И клюют груши. А они по одной падают, и, как камень, грохают.
Давно её нужно спилить, но кому? Некому пилить.
Лесь нискем не разговаривает. Хотя это и не имеет значения. Какая, в конце-концов, разница? Надо бы съездить к нему, тут недалеко от Львова, каких-то там 20-30 километров.
Попробовать с ним поговорить. Или с его мамой. Если удастся поговорить.
Ну, хорошо, потеплеет и поедем. А может и нет…
Когда ему легче, и он возвращается из своего мира, он и тогда ни с кем не разговаривает. Он просто сидит возле окна или на маленькой скамеечке в саду рядом с грушей.
Грушей Маруней.
Лесь может сказать всего два слова – «Файна зупа».
Какая зупа? Что это за суп? Почему эта «зупа файна»?
Никто – ни мама, ни доктор из психбольницы, ни женщина – экстрасенс не смогли понять – что это за зупа и почему она файна?
К Маруне каждый год прилетают наглые, крикливые вороны. Клевать маленькие, твёрдые как камень груши.
Воронам нравится.
Когда-то, ещё при поляках, Маруня посадила эту грушу.
Когда? Кто это уже помнит? “За Польщи”. Маруня, или Марыся, а может Мейра,
* Ingressus – вступление (лат.)
Может Мория, Мириам или Мария. Марунька.
Мириам немцы забрали в газовую камеру. А может и не забрали.
Что-то тут не то. Тайна какая-то.
Но немцы тут “при делах”.
Было известно, лишь то, что немцы виноваты в гибели Маруньки, её мамы, отца, братиков, всех евреев в селе. Всех.
Про грушку знала София, старенькая бабушка Лесика. Она “ходила” с Маруней. Софу староста села записал как дочку. Маленькая Софа Зельман стала Зося Крук.
Софийкин и Олеся отец, дед Леся, был мельником
в третьем поколении, но он уже был Крук, ворон.
Семья Круков раньше носила фамилию Млынарских, твёрдо считала себя украинцами до мозга костей, работягами занимавшимися измолом зерна. Хотя кем раньше был прапрадед Олеся, возникают вопросы.
А вот Маруньку никто и никак не записал. Она осталась Мириам Гольдберг.
Марунька совершила самоубийство.
После того как с ней “весело” провели время два местных полицая.
Гольдберг Мириам предпочла газовой камере верёвку.
Но про самоубийц не принято говорить. Тем более про жидовку*.
Староста, мельник Остап Крук, поехал в Сибирь после войны «валить» сосны. Там его сосна и прибила, а может и блатные за то, что он «падла» не здох во время войны, а немцам прислуживал.
Хотя, какое там – прислуживал? Просто спасал кого мог и как мог.
Да и вообще, он бывший мельник, кулак и пособник нацистов, «враг народа».
Софа стала Зосей, украинкой. Она начала стыдиться своей
настоящей фамилии, исправно посещала церковь.
Иногда вспоминала детство. Подружек, соседку Мириам.
Когда пришло время получать паспорт, ей казалось всё в прошлом – сном, всё забылось.
Традиционная местная юдофобия. Жиды* тут всегда были «не совсем правильными» людьми.
* Жиды – Галычына долгое время была в составе Королевства Польского (или Короны), с 1772 года – Монархии Габсбургов (Австрийской империи, с 1867 – Австро-Венгерской). В значительной степени из-за литературных норм польского (пол.Żyd) и немецкого (нем. Jude) языков украинцы Галычыны традиционно называли представителей еврейского этноса словом «жиды». Это слово использовали, в том числе, и сами сторонники иудаизма, хотя за переписью 1900 года, всего 5 % евреев назвали родным языком – украинский. Слово, как нейтральное и нормативное, зафиксировано в трудах украинских писателей-классиков – Ивана Франка и Васыля Стефаника.
Сын мельника тоже побывал «там, в местах не столь отдалённых». Олесь Крук молодой Львовский кондитер (ещё тогда – при поляках) назначенный судьбой убийцей убийц. Он стал «ликвидатором» и уничтожал тех, кто уничтожал остальной мир.
Гнат, сын Олеся, тоже ездил в далёкие края, но уже по своей воле. Лесь правнук мелника, внук кондитера.
Ты Немезида и с ним сыграла в свою игру.
Ветерок, мягкий летний ветерок, нежно перебирает лепестки цветов.
Тихо что-то шепчет, но Лесю безразлично.
Он сидит в саду возле груши на лавочке там, куда его за руку с утра привела и усадила мама.
Лесику всё равно. Ему безразличны цветы и их прекрасный аромат.
Он сидит в саду на маленькой лавочке.
Ему безразличен лёгкий летний ветерок и цветочки
с их пьянящим ароматом.
Он не в своём уме. То есть – он просто псих. «Чокнутый», тот кто просто «сбрендил».
Твоя игра, Немезида, жестока.
ЧАСТЬ 1
2000
Падаю
– Мам, мама, я за грибами. В лесу, наверно, после дождя хорошие поднялись? Слышишь, мам? Не слышит, а, наверно, к корове пошла…
Быстро собравшись и закинув на спину старенький туристический рюкзак для грибов, Лесь выбежал из дома.
– Лесю, слышу я, слышу. Ты позавтракал? Хорошо позавтракай. Не слышит. Скоро каникулы твои закончатся, что ты там в бурсе своей железнодорожной кушать будешь?
Железнодорожное училище на Левандовке* считалось престижным. Конечно же – железная дорога. Страна в стране. Лесю нравилось. И этот нескончаемо длинный коридор через всё училище, и преподаватели, и строгий, как «чёрт» но маленький, смешной директор. Лесю нравилось всё. Особенно нравилось в конце этого бесконечного коридора. В огромной аудитории, вернее – ангаре, где стояло 2 настоящих тепловоза. Точнее один дизельный, второй электро.
Такой невероятный запах больших и сложных машин вырисовывал в воображении Лесыка интересную и захватывающую жизнь в будущем. Просто вырисовывал.
Пахло нападавшими под ноги листьями, мокрой землёй и ещё чем-то странным. Лесь уже устал бродить по лесу. Рюкзак был полон грибов. Наверняка нижние помнутся, но тянуло в лес куда-то дальше, «там же ещё грибы, ещё краше!»
Когда-то давно дядька Славик говорил: – «Лесык, не ищи никогда той поляны, где грибам меры нет».
Дядька Славик старый грибник. Он про лес и грибы знал всё и Лесика учил. А ещё он железнодорожник. Машинист. Хорошая зарплата, льготы, железнодорожная поликлиника и больница. Для Лесыка, нет для мамы Лесыка выбор был однозначным. Ну и правильно.
Лесь сделал ещё один шаг, под ногой, что-то громко хрустнуло и он ощутил, что падает вниз.
– Эй! Эй, кто там к, курве-матери, упал в нашу нору? Пся крев, упал сюда и сломал нашу «крыивку»! **
- «Болит в боку. Я рёбра сломал? Головой точно долбанулся. Ударился рёбрами и башкой. В глазах темнеет. И вздохнуть тяжело. Куда это я упал? Кто это там сверху кричит?»
Лесь лежал на спине, в дыре наверху виднелась трава и корни деревьев. Лесь слышал рассказы о том, что в лесу могут быть старые бандеровские крыивки. Оттуда были слышны голоса.
- «Что, я свалился в тайную крыивку? Говорили, что в лесах иногда их находят. Чёрт, их же минировали. А ещё там могли быть боеприпасы и Шмайсер… И кто там сверху кричит? Чёрные археологи, грибники?»
Пахло дымком, потрескивал костёр.
- Давай вылазь звидты! Шо ты там сидишь, курвый сыну! Вылазь давай!
Лесь потихоньку вылез. Снаружи как-то странно было, то ли желтоватый, то ли красноватый свет. Какие-то подозрительные личности в старой обшарпаной странной форме.
Один рубил дрова, второй у казана куховарил.
- Что в яму упал? Ударился? – беззубый спросил.
- Да так немножко…
- И чего там встал? Иди сюда, присядь, сейчас файна зупа будет.
Лесику дали миску, ложку и щедро налили горячего супа. Видимо грибного, пахнул вкусно.
- «Грибной, что ли?» – думал Лесь.
* Межрегиональное высшее профессиональное училище железнодорожного транспорта во Львове, ул. Иванны Блажкевич, 14
** Крыивка (укр.) тайник – специально оборудованное помещение, которое использовалось войсками УПА в качестве укрытия.
- А как же, грибной, грибной! – снова захихикал беззубый.
- «Я кажется и не спрашивал! Или спрашивал? Или совсем сбрендил?»
- А вы кто? Археологи? – Лесю было страшно, но что-то же говорить надо.
- Ага, ха-ха-ха. Архе кто?
- Ну я, – начал один, – фирманом был. А вот этот – пёс его знает кем он до войны был?
- До войны? До какой войны? – Лесыку стало так страшно и так начало его трясти, что и миска, и ложка уже выпали из рук.
- Ккто Вы паньсство?
- Кто? А на кого похожи?
- Н-на п-партизан похожи...
- Хе, хе, ха, ха, ха, ха…
Один из «лесовиков» трясся и скалил полупустой рот, второй сидел хмурый, как ночь.
- Какой же ты, к курве-матери, партизан? Ты шуцманшафт* куревский! Кто жидов по селу ловил и немцам отводил?
- А ты? Пся крев, что не шуцманшафт? Фирман, да ты на говне разве что перед войной ездил! Что не держал так же ту молоденькую жидовку в сарае за руки?
- Она повесилась потом.
- Тьфу, тьфу на тебя и на всех этих жидов, их Гансы всех потом и так поубивали и спалили!
- А тебя свои прибили! Бандеровцы!
- А тебя москали. Тьфу!
«Лесовики» напропалую ругались. Олесь не понимал, что это. Тревожная мысль не давала покоя:
- Я провалился во времени? И почему небо такое, то ли жёлтое, то ли красное?
Лесык уже не ощущал ни рук ни ног. Трясло, как будто током било или ударило. А как бьёт ток, он уже знал по опыту из училища.
- Парнишка, это не ты провалился. Это мы тут застряли как мухи в говне или в мёде. И ни туда, и ни сюда. Ни вверх в рай, ни вниз в ад. Варим тут файну зупу и ждём какой-то «Аусвайс».
Лесь сидел на колоде, миска с супом давно выпала из рук. В холодной, как лёд руке, осталась только согнутая ложка. Он смотрел на «лесовиков», тело не ощущалось. Вдруг они умолкли. Они смотрели куда-то за Лесика, глаза стали большими и круглыми. Выражения лиц удивлёнными. Лесь сосредоточился, набрался сил и повернулся. За ним стояла молоденькая девушка в какой-то белой хламиде и спокойно смотрела на двух злых лесовиков.
- Ооо, курва мать, – простонал один, – смотри-ка, это Маруня, – ты что со шнурка оборвалась?
* Шуцманшафт (шутцманшафт нем. Schutzmannschaft), сокр. шу́ма (нем. Schuma), от шу́цман (шу́тцман нем. Schutzmann – сотрудник охранной полиции в Германии до 1945 года) – «охранные команды», особые подразделения, первоначально в составе вспомогательной полиции Третьего рейха на оккупированных территориях в годы Второй мировой войны, карательные батальоны, действовавшие под непосредственным командованием немцев и вместе с другими немецкими частями. Как правило, формировались из местного населения и военнопленных. Позднее на базе отдельных батальонов были сформированы части Ваффен СС.ыли наиболее многочисленны на бывших польских территориях, в западной части Советского Союза и в Прибалтике.
Маруня постояла и потом говорит:
– Пошли, я вас отведу…
- Куда ты нас отведёшь, жидовка?
- А какая вам разница? Вот ваш «аусвайс» сидит, ни живой ни мёртвый. Раз он тут, значит и вам, ублюдкам, пора. Пошли.
- А что ж так долго? Сколько ж можна тут гнить между небом и землёй?
- Долго? Тут нету времени. Не долго, не поздно, не рано. Вовремя. Именно сейчас, пошли.
Маруня взяла партизан за руки, как малых детей, и повела. Они шли за Маруней как деревянные на негнущихся ногах, медленно. Лесь, плача, стоял и пытался понять – что же он увидел такое? Маруня обернулась к Лесю и тихо сказала:
- А ты Лесь так похож. Олесь…
Что вообще произошло? Внезапно один из лесовиков резко обернулся и вскинул автомат. Прозвучала трескучая очередь из Шмайсера. Лесык упал, он не ощутил боли. Пуль же на самом деле не было. Открытые глаза Лесыка смотрели в синее небо.
- Кася, соседушка моя милая! Лесыка до сих пор из лесу нету. Ой-йой-йой, ой-ой. Ну куда же он подевался? Куда?
Стефа спозаранку, непричёсанная, неумытая прибежала к соседке за помощью. Такого же вида Кася, зевая, вышла из хаты:
- Касю, Касю, а куда же он подевался? Йооой! – Стефа начала плакать ещё громче.
- Тихо Стефка, тихо!
Касе не нравилось, что её будят до обеда в воскресенье. Ещё больше её пугала вероятность раннего пробуждения Феди. Мужа – Федора Павловича, местного участкового. Уже много лет бесперспективного, старшего лейтенанта и латентного алкоголика Феди. Что уж тут поделать? Работа такая – “тяжелая”.
- Что ты, Стефка, подвываешь? Никуда твой Лесык любимый не подевался. Может он у этой бляди-Илоны заночевал? А? Это она змея могла его ужалить вместо змеи, а-ха-ха-ха...
- Не у Илоны а у Алёны, да и нет ее. Полгода уже как в Италии на заработках.
- Ага, ага. В Италии – проститутка!
- Каська, что ты мелешь? Где Фёдор Павлович? Спит ещё? Давай буди, заявление писать буду, буди давай!
Лесь встал с земли на следующее утро. Сильно болели рёбра но он не ощущал боли. Он вообще ничего не ощущал. Файна зупа. Три дня он бродил лесом с этими словами. На четвёртый день ноги завели Лесыка к своему дому.
ЧАСТЬ 2
2001
Эскулап
- Идём, пани Стефа, в ординаторскую, я там вам за Лесыка всё расскажу.
Маленький, смешной доктор очень быстро ходил. Ну, практически бегал.
Складывалось впечатление, что Чеслав Сигизмундович, постоянно куда-то спешит. Не успевает, опаздывает. Ну, да, он такой же «серьёзный» доктор. Он же, наверно, всё знает, некогда ему отвечать на какие-то дурацкие вопросы, каких-то там обеспокоенных мамаш. Про болезни он то точно знает всё.
- Ну что, пани Стефо. Это не шутки, не какое-то там простое биполярное расстройство. Не послестрессовый синдром, ерунда какая-то. Хм, но исключать такое тоже нельзя. Не могу я исключить и это. Хм…
Серце у Стефы «остановилось». Доктор говорил какие-то непонятные слова, медицинские термины. Лесык уже довольно давно лежал на Кульпаркове* («кульпе»), ему кололи какие-то лекарства. Он стал тихий и спокойный, только всё время повторял непонятные слова. Пока не замолчал совсем.
- Пани Стефо, все анализы, как это ни удивительно, в норме! Мы ему даже МРТ сделали. Ничего! Норма! Ну то, что тут острые проявления галюцинаций – сомнений нет! Активно бредит, про какую-то «файну зупу», я повторяюсь, тьфу, «файну зупу» говорит. Его мозг спит! По всем показателям. Спит, и бредит. Это не классическая галюцинация! Нет! Да! Хватит бедного мальчика пичкать агрессивными седативными средствами. Хватит, спокойный сон, витамины, покой и чистый воздух. Всё будет хорошо! Амбулаторно подлечимся, да? Забираем Лесыка домой?
Стефа вышла из ординаторской. На душе было гадко, понимала, что доктор сам ни черта про Лесыка не знает.
«Ну что ж такое? Как же так?». Стефа не сдержалась, и в сердцах тихо сказала сама себе:
- Доктор псих.
Несколько «адекватных» пациентов, из тех, кого отпускают погулять по коридорам, громко заржали.
Чеслав Сигизмундович – из медицинской династии. Отец, стоматолог, хотел, чтобы сын стал тоже стоматологом, мать фармацевт – фармацевтом, дед хирург – хирургом, бабуля – гинекологом. Каждый в том направлении, где сам уже стал кем-то, и это что-то хорошо кормило.
Но Чеслав был упрямым и не искал простых путей, маленький рост заставлял бороться и делать всё по-своему, так как он сам считал правильным. Что такое разум и в какие игры он играет с человеком? Чеслав был уверен – он эти игры разгадает. Если бы.
Психиатрия вообще такая наука, которая может не очень много. Но что-то таки может. Как говорил один из героев хорошего советского фильма – «… а голова предмет тёмный и исследованию не подлежит».
* Психиатрическая больница во Львове, ул. Кульпарковская, 95
Да и сколько всемирно известных шизофреников? Исаак Ньютон, Ван Гог, Николай Гоголь, Фридрих Ницше, да и много ещё кто.
Лесь, временами, сидя на койке, расшатывается, и раз за разом твердит простые глупые и никому непонятные слова – «файна зупа», «файна зупа», «файна зупа» – и всё. Лесь не объясняет. Не может объяснить.
А у ворон праздник, галдят, каркают, прыгают с ветки на ветку, клюют груши.
Маруня посадила грушу когда-то давно. Ещё за поляков. Марунька, или Марыся, или Мириам, или Мария. Мириам точно.
Громко падает твёрдая, как камень груша. Падает возле ноги Лесыка, обутой в старый кроссовок. В старых кроссовках опять на лавочке сидит Лесь. Он ни скем, как всегда, не разговаривает, он просто сидит. А груша Маруня в соседнем дворе. Только бабушка знает почему груша Маруня. Или Марунька, она помнит, иногда посмотрит на грушу и слеза на глазах.
Лесику спокойно возле Маруни, он перестаёт повторять эти странные слова. Ему хорошо. Хотя вид у него плохой, он худой, непричёсанный и особо не стриженный, бледный, из уголка рта слюна, шатается, но молчит. Файна зупа где-то там, в каком-то другом мире. Может это утреннее солнышко так греет или пахнет Матиола?
Немезида ты играешь? За что или за кого ты, Лесь, платишь?
ЧАСТЬ 3
1924
Мельница
Остапу новую мельницу помог открыть дядя. Наконуне Рождества. Это был 1924 год, Чинить старую дедову мельницу денег уже не было. Остап беспокойно спал, и вдруг за окном стало слышно громкую коляду. Один мужской голос:
- Кто это там колядует?
Остап не узнал вуйка. Как можно узнать того, кто 20 лет тому уехал на заработки в Канаду?
Бог ся рождает,
Хто ж то може знаты.
Исус му имя,
Мария му мати…
После коляды была ещё щедривка и пожелания. Ну всё, пора открывать, дать горилки, колбаски.
Остап открыл дверь. На входе в красивом дорогом кожухе, в меховой шапке из лиса, в дорогих кожаных сапогах стоял и во всю улыбался дядька Теодор.
- Христос рождается! Ну, Остап ты и вымахал – не узнать!
- Вуе, я тебя и не узнал. Не узнал.
- Конечно, же не узнал! А как ты бы меня узнал? Ты ж меня 20 лет тому видел. Тогда ты еще малым соплячком был. Остап! Дай-ка обниму тебя, Мамочку буди, жаль братик мой не дожил...
- Маам, приготовь нам что-нибудь, наверно, вуйко Теодор проголодался очень.
Остап быстро помог маме, на стол накрыли быстро, достал из комода бутылку и три красивые рюмки. Присели.
- Да. Остап, это так, это так. Ты бы знал, как я сюда добирался. И сколько это времени у меня заняло. Я уже второй месяц в дороге, холера!
- Вуе, а давай ещё борщика с «вушками»? А вареничков ещё? А голубцов? А кути? Ещё стаканчик узвара и по рюмочке, давай-давай!
Как и полагается посидели хорошо. Шесть раз приходили колядныки, вертеп приходил. Поколядували и Остап с мамой, и вуйко Теодор.
- А жаль, Остапе, что у тебя кофе нет… – начал разговор Теодор.
- А почему ты думаешь, что нет? Мы что, тут совсем дикие, что ли? Ничего не знаем и не умеем? Кофе – Львовский напиток, я не люблю, но летом, будучи там, прикупил мешочек, авось пригодится. Вот и пригодился.
Выпил дядя Теодор кофе, Олесь чаю из разнотравья, и тут дядя начал разговор, ради которого и приехал:
- Слышишь, Остап, я ж сюда ради тебя приехал. За тобой приехал, за племянничком своим, забрать тебя. В Канаду. Ты бы видел, что это за страна! А огромная какая! Я к пароходу неделю поездом ехал. Неделю через поля с пшеницей, житом, через леса неизведанные до конца. А какая там рыба в реках! А какие там озёра! Как моря. И зимой холодно, как у нас тут, а летом тепло. Может и холоднее зимой и теплее летом.
Остап слушал, как зачарованный. Как сказку какую-то. Но вуй же не брехло, да и зачем ему обманывать?
- Вуйко, я не поеду. На кого же маму оставлю?
- Остапе, мама тоже поедет. На кого же ее оставлять?
- Вуйко, я женюсь, сразу после поста.
- Ну так с женой поедешь. Но там у нас украиночек много! На любой «вкус»! Есть из кого выбирать, есть! Тебе что, так уж невтерпёж?
- Да, нет, люблю ее сильно. И она меня. И времени почти не осталось.
Вуйко подшучивал над Остапом и шутливо махал ему пальцем:
- Ну ты ж и «жук»! Ты точно, как брат мой, упокой Господи душу его. Что уже видно?
- Да нет. Пока ещё.
Вуйко подсмеивался над Остапом, Остап покраснел, ему стало неудобно. Потом посидели молча, Вуйко встал и взял свой чемодан с латунными уголками, открыл замочек, открыл чемодан. Вся крышка изнутри была обклеена бумажными купюрами и фотографиями. Вуйко увидел удивлённые глаза племянника.
- Ну это же какое богатство, вуйку!
- Да, ну, в Канаде это уже не богатство, так – бумажки. За эти бумажули у нас уже ничего толком и не купишь. Это мусор. Вот царский русский рубль, польский злотый, чешская крона, марка немецкая. А вот ещё советские и китайские. Это всё попривозили эмигранты. А вот здесь в центре настоящие деньги! Один доллар США и один доллар Канады!
Остап смотрел с удивлением и ему не верилось. А рядышком на фотогрфиях, красиво одетые, стояли в удивительных шляпах уважаемые (это становилось понятным сразу) серьёзные мужчины. На соседней фотографии красивые женщины с малыми детьми на руках.
- Ну, что тут Остап можно поделать? Не поедешь, значит не поедешь. У меня для тебя есть подарок хороший.
Из чемодана на столе появилась красивая коробочка, из неё мешочек. Мешочек громко, тяжело дзынькнул об стол. По одной в ряд выстроились золотые монеты.
- Ну, теперь сможешь земли прикупить. А я себе ещё заработаю. Поехали со мной, ты молодой, ты сможешь заработать побольше меня. Ну поедем.
- Нет, я Оксанку не оставлю. А ехать сейчас она не сможет.
- Купи себе поля большой кусок.
- Не-е, я не крестьянин. Такое не для меня.
- А что для тебя?
- Я, как и ты, в Канаде хорошую мельницу построю. Как пан Щепильский в соседнем селе. Только ещё лучше! Я уже знаю какую, и где вместо старой отцовской мельницы. А у тебя, вуе, какая мельница там?
- Ветряная. И не одна, уже пять.
- Да ты, вуйко Теодор, просто магнат! А я водяную мельницу построю. Тут на нашей речушке Глыванке. Я уже знаю, где запруду построить. И ветра постоянного не надо!
- А зимой, Остапе? Когда до дна ваша речушка промерзнет? Что делать будешь?
- А тут, вуе, какое-то место просто волшебное. Там Глыванка никогда не замерзает. Никто там льда зимой ещё не видел. Источник там тёплый, что ли?
- Остап, не льда надо бояться, а злых и недобрых людей.
ЧАСТЬ 4
1936
Уже вот-вот
На мельнице утром было тихо. Остап уже точно решил. Олесь едет во Львов. Ещё в этом году, пора. 12 лет уже, пора.
- Олесь! Иди-ка сюда! – позвал сына.
- Иду папочка!
Олесь был мальчик быстрый, и повторять ему два раза не нужно. Он важно ходил с метлой внутри мельницы.
- Сынок, на следующей неделе сюда за мукой приедет пан Юзеф. Пекарь со Львова. Я ещё в прошлом году с ним договорился о тебе. Поедешь с ним во Львов на пекарню. Поучишься у него хороший хлеб печь. Да?
- Да, папочка! Да!
- Научишься хороший хлеб печь, а потом, может, пойдёшь к какому-нибудь итальянцу сладости-пирожные делать. Вот, где настоящие деньги!
- Да папочка.
Олесю всё было очень интересно. Увидеть мир, Лемберг или Львов, железную дорогу, паровоз, трамвай, автомобиль! Счастью границ не было. Олесь подбежал и обнял отца:
- Да, папочка! Да! Да! Да!
Хорошо тут. Тихо, щебечут птички, детям хорошо. Им всё равно. Точнее, они ещё не знают каков мир на самом деле.
Мир накануне «чёрных» времён. Чёрных для всех. Нет не чёрных – кроваво-красных. Что случилось с миром? Как так он сошел с ума? Почему мир сошел с ума? Почему люди превратились уже не в людей, в зверей. Наверное, и не в зверей, со зверьми-то все ясно, а вот с людьми?
Сад был ухоженным. Маленький сад, маленький дворик возле красивого чистенького домика. Правда, с обратной стороны домика, с отдельным отгороженным входом, маленький трактирчик. Рядом росло несколько слив, яблонь, черешня, вишня, орех и сирень. А для чего еврею огород?
Но Довид умел и жать, и сеять. Но зачем еврею поле? Отец, старый рабин Ицхак, учил ещё маленького Дову:
– Надо людям дать то, что им нужно сейчас! Например, инструмент разный, лопату, пилу, топор. То, что есть там и нет тут.
Но у кого в семье самое главное слово? Циля говорила коротко, но точно:
- Сыночек, – говорила она, что нужно гоям? Правильно сыночек: они хотят горилку и помять хорошую дивку. Ну гендель хороший на девках есть в Лемберге у брата твоего отца, у Захара. Это не такой хороший лупанар, конечно же, как говорят солидные люди, элегантный – «Де Пари», но пару злотых он имеет. Он хорошо имеет, но тебе сыночек это ни к чему. Это от дьявола. Это он его подговорил ой-вей. Брат твой старший на доктора учится, второй дядюшка на винокурне работает. Скоро и свою откроет. Тебе Довид нужно корчму открывать. И все при деле! И все при деньгах. Смотри: Адам будет доктор, лечить будет этих лайдаков, Хайм винокурню откроет, а ты должен продать гоям то, что они хотят – горилку! Мы, да и родня вся, денег тебе дадим. Насобиралось немножко. Не на цвинтар их же забирать с собой?
Довид мальчик умный и послушный. Мамочку слушал внимательно и науку запоминал. Сыну рабина, конечно же, было не просто. Насмешки и подшучивания соседских детей были обычным делом. Дова рос терпеливым. Хедер, утраквистическая школа, потом гимназия, потом реформа, и умный мальчик мог вступить в университет, как старший брат – доктор. Но мама посоветовала, папа и дядюшки одолжили денег, и трактирчик был построен за одно лето.
Гендель потихонечку пошел. У Довида в корчме было чисто, хозяюшка куховарила вкусно, напитки, «Бельведеры» и даже коньяки. Сюда начали заезжать и кое-кто из шляхты. Хорошая выпивка и вкусная закуска манили клиентов с деньгами, как мёд мух. Да именно мёд и мухи. Но время потихоньку начинало «смердеть».
В саду этим летом такая зелёная травка. Мягкая-мягкая, как шелк. Солнышко играется лучиками, ветерок перебирает веточки деревьев и три маленькие девочки, бегая и играясь, поют детскую песенку:
Кот имел чего хотел.
Молочка миска полна!
Воробей и мышка были,
Но чего-то не хватало!
Вечно ему было мало!
Девочкам было весело, и они громко смеялись. В детстве весь мир такой огромный, и такой добрый.
Олесь лежал в высокой траве. И не так, чтоб было там за кем или чем подглядывать, как у пруда в лесочке. Он наблюдал за Мириам. Ну да, еврейская девочка, но какие же у неё чернющие глаза, да и умна. Всегда с ней интересно поболтать о том о сём, так по-соседски. Поболтать о разном, обо всём, и ни о чём. Среди девочек была ещё одна маленькая евреечка Зельда и сестричка Катя. Но ни Катя, ни Зельда Олеся не интересовали. Была только Мириам, и были кусачие муравьи в траве:
- Ой! Проклятые муравьи.
Олеся муравьи взялись кусать особенно остервенело, неудачно он спрятался в траве, и теперь приходилось терпеть. Не хотелось вставать и выдавать себя. Придётся же терпеть эти девчачьи насмешки. А это уже похуже болючих муравьиных укусов.
- Ой-йо-ой! Проклятый ты мураш, что же я тебе сделал?
Всё, сил терпеть больше не осталось. Олесь встал. Но девочки даже не повернулись и не обратили внимания на Олеся. Они смотрели, как во двор въезжает бричка, запряженная двумя красивыми лошадками.
- О, папочка! Папочка!
Довид умело подганяет лошадок, говорит – тпр-ррру и спрыгивает с брычки. Идёт к Мириам первой. На душе было легко, но в последнее время что-то не очень. Год как умер папа, старый и мудрый рабин Ицхак. В синагогу приходило всё меньше и меньше людей. Местные евреи, кто посмелей и поумней, уезжали в далёкие края в поисках лучшей жизни, лучшей доли. А тем, что остались, было всё чаще не до молитвы. Циля ушла следом за мужем, за Ицыком, как она его называла. Но увидя Мириам, на сердце теплело. А дома вместе с Ханной маленький Сава. И Ханна, кажется, опять беременна.
- Папочка, папочка, а что ты мне привёз из Лемберга?
Мириам бежит к отцу и светится от счастья.
- Мириам я привёз тебе грушу, сейчас садить будем. Принеси лопату из сарая.
Довид достал из брычки сажанец с корнями, обмотанными простым сукном, а Мирам быстро побежала за лопатой в сарай.
- Сейчас посадим, надо ещё водичкой полить.
Маленькая стайка девочек уже собиралась, как воробушки полететь за вёдрами и водой, но Довид их остановил:
- Подождите, подождите, я же для вас всех гостинцы привёз. А идите-ка все сюда!
Из внутреннего кармана лапсердака появляется красивая блестящая круглая коробочка. В коробочке весело застучали леденцы. Довид всегда из города детям гостинцы привозил.
- Это, Мириам тебе.
Доченька всегда угошалась первой. А как же? Она самая умная! Самая красивая! Самая первая во всём!
- Спасибо папочка!
- Это тебе Зельда. Что там папа твой делает? Как там его гешефт? Шьет сапоги и туфли? Надо бы и мне к нему сходить подбить сапог.
- Большое спасибо, пане Довид! Сходите, сходите, потому что, говорит папинька, скоро мы должны уехать к папиной сестре в Гамбург, а оттуда на огромном пароходе в Гамерику к дядюшке, в какой-то огрооомный город. Он там, в этом огромном городе, и живёт. И папочка говорит, есть там такие красивые качели-карусели и сладкая вата!
Глазки у Зельды от воображаемого счастья заблестели. Она даже не могла себе представить, насколько это огромный город и какие это качели-карусели в Кони Айленде в Нью Йорке.
- Это тебе Катенька, бери сладенького петушка. Как там твой папа пан Остап? Как он себя чувствует? Спина уже не болит после того, как у подводы колесо отвалилось и пришлось всё зерно в мешках на спине носить к себе на мельницу?
- Да нет спина уже не болит. Такую хорошую мазь ему пани Пикульова сделала. И спина у папы уже здорова, спасибо вам, пане Довид.
Каждая девочка берёт леденец и учтиво благодарит. Цветные петушки, собачки и бабочки такие красивые и сладкие!
Грушу садили до позднего вечера. Посадили, подлили водичкой. Уже пора бы и домой. А у забора Катина мама стоит – Оксана, да и вот, рядом забора Зельды мама, немножко ниже по улице. Ближе подошли и Катины братики что то там выкрикивая.
Довид заметил сына мельника Олеся и тоже его подозвал, протянул открытую жестяную коробочку:
- Угощайся, Олесь, бери леденец.
Глаза у Олеся вспыхнули от нежданной радости, но вот около забора стоят старшие братья. Наверное, как всегда, “по-братски” бить будут...
Второпях Олесь схватил самый большой леденец, крикнул – о, лошадка! И громко захрустел сладким угощеньем.
- Олесь не надо так торопиться, – сказал Довид. Я тут для тебя имею ещё угощенье, не спеши никогда. Прежде, чем что то сделать или сказать, необходимо всегда подумать. Понял?
- Так пане, Довид, очевище, дзенькуе бардзо!*
* Очевище, дзенькуе бардзо (польс.) – конечно, спасибо большое
Домой всех позвала мама Мириам – Ханна:
- Идите все сюда! Пани, Саро, зайдите-ка сюда, к нам. Очень вас прошу зайдите, зайдите! Эй, – позвала она детей, – сорванцы, бегом сюда, у меня для вас есть что-то!
ЧАСТЬ 5
1936
Гости
Довид любил принимать дома гостей. А Ханна любила всё, что любил Довид, и так, как любил Довид. Ханна очень любила Довида.
Гости дома – это же не трактир за деньги. Это дома за гостеприимство, любовь и за уважение. Ватага вошла через маленькие сени в большую гостиную. Ханна дала мальчишкам три большие паляницы, крынку молока. Потом пригласила соседей войти в дом внутрь, к столу.
Посреди гостиной стоял новый, большой круглый стол. Оксана с удивлением отметила:
- Ух ты! Вот это стол!
- Пани, Оксанцю, да нормальный это стол для нас. Такой, чтобы мы все могли тут собраться, прочесть молитву, сказать спасибо Богу за хлеб, прочесть Святые слова и поужинать все вместе. А может со временем этот стол и маловат станет?
Ханна смутилась и покраснела. Посмотрела на свой ещё пока маленький живот. Она знала – Мириам первая, Сава второй, скоро будет и третий ребёнок, потом как Бог даст. Нужно будет, наверное, новый стол, побольше. Это точно.
- Уважамая пани, Саро, а где ваш Герш? Сапоги шьёт? А надо его к нам. Сейчас Дова из трактира, с той стороны прийдёт, я его попрошу сходить позвать Герша к нам. Хватит там уже дамочкам красивые сапожки мастерить. ,
- Сейчас мальчишки догрызут паляницу, молочко от вашей козы Файки допьют, и я их пошлю, быстрее будет.
- Скажу им побыстрее сбегать. Оксанцю, что там пан Остап?
- Подводу чинит, что ему там ещё ж делать? Такого телёнка сегодня ночью коровка наша принесла красивого, ой, загляденье. Травки ей даст, поросяткам, уточкам, курочкам даст и прийдёт. Пани, Ханно, как же это ваши андруты* не попробовать? Так пахли на всю улицу! А пан Довид чего-то отборного нальёт, ну как тут не прийти? Ой, Остап тут будет сейчас, быстро, как ветер...
Через полчаса все уже и собрались, стемнело. По центру стола стояла и светила дорогая красивая керосиновая лампа, купленная Довидом во Львове в прошлом году. Такая оказия не предусматривала экономии дорогого керосина, и было светло.
*Андруты (поль.) вафли
Выпили по первой и через часик Оксанця убежала детей посмотреть, Ханна ушла к Мириам, Сара своих приглядеть. За столом остались мужчины. Но было как-то не так, как раньше. Разговор особо-то и не клеился, было невесело и тревожно. Помолчали, затем Герш налил всем по полной и со словами “Дай Боже” выпили. Остап начал разговор первым:
- Довид, а ты привёз из Лемберга свежих газетёнок? Надо-бы почитать, что там в мире творится?
- А ты, Герш, думаешь, что тебе там кто-то правду напишет? А ни на грош* там правды нет!
- Да ладно тебе, Довид, это же хотя бы бумага. Я тебе за эту бумагу отдам, хотя паршивая она – жесткая, и жопа от неё чёрная. Тьфу, ну уж какая есть.
Довид принёс целую кипу свежей прессы и бросил в центре стола. Сверху было «Дело», «Наш уклыч», «Вести», «Новый час», «Наш прапор» ** и ещё полно польских газет.
- Паньство, – начал Довид, – а есть ли тут хотя-бы грамм правды? Это всё «бумага в жопу»! А нет, вот хотя бы новость про Пилсудского. Отойдёт скоро в «лучший мир». Или про олимпияду в Берлине.
- Да, да! Это очень интересно! Это должно было быть в Барселоне, но почему-то выбрали Берлин.
- Герш, – Довид не удержался, – как это почему Берлин? Немцы – это же такая образованная нация! Такой порядок!
- Какой такой порядок? Ты сумасшедший Довид?
- От гляньте: у кого больше золота? У немцев 33 золотых медалей!
- Довида уже было не остановить, – потом только американцы! Тут и фото есть!
- Ну что ты, Дова? Слышно от этого немецкого порядка. Соовсем плохо слышно, подванивает от него, как в 33-м пришел там к власти этот сумашедший, то что он кричит с трибуны о евреях, неграх и цыганах ни в какие ворота не влезает. Надо отсюда уезжать уже.
- Ну да, Герш, ну да. Глянь на эту фотографию, видишь, чёрный четыре золота выиграл! Оуенс его фамилия.
- Не пойму, как это немцы пропустили? Наверное, уважают американцев. – Герш был рассудительным. Дова, надо в Америку ехать пока не поздно. Так смердит от этого ихнего немецкого порядка, что уже нет сил терпеть! Через недельку в Амстердам к сестре, потом пароход – и Америка. Я уже всё распродал.
- Герш, а что я там в этой Америке делать буду? А мой трактир? Так хорошо гендель пошел.
Остап сидел молча. Он уже был немножко пьяненький, напробовался дармовых «Бельведеров», но что-то в голове ещё мог в кучу собрать. Набравшись сил сказал:
* Грош (обиходное название мелкой части «Злотого» денежной единицы Речь Посполитой в ХIХ, ХХ веке)
** Украиноязычные периодические издания Западной Украины конца ХІХ начала ХХ века
- Панове, да тот, кто умеет и знает как на горилке денег заработать, за год в Америке станет магнатом! Купит дом хороший! Купит автомобиль хороший! И будет его шофёр возить! А он будет только доллары пересчитывать и красивых женщин за попы щипать! Как в шикарном кино. Видел в Лемберге шикарное кино, Довид?
- Дова, а если Бог немцев ума лишит? Говорят, что Нью-Йорк – огромный город. Я там столько красивых туфелек смастерю, буду туфельки шить не хуже итальянских мастеров. А может и лучше.
Довид как и большинство евреев надеялся. Он верил в счастливый случай, в своё “еврейское счастье”, в Бога, в людей. Бог дал людям шанс самим что-то решать. Люди решили?
Вернулись в дом женщины. Вошли вместе. Наверняка и поболтать успели там про что-то женское. Светил на улице полный месяц, тепло, ну как тут не поболтать?
- Дети спят?
- Спят, Остапе, спят. Устали все.
- Ну что? Ещё по одной, пане Довид?
- Давайте, это “Кальвадос” отборный! Ох, крепкий!
- Остап, да хватит с тебя сегодня! Давай, давай идём, пока ноги ещё ходят.
- Ты, Оксана, как всегда права. Да пора уже к подушке прислониться. Или к тебе, ха-ха-ха.
Ушел и Герш с Сарой.
ЧАСТЬ 6
1939
Кондитер
Совсем рядом, почти мгновенно, организовался “немецкий порядок». Раздел Европы состоялся. «Красная» власть обратила своё звериное нутро и интерес к простым людям. Чья власть и кровавая пасть была страшнее? Красная или коричневая?
Довид стоял за стойкой бара в своём кабачке. Мысли были темнее ночи: «Может я зря тут торчу? Прислуживаю этим шлимазлам и лайдакам? Может, как Гершу, пора уже драпать отсюда? Зачем мне ещё один злотый?».
Два местных «лайдака», сидя за широким и грубо сколоченным столом, пили уже давно. Им было весело и хотелось петь. Всё равно что пост, на душе пели и подвывали черти. Шатало уже порядочно, и один затянул пошлую коломыйку:
Ой Марыся, иди сюда.
Поиграемся моя любимая!
А если не пойдёшь ты, Марыся,
То пойдёт Гануся!
Не пойдёт Гануся,
Я и обойдуся!
Дикий хохот оборвал их весёлое и пьяное пение. Один из выпивох начал громко икать.
Дверь трактира приоткрылась. Довид изменился в лице, «посветлел». Вошла Мириам, Марунька – как ее звали соседи. Странно, она же никогда не заходила в кабачок с этой стороны дома. Что такое? Неужели что-то случилось? Сердце у Довида тревожно ёкнуло. Пьяницы, увидев молоденькую еврейку, подобрались и оживились. Один даже прекратил громко икать. Он громко сглотнул слюну, как кот перед миской со сметаной. Настроение у Довида тут же упало.
- Доня, что случилось?
- Папочка, Хайм заболел. Мама меня отослала к знахарке, какой-нибудь травы лечебной принести. Сказала взять у тебя пару грошей.
Что такое пара грошей, когда сыночек болен? Довид протянул Мириам пару монет и сказал:
- На, дочь. Передай пани Пикульовой мои искренние поздравления.
Мириам уходит, прикрывая за собой дверь, и пьяницы тут же начинают подвывать новую песенку:
Стоит баба под окном,
Говорит до дивки –
Давай дивка, пусть пан ибут,
Купит нам горилки!
Громко заржав и переглянувшись, один завопил:
- Довид! Слышишь или не слышишь?
- Второй подхватил, – Жидяра! Быстро водку давай!
Молча взяв большую бутылку с самым дешевым самогоном, Довид понёс ее клиентам.
В селе было слышно всего два выстрела. Вот и всё сопротивление «Жеч Посполитой» Красной армии. Их было много, как саранчи. Они были злы, голодны и немыты. ЗУНР, УНР, промелькнули где-то рядом, за селом. Крестьяне работали, им было некогда обращать внимание на постоянные изменения власти. Надо же кормить детей.
Олесь сидел с удочкой возле пруда. Нет, рыба сегодня не интересовала. Должна Мириам прийти.
- Привет Олесь, шалом. Ну вот и я, – Мириам подошла тихо, Олесь и не заметил.
– Такой смешной маленький братик Адам, только плачет постоянно. Я ненадолго, надо маме помочь.
- Привет Мириам. Что тут в селе слыхать? Коммуна делает всё тоже, что и в городе?
- А что в городе? Как там тебе живётся? Что слыхать? Как тебе в этой, такой известной и модной, кондитерской Хофлингера*, где ты учишся? Уже умеешь, наверное, делать всякую сладкую вкусноту. Пироженые, шоколадки, конфетки?
- Нет уже той кондитерской. И пекарню национализировали. И ночами известных людей куда-то вывозят. Думаю, коммуняки их всех изничтожают. Всех старых профессоров университетских, художников, поэтов, писателей, всех. Во Львове беда, Мириам, «чёрная» беда.
Олесь достал из-за пазухи красивую коробочку и отдал Мириам.
- На, это последнее, что мне удалось сделать. Угощайся и Саве возьми, Адаму рановато, ещё не откусит. Я не знаю, что дальше будет. А ответь мне, ты бы крестилась, если б я позвал тебя замуж?
- Да как же это я, Олесь, от своего Бога откажусь?
Молча посидели, подумали. Олесь закинул удочку и посмотрел на Мириам. Бросил удочку в сторону. Мириам смотрела на поплавок, оба напряженно думали. Мириам не выдержала:
- А Иисус был нашего рода, да и апостолы тоже. Евреи, жиды, я бы крестилась ради тебя. Я люблю тебя.
- Мириам, ты что не видишь? Я тоже люблю тебя, я тебя уже давно позвал.
ЧАСТЬ 7
1939
«Сотрудничество»
С рассветом к мельнице подъехала «Полуторка»** с криво нарисованной на двери красной звездой. Четверо бойцов живо вбежали внутрь, Остап сразу получил прикладом винтовки в живот, упал, но долго лежать ему не дали. За грузовиком подъехала «Мка». ***
Из неё вылез худой и злой НКВДист. Зашел внутрь мельницы и сразу, как рубая дрова, сказал Остапу:
- Ты мельник! Это не твоя мельница! Это мельница крестьян и рабочих, а значит это мельница государственная! Понял?
- Да. – Остап вытер кровавую слюну с губ.
- Будешь – командир красноармейцев продолжал, – молоть крестьянам муку. В половину всех дней можешь молоть себе, но половину сдаешь государству. Вся мука государственная! Понял, гад? Если не понял, мы тебя, падла, паниманию быстра научим!
Красноармейцы громко захохотали.
*Ян Хофлингер и сыин Тадеуш Хофлингеры кон. ХIХ – нач. ХХ в. известные Львовские кондитеры.
* ** «Полуторка» – ГАЗ АА по образцу «Форд АА». Выпускался с 1932 г. по 1949 г.
*** «Мка» ГАЗ М 1 советский легковой автомобиль выпускавшийся с 1936 г. по 1942 г.
- Атставить ржать! Что ржете, как кони, в кабак быстра, жида нада ещё «жизни поучить»! Бегом погрузились!
«Кабак» был рядом, для «поучить жизни» Довида усадили на заднее сидение «Мки» и отвезли в управу.
Управа оказалась рядом в Жовкве. Сутки Довид провёл в холодной и тёмной камере без воды и еды. Он не знал, что это такая инструкция НКВД для правильной вербовки. На второй день выбили два зуба, потом дали напиться грязной воды и отвели на допрос:
– Ну, гражданин Гольдберг Давид Исакович, ты эксплуататор и империалистическа сволочь!
НКВДист был типчиным – злой. Сердце Довида тревожно «ёкнуло». Он не знал чего от них ожидать. Красная и Коричневая чума были почти равны в своей кровавой жестокости.
– Ты, гражданин Гольдберг, ща пайдёшь абратна в камеру, падла, а патом мы скумекаем – к стенке тебя паставить али расстрелять, али ты ещё паслужить сможешь саветскай власти! Ахрана!
На этот раз Довиду в камеру дали миску с “баландой”, железную кружку с грязной водой и краюшку чёрствого хлеба. После 2-х тревожных дней Довид прилёг на незастелённые холодные нары, рёбра болели, челюсть ныла. Переживалось за Ханну и Мириам, за малого Саву и ещё меньшего Адама.
Довид и большинство евреев уже опоздали с переживаниями. Опоздали.
Утром третьего дня привели опять в кабинет следователя, он был в хорошем настроении:
– Гражданин Гольдберг, сделав многозначительную паузу, он продолжил, – Или ты дальше будешь поить этих врагов народа и изменников нашей советской водочкой, кстати, тут у меня ещё с твоего кабака одна бутылочка «Бельведера» польского есть, буишь? Нет?
Налив себе полный стакан НКВДист залпом выпил, «крякнул» от удовольствия и, откинувшись на кресле, продолжил: – Ты буишь каждую неделю отчёт мне писать, кто там в «рюмочной» у тебя был, что «калякал», о ком? За советскую власть что говорил? Может кто немцев любит? А не буишь писать, мы тебя «контру» вмиг расстреляем! А жена и дети твои уедут далеко. Понял, гад?
Довид всё понял. Домой добрался к вечеру, Ханна обнимала молча.
ЧАСТЬ 8
1942
«Schutzmannschaft»
Мельник Остап, хороший, в общих чертах, простой трудяга – он молол зерно людям, брал совсем недорого, его уважали все. За это уважение, в конце концов, по решению судьбы он и поплатился.
По дороге на восток в 1941 прогудели самолёты, и всё. Село было в стороне от дорог, пару дней слышались взрывы, а дальше тишина. Потом кто-то приехал из Львова, кто-то, на оборот, уехал куда-то.
Но больше было тех, кто приехал. Убежал, как им казалось, от тьмы и ужаса войны. От тьмы и ужаса убежать невозможно.
Кнайпу Довида, выбив дверь и все окна, закрыли в тот же день, когда селом прошла немецкая армия. 1941 год был годом тревожного ожидания.
Жарким летним днём 1942-го в селе появились одетые в красивую форму и на красивом немецком автомобиле немецкие офицеры. С ними была и группа поддержки на грузовой машине – упитанные молодые парни с автоматами. В центре села на “Майдане” был мгновенно сооружен деревянный настил, поставлено два стола. На одном столе начал играть патефон бравые военные марши. Немецкий военный собирался говорить с народом. Детям раздали чудесные леденцы, и оберштурмбанфюрер начал говорить. Говорил много, по-немецки, громко и даже как-то ненормально, периодически вскидываая руку, кричал: «Хайль Гитлер»!
Из всех присутствующих особенно выделялись двое. Два молодых парня, с немного опухшими от постоянного пьянства рожами, после каждого «хайль Гитлер» вместе со всей немецкой командой вскидывали руку и тоже что есть сил вопили – «хайль Гитлер»! Само собой, что это заметил немецкий офицер. Переводил худой немец в очках, но что интересно, он говорил намного меньше слов, чем его начальник. Переводил на польский, добавляя несколько украинских слов, но в словах офицера было больше ругани.
Многие местные знали немецкий, можно было и не переводить, но «немецкий порядок» требовал сказать и перевести всё про «новый порядок», про конец «красной заразы», про новую и красивую жизнь в работе на «Великий и благословенный рейх»…
Местный председатель колхоза, и само-собой коммунист, Шелестов был расстрелян сразу и привселюдно. То, что он без ноги, ветеран гражданской, немцев даже повеселило.
Старостой села был назначен Остап Крук. Мельника в селе уважали, немцы соблюдали порядок и уважение. Написали документ, выдали гербовую печать, рассказали про обязанности. Побывав у Остапа дома, похвалили и дом, потом мельницу, велели вести точный учёт муки и зерна. Каждый месяц нужно сдавать отчёт в комендатуру в Жовкве, а раз в три месяца во Львове, теперь Лемберге. Была назначена повинность – сколько муки Остап обязан поставлять новой власти. В конце, чем не мало удивили Остапа, выдали немаленькую сумму новых рейхсмарок под расписку, на оперативные траты, выпили привезённого шнапса, сказали комплимент фрау Оксане и уехали.
А местные активные крикуны так и стояли посреди Майдана, где им было приказано стоять. Подъехал автомобиль, из окна скомандовали:
- Сесть в машину! Быстро! – Говорил переводчик. В машине офицер сказал:
- Вас, двух добропорядочных гражданина, сейчас я отвезу в Лемберг, в канцелярию. «Шульц!» – Оберштурмбанфюрер был зол.
– Унтершарфюрер Шульц, какого чёрта в этом селе нет наших людей? Везём быстро этих двоих в Лемберг, там их запишут в полицию, короткая учёба, неделя казармы, форма и оружие! Здесь будет кому следить за порядком!
- Яволь, герр оберштурмбанфюрер!
Остап сидел за столом и думал. Он был хмур и невесел:
- Это всё хорошо или плохо? Хорошо, потому что не так как при «коммуне». Плохо, потому что двоих местных бездельников и мерзавцев назначили полицейскими. Велели сделать перепись населения, а евреев в отдельный список. С одной стороны – культурные, чисто одетые в красивой форме, пахнут одеколоном в отличие от зачуханных и засаленных красноармейцев, которые сморкаются в пол и рожу вытирают рукавом. Ну да ладно, может и получше будет, чем при этих безбожниках проклятых.
В казарме было жарко и душно. Ещё 300 свежезарегестрированных или «приглашенных» будущих шуцманшафтов, полицейских и убийц после ужина лежали устало на кроватях. Отрыжка чредовалась с громким пуканьем. Многим не спалось, поболтать о разном ох как хотелось:
- Орко, а мы записались в полицию! Слышишь меня, гад?
- Сам ты гад, я сюда не просился.
- Но глянь же, какой тут порядок! Как хорошо кормят, какая форма красивая! Точно, как военная, что тут написано на рукаве? Не могу прочесть.
- «Treu, Tapfer, Gehorsam». Верный, храбрый, послушный. А ты Мисько – дурак дураком.
- Да ладно, Орко, мы в селе теперь уважаемыми будем ого-го! Нас теперь все зауважают! Жаль рюмочную Довида немцы разбабахали. Где теперича водки хорошей взять?
- Шо мало самогонки гонят в каждом доме? А в доме у Довида ещё одна отличная «наливочка» осталась.
- Ну да, ну да. Испробуем теперь той «наливочки»…
ЧАСТЬ 9
1942
«Катастрофа»
Остап уже понял – при немцах так, как при коммуняках не будет. Будет хуже? Больше всего тревожил список евреев, которые жили в селе. Раз в три месяца приходилось ездить в комендатуру возить отчёт о муке для “Третьего рейха”, а крайняя поездка расстроила Остапа вконец:
- Срочно! Срочно здесь должен быть список всех евреев в вашем селе! Немецкий офицер был в бешенстве:
– Фюрер требует незамедлительного решения еврейского вопроса!
Оберштурмбанфюрен Фон Коссен был переведён в Лемберг две недели тому.
- Два дня! Два дня у тебя, староста!
- Я понял, господин офицер, два дня, и я напишу.
- Крук, ты помнишь, что за сокрытие жидов – расстрел? Я знаю, что ты не бедный, у тебя мельница, ты всех в селе знаешь и тебя знают все! Красивая фрау у тебя и дети хорошие. Как ты стал таким богатым и неевреем?
На обратной дороге домой, Остапа мучили горькие мысли. Уже давно был готов перечень всех жителей села. Оставалось лишь внести пару правок, спрятать пару детишек, записав их как местных украинцев. Но только два человека отважились на такой шаг: он и его кум Грыцько.
Писалось тяжко. Остап понимал – он пишет людей на смерть. Но что тут сделать? Что? Кабинет, это была и прихожая, был не пуст. Рядом со столом стояла перепуганная девочка. С виду лет двенадцати, может и меньше. Староста посмотрел на свои руки, потом на девочку:
- Зельда, ты теперь Зося, София Крук. Слышала София? Ты больше не Зельман, Ты Крук, моя дочка. Слышала Зося? Ты запомнила?
Мать девочки была напугана не меньше. Остап спроил и ее:
- Что вам Герш из Амереки пишет?
- Давно уже не пишет. Давно...
- То, что писал, сожгите всё. Приведёшь сюда Софийку как стемнеет. Хорошо, Софийка?
- Да, пан Остап.
- Да нет! «Папа», – говоришь мне!
– Папа! Иначе смерть нам всем! Хорошо?
Зельда, нет София, стояла и слёзы текли по её щекам.
- Хорошо папа, хорошо...
Маруньку никто и никак не записал. Гольдберг Мириам пошла в газовую камеру. Хотя, кажется, она покончила с собой. Да точно, после того как с ней “весело” пообщались два местных полицая. Адские жернова набирали оборотов. Через несколько дней в селе появились гости. Из ада?
Клаус Фон Коссен, штурмбанфюрер СС был крайне зол. Сегодня должно было состояться вселение в новую, большую и красивую квартиру в Лемберге на Грюнен штрассе. Это было жилье бывшего ювелира Этельмана. Новое звание, новая должность, привилегии. Хотелось в горячую ванну, тёплую постель, хотелось вкусный ужин. Вкусный кофе с утра и вкусных круассанов к завтраку, а не жареной колбасы с яйцами и варёных бобов. Хотелось как дома, как в фамильном поместье Фон Коссенов. И уже скоро, совсем скоро новое звание штандартенфюрера. И командировка на восточный фронт откладывается. Но сейчас, эти тупые местные, такие глупые, такие медленные:
- Шайсе! Ферфлюхт швайне! Шнеля! Шнеля! Ферзамен юден! Шнеля! – Фон Коссен орал и брызги его слюней летели. ССовцы и два полицая забегали.
Лаяли в селе собаки, послышался выстрел и скулёж, где-то заплакали дети. Но у шуцманшафтов был свой интерес в этом селе. Свой «чёрный» интерес. Они тихо подошли к дому Мириам. Один прошептал другому:
- Пошли, пошли. Тут у трактиршика очень сладенькая наливочка есть. Идём…
- Слыш, Орко, у него и деньги наверняка есть.
- Мисько, у него и золотишко должно быть, а тебя лишь девка интересует. Тьфу!
Дверь открыли ногой. Довид и Ханна испуганно стояли вместе, сзади притихла Мириам. На лицах смертельный ужас.
- Жидяра! Деньги быстро давай! Тут что мало водки нами выпито?
- Давай, жид, деньги быстро, ща мы – тя тут грохнем!
- Ща тебя, ты курвий сын, кровь зальет!
Орко схватил Довида за лацканы и крича потянул его на себя. Мисько, стоя в сторонке, держал пленных на прицеле карабина.
- Да, хорошо, хорошо! Я отдам, всё отдам, только не убивайте нас, не убивайте прошу…
Довид быстро достал и бросил на стол мешочек с золотыми монетами.
- Ооо, это файно!
- Да Мисьо, это файно! Даже очень файно, но гля на эти две его крали!
Орко и Мисьо схватили за руки Мириам и начали её тянуть. Довид начал драться. Ханна закричала:
- Мириам беги! Спрячься Мириам!
Мириам выбежала из дома. И что? Куда? В сарай. Мириам плакала и ничего не могла придумать. Куда бежать? Что делать? Сзади громко бахнул выстрел, потом ещё один. Мириам поняла – мамы и папы больше нет. Нет. Слёзы душили.
- Давай, Орку, там в сене посмотри, там она где-то. О! Держи ее! Держи! Тяни сюда к столу!
- Стой тут, жидовка! Стой и не скули! Давно мне хотелось, Орко держи ее за руки!
Мириам оперли об стол, спереди за руки держал Орко, громко сопя Мисьо,
насиловал девушку. Держащий за руки был сильно возбуждён, он громко дышал, выкрикнув:
- Ну, курва, всё! Иди и держи, теперь ты! Я всё! А жидовка, то ещё девочка непробованная!
- Что потеряла невинность? А?
Они ушли, стихло. Что теперь плакать? Из губы текла кровь. По лицу уже перестали течь слёзы. Больно. Медленно Мириам подошла к лестнице на чердак. Пахло сеном, сверчки стрекотали, пауки в своих паутинах тихо ждали свою добычу. Мириам, а может Марунька тихонечко подошла к чердачному окошку. Детский плач маленького Адамека так больно сжал сердце.
- «За что мне это всё, Боже? За что?»
Может, Мириам, не «за что»? А для «чего»? Хотя, кто мы такие чтобы понять – «за что и для чего»?
Напротив дома Довида, прямиком около калитки пана Остапа, стоял странный грузовик. Вернее автобус. Двое солдат в чёрных сапогах с автоматами в руках стояли около лестницы, сзади по которой подымались местные евреи. Немцы подганяли людей криками и пинками. Она узнала Сару с детьми, полицаи притянули Саву и Адамека. Сава шел молча, Адамек громко плакал. Перед лестницей полицай схватил Адамека за шиворот, как щенка, и забросил его во внутрь. Мириам не знала, что этот автобус носит страшное название «Газваген», и на нём ездят только раз в одну сторону. Серце отдавало болью и печалью, но чувствовала что Саву и Адама больше не увидит. Никогда.
Шнурок лежал на пустых корзинах. Подумала, «какой хороший шнурок». Молча взяла этот шнуок, привязала к балке. Посмотрела на чердак, паучков на паутинках, паучиха как раз схватила муху. За окошком ветер шатал зелёные деревья. Мириам уже совсем не плакала, одела на шею петлю и сделала шаг.
ЧАСТЬ 10
1942
Смертельные карты
- Парень, мы знаем, твоя фамилия Крук, и твой отец мельник. Пшеницу людям мелет в вашем селе. А ты нам симпатизируешь, Олесь, разве нет? – спросил старший.
- Что, немчура всё забирает, нет? – спросил второй.
Они пришли, уже темно было. Постучали, когда Олесь приоткрыл дверь «слава Украине», приветствие сомнений не оставило. Олесь не боялся. Он уже давно хотел их найти. А они и сами нашлись.
Шли долго, через весь центр, потом аж за Краковский базар, какими-то мелкими улочками. Остановились, завязали глаза. Ещё немного поплутав, спустились в подвал. Это стало понятно судя по запаху. Мешок с головы сняли.
Светила гасовая лампа, за столом двое: два уже постарше господина, хорошо одеты. Возле руки одного из них лежал пистолет.
- Так, Крук, отец мельник. Ага.
- И что? – страха у Олеся не было.
- А то, что мы знаем – ты у Хефлингера при деле был, у сына его.
- А кондитерскую эти немецкие сволочи скоро восстановят. Любят они сладенькое, особенно дамочки ихние. Это нам свои из магистратуры нашептали. А ведь ты ещё до войны бывал на нашх тайных сходках, и очень хорошо говорил о слове Рубана на крайовом собрании нашем. Хорошо говорил, тебя заприметили. Мы помним.
- Да, говорил. Не хотят немцы Украины вильной. Здалась она им.
- Да, не хотят. Гестапо звереет. Замарстынов прошлая неделя, – слыхал?
- Да, а что это было?
- Это агент ихний, Июда продажный, за рейхсмарки продал место экзекутивы местной. Мы его уже поймали и казнили, но немцам нужно достойно ответить. Две девочки дальше в тюрьме на Лонского*, молчат, наверное мучают их. Парней они там на месте порешили. Ещё одного, который за старшего был, повесили.
- Жаль парней, прошу пана, а как к вам обращаться?
Мужчины переглянулись, один достал трубку, набил табаком, прикурил от железной зажигалки и, выпуская кольца ароматного дыма, ответил:
- А никак. Нет у нас имён. Жаль ребят, но раз ты не знаешь никого, то и выдать не сможешь.
- Да я …
- Знаем, знаем. Ты не сдашь.
Старший задумался. Потом сказал:
- Сахар. Да, Сахар. Ты Сахар. А я Мыкола, а он Папа. И всё, и знать больше ничего не надо. В твоём селе ещё две боевые группы спрятаны. Они не знают друг друга. И даст Бог никогда и не узнают, пока мы все на коленях стоим.
- Папа, Сахару надо организовать новую боевую группу, оружие. Скоро время во Львове.
- Да Мыкола, как только Сахар даст предложение мы и проверим всех. Мы СБ или нет?
- Потом оружие и задание.
- Послушай, Папа, а как Остап Крук стал таким зажиточным мельником? Может у него в роду был какой-то орев или роб (ворон)?
- Не знаю. Был Млынарский из Польши.
- Был-не был, это не нашего ума дело. Это Остап скажет, возможно. Он хороший человек и муки нашим всегда даёт вдосталь.
- Сахар, ты вернёшься опять в кондитерскую на работу? Шепнули нам из муниципалитета, что скоро немчура восстановят ее. Любят гады сладеньким девок побаловать. Запишешься как Стефко Фицык.
- А начнут проверять, кто это такой этот Фицык? А начнут это точно.
- Фицык жил в Заплатыне возле Стрыя. Мама умерла, папа ещё два года тому помер, а Стефка пуля месяц тому догнала. Не смогут они проверить. Пускай пробуют.
Пару минут сидели молча. Вдруг Мыкола фыркнул и зло сказал:
- А хорошо-бы этой сволочи с ядом конфет, а? Сахар что скажешь?
- Мыкола, ты не спеши, не спеши так. – Папа был спокоен и рассудителен. – Это плохая идея, Немцы любят конфеты детям раздавать. Печенье и конфеты. Как ты думаешь, Сахар?
- Да нельзя это. Я видел, как патруль возле площади Рынок детей конфетами угощал. Отравиться деток может много. Нельзя, грех это большой.
- Значит так, панове. Дело делать пора. В суботу, как всегда на Зелёной, Грюненштрассе немцы в карты играть будут. Это информация от замученной немчурой жидовки Милы. Давайте ещё разок всё обсудим.
Двух парней Олесь нашел за пару дней. Неделю Служба Безопасности проверяла кто эти парни. А парни оказались настоящими Львовскими батярами** впрочем, как и сам Олесь по своей настоящей сути. Они уже давно его признали за своего и ни минуты, ни секунды на размышления, а третьей была девушка Ада. С ней всё было понятно и так – родителей немцы расстреляли, оставшаяся в живых родня спустилась на пару длинных лет в тёмное подземелье страшной Львовской канализации. Ада стала Агнешкой, полькой. На диво сердобольные старые поляки пан Тадеуш и пани Божена приняли девушку как родную, и Ада-Агнешка пошла работать в прачечную.
Через три недели Олесь устроился на работу во вновь открытую кондитерскую, только теперь она называлась «Liebling» (любимая – нем.), боевая группа была собрана и проверена, вооружена автоматом, тремя пистолетами и двумя гранатами. Ребята «горели» взяться за дело. Ещё одна боевая группа на прикрытии и для эвакуации оружия.
Холодно сегодня, Олесь стоял посреди подъезда и дышал на пальцы.
- Ты, Аґрус (Крыжовник), идёшь со мной наверх в квартиру, ты, Будяк (Сорняк), тут внизу сторожить бедешь. У тебя гранаты и пистолет. Сказали мне, что вы двое уже обстрелянные. Будяк, аккуратней тут, Ада пойдёт со мной наверх, в дверь постучит.
- Жаль, Сахар, что Мильку немчура прикончила. Как они гады узнать-то смогли что она жидовка? Красивая ж была, эх...
- Ту новую, которая за квартирой приглядывает, мы не знаем её. Немцы ей голову быстро оторвут.
- А нечего в немецкую прислугу идти. Полька она, да и чёрт с ней.
Ада потянула за шнурок, прозвучал красивый нежный звоночек. Штандартенфюрер Фон Коссен, оберштурмбанфюрер Гросс, гауптштурмфюрер Либке и унтершурмфюрер Ценнербах сидели за большим и круглым столом. Карты каждую субботу, в камине весело потрескивали сухие дрова, а возле камина стояли, мило улыбаясь немцам, три шлюхи. Ещё разок кто-то вылетает из игры, и шлюхи сегодняшней ночью имеют своего хозяина.
- Нет, нет, шайсе, сегодня не мой день! Я пас!
- Ха, ха, ха, – это немцев веселило.
- Ты проиграл и идёшь спать в казарму!
- Господа, а давайте еще коньячку? Очень хороший, он из запасов ювелира. Дамочки, ану с бокалами быстро сюда!
* Тюрьма на Лонского, пост в 1889 году. Теперь Сизо по ул. Городоцкая во Львове, раньше жандармерия, НКВД, Гестапо.
**Батярство – львовская субкультура, существовавшая с середины XIX до середины XX века. Название субкультуре дало венгерское слово betyár «бетьяр», которое означает «разбойник», «авантюрист» и происходит из иранских языков. Во Львове батя́р – это сорвиголова, способный на разные затеи и рискованные шутки. Большинство батяров были жителями предместий (особенно Лычакова и Подзамче, которые собирались в кабаках и «садочках» – плебейских питейных заведениях для различных забав.
Шлюхи хохотнули, заулыбались и резво зацокали каблучками к столу. В этот момент прозвучал звоночек. Один из офицеров важным голосом сказал:
- Там горничная новая, пускай пойдёт! Не волнуйтесь, господа, что может угрожать таким бравым офицерам Третьего рейха, как мы, в центре Лемберга?
- Скоро ротация будет на восточный и западный фронт, уже известно кто куда?
Коньяк, репрессированный в шкафу ювелира уже хорошо вскружил головы, настроение было отменным, ждали «аппетитные» формы этих аборигенских дамочек.
- Ребята, я в ватерклозет, а вы тут не выпейте всё без меня! – один ушел.
- Иди, иди, Курт. Там ещё есть коньяк.
- Лучше бы хорошего шнапса, – добавил толстый унтерштурмфюрер Ценнербах.
Дверь, не спросив кто пришел, открыла молодая девушка. Аде ничего не надо было делать для боевой группы. Олесь, прикрыв рукой девушке рот, рывком вытащил ее на лестничную площадку перед дверью.
- Тшшш, тихо, тихо. Будешь тихо и ничего тебе не будет. Поняла?
- Угу… – кивнула напуганная девушка.
- Сколько их там? – Агрус был убедителен.
- Ттам их немного и три шлюхи.
- Ада, ты тут с ней побудь, а мы мигом.
Ада прижала пистолет к животу девушки, ноги ее не удержали и пришлось присесть на каменную лестницу.
Дверь была смазана и не скрипнула. Олесь и Агрус тихонечко вошли, из комнаты слышался весёлый смех. Немцы сидели за столом, шлюхи стояли рядом. Одна очередь из Шмайсера, все попадали. Из-за стола сполз на пол мёртвый немецкий офицер, голова громко грюкнула об красивый мозаичный дубовый паркет. Рожок автомата был пуст, только раздался щелчок затвора.
- Агрус, проверь. – Олесь отдавал приказы и все слушались его без возражений. Еще шесть выстрелов, в комнате стало тихо, пахло порохом.
- Быстро, бегом отсюда, пока нас патруль не услышал.
- Ну, Сахар, если бы услышал, то мы бы уже тоже услышали. Идём.
Унтерштурмфюрер Ценнербах сидел на унитазе. Громкая автоматная очередь стала неожиданностью. Стихло, внутри всё скрутило от испуга:
- «Хорошо, что я тут сижу, хорошо что я тут, хорошо...», – одна мысль крутилась в голове.
Ещё шесть пистолетных выстрелов. И тишина. «Шесть», посчитал в уме Ценнербах.
Унтерштурмфюрер Ценнербах не спустил воду, ноги не гнулись, держась рукой за стену он добрёл до комнаты. Все партнёры по игре мертвые лежали в луже крови, рядом мертвые дамочки.
- «Что я доложу? Что? Где я был? Срал в туалете? Завтрая поеду на восточный фронт. От дерьмо!»
Он расстегнул кобуру, достал «Парабелум» и вышел за входные двери на лестничную площадку. Снизу слышались шаги, по лестнице спускались люди. Руки дрожали и прицелиться не получалось.
- «Ну всё. Мы это сделали», – Олесь вздохнул с облегчением.
Олесь, Агрус и Ада уже были внизу, и вдруг сверху начали стрелять. Пули звонко ударили в красивую керамическую плитку с вензелем «Mund». Осколки брызнули в разные стороны. В разные стороны метнулись и друзья. Агрус в ответ сделал всего один выстрел. Спустя мгновение рядом упало тело. Посреди лба расцветал ярко-красный цветок, и было видно входное отверстие от пули.
- А ты, Агрус, молодец. Умело. – Олесь похвалил, и этого было достаточно.
Этой ночью еще громко прозвучал взрыв в кондитерской, изделия из которой – сладенькие конфетки и печеньки так нравились немцам.
ЧАСТЬ 11
1942
Покарание
- Лис, дай мешок быстро, надо исчезнуть. А мы много взяли.
Олесь с ребятами спешили и быстро бросали добычу в мешок, который держал Лис. Еще двое ребят дежурили – один левее по улице, второй правее.
- Хорошо там наверху вжарили этим выродкам?
- Да так, неплохо, Лис. На, бери: это их Парабелумы, документы, форма, сапоги, еще какие-то бумаги. Немного мы им шкуры попортили…
- Да оставь, Сахар. Это всё заштопается и отстирается. Мы им на рождество маскарад устроим.
Из города выходили все вместе через Кайзервальд. Агрус и Будяк пошли вокруг Львова по домам, Олесь пошел к своему селу, к папе, к маме, к любимой Мириам. Автомат, пистолет и одну гранату нес домой. Олесь еще ничего не знал.
Было темно, иногда подвывала выжившая собака. Огонек мигал только в мельнице.
- Папа, как же я за тобой скучал.
- Я за тобой тоже – обнимались на входе.
- Идём, мамочку поцелуешь, братьев и сестренку. – Остап был несказанно рад нежданному ночному гостю.
- Да, на рассвете. Позновато как-то.
А братья уже заглядывали один наперёд другого.
– Да нет, не поздно.
– Идем, сыночек, покормлю тебя. – Оксана побежала собирать на стол, а Олесь, наоборот, засобирался к Мириам. Остап попридержал сына:
– А ты ж ничего ещё и не знаешь сын. Нету больше твоей красивой евреечки. Нету.
– Что ты говоришь отец? Как нету? А где она? Где?
– Она, Олесь, она покончила с собой. Повесилась она, прости Господи ее безневинную душу…
Олесь стоял возле входа, глаза начали застилать слёзы. Он не мог в это поверить, ну никак в это не верилось, нет, нет. Да, Львовские события ужасали: гетто, худые, уставшие и замученные евреи с желтыми звёздами и серыми лицами. Но кто тут, в этом глухом селе?
– Это, сын, два местных ублюдка Орко и Мисько. Неделю пьянь хвасталась, что насильничали над еврейкой, а Довида с Ханной пристрелили. Вот так вот.
– Как это папа? Как это мама? – Олесь плакал.
– Она же ради меня решила уже креститься…
– Всё это даром. Зря всё это. А детей малых, да и вообще всех евреев немцы увезли. Говорят на смерть их всех увезли. Всех.
– Прости и сохрани. – Оксана крестилась и плакала.
Олесь понимал – времени в обрез. Его имя и адрес «немецкий порядок» вычислит быстро. А нужно найти тех двоих выродков и покарать. Люто покарать. Да, но ведь судьба уже присудила всем своё наказание, Олесь, ты всего лишь пешка в игре Немезиды. Или ещё там кого.
– Орко, а на хрена мы закусили у старой Одарки этой старой вонючей рыбой?
– Мисько, ты сам меня к этой ведьме затянул! Идём, идём, самогоночки стаканчик! Алкаш ты проклятый! А что мы обязаны делать? Наша работа – следить, кто тут в село приходит и зачем.
– Ой, ой, ща у меня эта рыба из жопы выскочит!
Орко побежал к туалету за крайней в селе хатой. Мисько важно поправил на плече карабин и с гордой рожей пошел дальше к центру села:
- «Я успею, я успею, я успеваю! Ну где же этот блядский туалет?»
Орко успел. Но с карабином внутрь ну ни как. Пришлось припереть к туалету снаружи. Снаружи гудели шмели и трещал кузнечик. Было в округе тихо и спокойно.
Орко был пьян и абсолютно счастлив, он успел. Он встал, поправил форму и окрыл дверь туалета. Два молодых парня стояли перед дверью туалета молча. У того, который стоял прямо перед полицаем, в руках был его же, полицайский карабин.
- Я что? Я что? Не надо хлопчики. Не надо…
По глазам мальчиков Орко понял – надо. Прикладом карабина Олесь ударил полицая в лицо, превращая толстую и мерзкую рожу в ещё более мерзкое месиво. Полицай упал на спину и Олесь воткнул в него штык. Орко захрипел и задёргался в конвульсиях.
* Кайзервальд – топоним. Сейчас парк «Шевченковский гай. Основан Франц-Йозефом австрийским царем в ХIX столетии.
- Всё здохла гадина, здохла.
- А где второй? Куда он подевался, Сахар?
- Пускай, никуда он не денется. Мы ещё найдём гниду.
Они его не нашли. Его, после слезливых просьб и уговариваний перевели в Лемберг. А после войны его нашла советская пуля.
Олесь этого не знал. После войны он перебрался во Львов для новых заданий и поиска. Месть гнала его вперёд.
ЧАСТЬ 12
1945
Месть
Страшное место и его история страшна. Начиная с 1889 года и почти до наших дней это место греха и мести за грех. Тюрьма на Лонского. Немезида, твои игры здесь просто ужасны.
В тюрьме, в кабинете полковника НКВД. За столом сидел полковник и что-то выводил карандашом на листочке бумаги. У него не получалось. С перекошенным лицом (последствия контузии), полковник выпрямил спину и, как обычно, истошно заорал:
- Людка!!! Людка!!! Бля!
- Слушаю, товарищь палковник! – прибежавшая в военной форме Людка, замерла, ожидая приказа.
- Людка, майор Капытка тут?
- Так точно, таварищь палковник! В приёмной он.
- Сюда его давай!
Секретарь Людмила с нетипичным русским лицом, молодая, красивая девушка с короткой стрижкой, имела свои «женские планы» на полковника. Плевать, что женатый, полковник касательно Людки уже давно всё для себя решил. Жена скоро поедет к маме под Рязань.
Майор Копытко боялся полковника. Все боялись. А такой трус и лизоблюд как Копытко и подавно.
- Вызывали товарищь полковник? Майор Копытко по вашему приказанию прибыл!
- Присядь, майор, присядь. Сесть у меня ты завсегда успеешь, ха-ха-ха!
Полковник смеялся, и от этого лицо у него становилось ещё страшнее. Копытко еле живой тихонечко присел на табуретку (в кабинете была одна прикрученная к полу табуретка). Майор попробовал подвинуть табуретку ближе к столу но не смог. Полковник прокашлялся, сплюнул на пол и хриплым голосом продолжил:
- Копытко, завтра я на тя представление подам. Засиделся ты в майорах.
Зазвонил телефон и полковник, взяв трубку, резко встал. Майор следом за полковником подорвался тоже.
- Полковник Миртов слушает! Есть! Так точно! Слушаюсь! Активизируем! Есть, выполняем!
Полковник, опустив трубку, присел, лоб у полковника был мокрый. Майор стоял и трясся, он почему-то подумал, что звонил сам верховный.
- Генерал звонил. Майор, не быть тебе подполковником, не быть. У ха-ха-ха-ха! Будешь гвардии подполковником! Понял?
- Да, – белый как смерть, ничего непонимающий Копытко смог лишь через силу выдавить, д-да, т-так т-точно.
- Два дня у тебя подполковник Копитко, соберёшь мне две толковые группы по 6-8 человек, одни должны по-польски калякать, вторые по-украински. Понял?
- Так точно. По-польски и по-украински.
- Приказано тут такую кашу заварить – ух. Первые должны украинцев наказывать, вторые поляков. Понял, нет?
- Так точно, по-польски и по-украински.
- Людка, Людка, – полковник уже не кричал. – Найди мне Авроськина и скажешь ему, пускай Копытко заселят в квартиру, в ту, что от фашистского полковника осталась. Копытко понял? Выполнять.
В квартире были высоченные потолки. Австрийский дом. Майор, нет, подполковник, его жена (типичная русская деревенщина) с грудным ребеночком на руках с широко раскрытыми глазами и отвисшими челюстями бродили по просторной, богато обустроенной, большой квартире. На полке камина стояла минора. Понятно, у кого немцы когда-то отобрали эту квартиру.
Осенью быстро вечереет, темнеет. Подполковнику страшно всё равно. Кто будет арестован в отделе следующим? Он был пьян, только водяра может приглушить этот животный страх, и тут в комнату забежала женушка в ночной рубашке:
- Лёшенька, гля, какие я тут в комоде платьица нашла! Гля! Загляденье то какое!
- Дура ты Клавка, ой дура-дурная. Это ж рубашка ночная! Дура! Вот правильно местные про таких как ты дур поют – юбка клёш, на ноге калёш, на голове беретка, сразу видно что «советка»! Тьфу!
Село сожгли в воскресенье утром. И костел, и церковь стали за один час могилами. Потом ещё полдня две группы, «польская» и «украинская» добивали по домах уцелевших, тех, кто не был в церкве и костёле, и не слушал свою последнюю службу Божью. Божью? Кто-то всё-таки выжил и они, плача и путаясь, рассказывали про поляков и про бандеровцев, которые между собой и между убийствами болтали иногда по-русски.
Возле Львовского оперного театра, справа – чудесный драматический театр графа Скарбека с 1836 года или Мариии Заньковецкой в наши дни. Какие же в этом старинном и известном здании есть таинственные закоулки? Мифы и приведения времен тут живут. Есть слева проход во внутренний дворик, или просто какой-то технический подъезд, а в нем маленькие двери в квартиру дворника. В «дворницкую». И кто может знать все эти закоулки? В маленькой комнатке дворника нужно отодвинуть старенькую кровать и откроется тайный вход, а за ним лестница в довольно глубокий и сухой подвал. Это был тайный штаб Львовской боевой группы УПА. В самом центре города, под залом в котором давали концерты “красные” певцы и играли спектакли такие же “красные” театральные труппы временами собирались люди, они не ходили в сам театр. Вкус и образование некоторых не позволяли им смотреть на развлечения советского плебса.
Папа был уже совсем седым. Олесь поздоровался. На столе горела гасовая лампа, за столом сидел старый знакомец и ещё два молодых парня.
- Дай Боже, панове. Слава Украине! – Олесь сказал традиционные слова.
- Дай Боже, Сахар. Дай Боже, героям слава.
- А где пан Мыкола?
- А Стефан Цвибак погиб. Как весной слегка коммуну карали. Стефко от гранаты и погиб, упокой душу его, Господи.
- Упокой...
- Давай помянем, потом расскажем тебе, что творится сейчас.
Печальная новость была про уничтоженное НКВД село под Львовом, про Медовцы. Село было из двух половин, украинской и польской. А власть распространяла слухи, что, мол, поляки сожгли церковь и убили полсела, а по другим слухам бандеровцы спалили костёл с людьми и повесили ксёндза. Власть к чему-то готовилась, к чему-то грандиозному. Сталин готовился к операции “Висла”. Но чудом уцелевшие, плача и запинаясь, рассказывали – они, убийцы, матюкались на русском!
- Сахар, ты понимаешь что делают эти сатанинцы?
- Да, Папа, они сеют кровавую смуту между людьми и смерть.
- Наша девушка в комендатуре смогла выкрасть приказ, и мы теперь знаем как зовут того, кто там командовал. Майор, теперь подполковник и живёт в новой квартире по улице Зелёной. Ты хорошо знаешь это место, чтоб их кровь позаливала!
- Да, наверне, черти собираются в одном месте.
- Это новый адрес Будяка, и два пистолета. Ты знаешь что делать.
- Да, Папа. Я хорошо знаю.
Олесь опять стоял в том же парадном и воспоминания о немецких картах приятно согревали. В руке хорошо лежал ТТ, но по улицам сновало больше чем когда-либо патрулей. Коммуна боялась, а его ребята страха не чувствовали.
- Будяк, ты тут посторожи, а я на минутку в гости к НКВДшнику. – Олеся радовала перспектива.
Посреди большой приёмной лежал огромный ковёр. Со свастикой на всю ширину. Пьяный в хлам Копытко решил наказать фашистскую гадину и смачно мочился на ковёр, приправляя процесс громкими матюками:
- Ууу, суки, блядь! – ему было смешно, но в этот момент зазвонил колокольчик. Олесь подёргал за шнурочек.
- Ну, кто там ещё припёрся?
Подполковник доковылял к двери и открыл. Эмоций у Олеся не было. Сначала удар с отмашкой в челюсть, потом ногой в пах, потом прикрыть дверь, потом бывший майор, а теперь подполковник смог подняться, молча, на четвереньки. Выстрел прямо в лоб, и тело НКВДшника уляглось. Заглянула посмотреть, а что там в комнате такое, Клавка. Второй выстрел и второе тело.
Олесь, переступая тела, решил глянуть, откуда же вышла женщина? И что там? Там была люлька, а в ней мирно спал маленький ребёночек. Олесь прицелился в ребёночка, но рука дрожала:
- “Нет, я не могу, я ж не зверь”. – Олесь быстро вышел из квартиры и сбежал по лестнице вниз. Спросил у Будяка:
– Что, выстрелы слышно было?
- Не очень, Сахар. – Будяк достал из мешка бутылку и начал пить. Пилась тяжело поганая, вонючая буракивка.
- Дай мне тоже маскировочки. – Олесь допил полбутылки и тяжело присел под стену. Буракивка воняла, но была очень крепкой.
Ребята знали – патрулей не миновпть. Легенда была, пора и сматываться. Шли снова к выходу из города. Шли, шатаясь и горланя песни, два пьяных гуляки:
- А давай петь!
- Давай, Будяк. Может “Фай дули фай”?
- О, это хорошо эти “Файдули”, начинай:
На улице Колонтая, файдули, файдули, фай,
Била баба полицая, файдули, файдули, фай,
Раз го в глове, раз го в яя, файдули, файдули, фай,
Так ся Лупыт плицая, файдули, файдули, фай!
Ребятам было весело, они громко смеялись и пьяными голосами горланили песенку. Патруль, как и предвиделось, навстречу. Двое конных, вооруженных автоматами красноармейца:
- Стоять! Кто такие? Документы! Откуда прёте такие “красавчики”?
- Так как? От баб конечно.
- Только они нас выгнали! Сказали, что мы пьяницы и от нас воняет. – Будяк сделал вид, что ему плохо и он сейчас вырвет. Он упал и начал изображать своё непотребное состояние.
- Да мы видим, видим, что вы пянь. Тут даже с коня слышно! Что пили такое? Документы есть?
- Да есть, есть. Гдек они? Ты сволочь, что у баб их забыл? Где мешок сучий ты сын? Я ща рыгану… – театр был великолепный, второй начал рыгать реально. Наблюдать за этим красноармейцам, ой как не хотелось.
- Слушай Смирнов, пускай с этими следующий патруль морочиться, а то я сам сейчас рыгану. Пошли прочь пьянота!
Цокая копытами патруль удалялся по улице. Олесь переглянулся с Будяком и они пошли дальше, громко горланя песню:
На улице Коперника, файдули, файдули, фай,
Сидит баба без буцика, файдули, файдули, фай,
Я пытаю – где той буцик? Файдули, файдули, фай,
А мне баба отвечает – же он уцек! Файдули, файдули, фай!
ЧАСТЬ 13
1946, 1960, 1976
ГУЛАГ
Остап сидел в изоляторе второй год. После прихода красной армии в 1944 году, так за месяц на мельницу пришло за Остапом НКВД, и поехал он в следственный изолятор Бригидки на нары.
Два раза был Остап у следователя на допросе. Всего два раза. Первый раз в 1945 году. Тогда люто били и называли «фашистским старостой».
Во второй раз была очная ставка с Олесем. Олеся вытащили из «крыивки» в лесу, предварительно пригрозив закидать найденное собаками место гранатами. Но ребята были тяжело ранены и даже не услышали угроз, так и не совершив запланированный самоподрыв. Может зря? А может и нет. Знает только Немезида, а может Бог?
Суд был, в отличии от следствия, быстрым и показательным. С обзором в газетах с фотографиями подлых “Бандеровцев – кровавых убийц”. Но с какой целью власть решила “Бандеровцев и предателей” приберечь живьем? Это смогут понять, наверно, только историки. Возможно, планировалось ещё более грандиозное судилище. Приговор – 25 лет сурового режима каждому. Это был, так называемый, “Бандеровский стандарт”. И поехали Остап с Олесем в разные далёкие Сибирские места. А как же? “Вместе отец и сын – не положено”!
Остапа этапировали в “Сиблаг”, в Тайгинский лагерный пункт №2 в село Теплинка возле глухой станции Тайга валить лес, а потом, на усмотрение начальника лагеря, возможно и муку молоть. Олеся в Ахлунское отделение №6 в Темир-Тау в подсобное хозяйство при станции Амзас.
Всё это был гореизвестный ГУЛАГ, и многим из него выйти живым не удалось. Через несколько лет, Олеся в составе ещё нескольких тысяч заключенных перевезли в Норильск.
В ватниках, шапках ушанках, с ППШ выстроили в два ряда солдат с собаками. Собаки лаяли. Впереди стоял командир в кожаном офицерском кожухе и фуражке. Шел пар и было холодно, но офицер терпел. Зверский вид и голос получались как-то сами собой.
По одному на перон из вагона начали выпрыгивать грязные и небритые заключённые. Среди них был и Остап. Офицер из-за холода злой, он сплюнул и заорал:
– Предатели! Враги народа! Быстро в колонну по два человека! Построились! Бееегом, – я сказал!
Наверное, Олеся встречали так же. И потянулась жизнь ЗК – серая, чёрная. Зимой белая, как бесконечный скучный сон. Олесь из “малявы” узнал, где отец. И всё, про детали лагерная почта умалчивала.
Двое заключённых тянули тяжелую колоду. Очень тяжелую. Стонали от напряжения. Остап уже давно не брился, мало ел, но в лагере все работают. Нет, не все. За мешочком на спине Остапа, голодными звериными глазами наблюдало две пары глаз урок. Они прятались за большой стопкой спиленных колод и план у них уже созрел.
После вечерней поверки и переклички уставшие ЗК сели на нары погрызть сухарей и хотя бы о чём-нибудь поговорить, чтобы не сойти с ума от этого лагерного однообразия. Но тут начал осуществляться зловестный план захвата чужих припасов: насвистывая блатной мотивчик, между нарами к Остапу двигала блатная парочка. Они шли нагло пошатываясь и посмеиваясь, их должны все бояться, страх – главный аргумент тюремной психологии. Один резко присел рядом с Остапом и громко спросил:
- У-тю-тю-тю-тю, у тя же есть кецик сааала. Одной рукой он пошарил под убогим одеялком, поиски увенчались успехом, и он что-то достал. – Надо, падла, делиться, это мне!
Остап резко встал, но навстречу ему так же резко поднялся блатной. Остап схватил блатного за грудки и даже не успел заметить, как в густо татуированной руке (а блатной этого и ждал) появилась заточка…
В то лето Сталин умер. В1953 году тирана и палача не стало. Олеся перевели из Темир-Тау в Норильский «Горлаг».
Олесь спал и ему снилась Мириам. Снилось лето, солнце, отцова мельница. Во сне Мириам нежно целовала в губы и шептала: – Всё не так, как надо, но всё так как надо... Олесь проснулся и не смог понять, как это? Так – не так?
- Олесь, тут на зоне что-то назревает, слышишь? – на ухо шептал сосед.
- Что назревает?
- Блатные совсем озверели, а начальство их покрывает. Мы будем восставать. Мы захватим оружие и будем карать блатных.
- Когда?
- Сегодня Грицяк будет речь иметь, сегодня и узнаем. Наверное сегодня, тут же «Стукачей» полно…
Зоны восставали одна за другой, терпеть сил уже не было. «Воля или смерть» – стало летящим лозунгом. Ну и что из этого? Заключенные боролись, умирали. Олесь «поймал» очередную пулю и опять Немезида его пощадила.
В 1960 была амнистия. Олеся перевели на поселение в деревушку Угрюмки. В семье таких же поселенцев как и он сам, встретилась судьба Олеся – Калина. Наверное, чем-то она напоминала Мириам, такая-же чернявая и умная.
За словом Калинка в карман никогда не лезла, бывало и стихи иногда писала. Учительствовала, учила грамоте деток, а за год и своего родила – Гната.
В 1976 году срок окончился и Олесь вместе с женой и сыном вернулись из забытого Богом сибирского села-поселения Угрюмки и Гнусявина домой. В родное село.
Гнат, на радость Олесю и Калине рос мальчиком умным. В день возвращения на душе у Олеся было легко и весело. Бог его уберёг, дал такую хорошую жену и хорошего сына. А у Калины уже никого и не осталось из родни. Родители не дожили, а всю родню на Тернопольщине НКВД уничтожило. Ехать с Олесем на его родину было самым правильным решением.
ЧАСТЬ 14
1976
Слезы. Смех
Дом мельника стоял одиноко, никем не заселенный. А не селился там никто, потому что люди знали, Олесь может выжил и когда-нибудь вернётся домой. Траву во дворе косили соседи и глядели, чтобы кто чего не сделал. Вот пришло время, Олесь и вернулся.
Неделю Калина мыла полы, окна, собирала мусор и паутину. Утром на вторую неделю с улицы послышалось меканье. Олесь, Калина и Гнат вышли и глазам не поверили, посреди двора – привязанная коза! И маленький козленок, а в клетке из тонкой сетки куча цыплят! За всей этой живностью стояли и улыбались люди.
- Олесь! – крикнул кто-то из людей, – ты не узнаешь меня? Это ж я! Маркиян, сосед твой!
- А я – Юрко Пустоголов!
- А я – Маркияна брат, Петрусь!
- А я – Аничка!
- А я – Даринка.
- А я…
Пришло много людей. Олеся помнили. Уже и гуся принесли, и две уточки. Олесь был тронут до слёз, а потом хозяюшки начали приносить разную снедь, а мужчины разные напитки. Притащили и большой круглый стол:
- Это стол из Довида дома, трактирщика нашего. Хороший он всё-таки мужик был, – грустно вспомнилось. И Довид, и Ханна, и все их детки.
- Ну эта сволота немецкая всех евреев тут поубивала.
- Да не только тут. А везде, куда пришла эта мразь и откуда евреи убежать не успели. Надо помянуть… – Еще налили и молча выпили.
Кто-то из женщин начал всхлипывать. А потом был пышный сырник, и вспомнили кем Олесь до войны был. Но сырник испробовали, отодвинули в сторонку и попросили рассказать о пережитом, об ужасах коммунистических застенок, лагерей.
Олесь рассказывал, но не всё. Кое-что слишком болело. Тут уже и у Олеся слеза выступила. Начинало темнеть, и Куценко, местный новый председатель колхоза, глянув на пустые стены сказал:
- Чего-то здесь на стенах не хватает.
- Точно Куцый!
- Точно, точно, я знаю чего не хватает – подхватил Маркиян.
- Иконы хорошей!
- Да, Аничка, Да!
Все живо подорвались и выбежали из дома. Калина с Олесем не успели даже среагировать:
- Олесь, где они все? Куда они? Может что не так?
За четверть часа, может и меньше, в дверь внесли большой и красивый образ Божьей матери с маленьким Исусом на руках, потом ещё две иконы на дереве.
Исус смотрел грустно, Мария улыбалась людям. Иконы принёс не кто иной, а коммунист, председатель колхоза Куценко.
Ещё поболтали, и тут Куценко спросил Калину:
- Пани Крукова, а кто вы по образованию? Чем там в Москальщине занимались?
- Учила я деток в школе. Украинский язык и литература для своих и русский язык и литература для всех.
- Ну так я знаю, кто в нашей школе теперь новой учительницей будет! Завтра в сельсовет писать заявление, и вперёд в школу на работу!
- Ой, мне как-то неловко даже…
- Что значит неловко? А кто детишек уму-разуму учить будет? И никаких Калина отговорок!
Так с утра и было. Маленькая хатка была школой, Калина – учительница языка и литературы, пан Ивась – учитель математики, физики и химии, заодно и физкультуры, и труда. Пани Степанида Александровна – учительница иностранного языка, иностранной литературы и ещё там чего-то. Вот и вся школа в селе. Хорошо хоть такая.
Этим утром Олесь пошел глянуть на отцовскую мельницу. Уже издалека было видно вкопанные столбы, остатки стен. Обгорелые стены. На месте плотины – какие-то огрызки и куски дерева, а пруда не было. Росли буйные травы и тростник.
Олесь стоял молча, стал как-бы ниже ростом и белее головой. Молча плакал, и одна только мысль не шла из головы:
- “За что мне всё это? За что?”
ЧАСТЬ 15
1969, 1972
Тонкий лёд
Провели Гната в армию «так как положено». Олесь ничего не говорил, Калина плакала, знала, что советская армия к людям, как к быдлу, «расходному материалу».
Гнат мальчишкой был щуплым, худым, но здоровым и поехал служить на три долгих года в Мурманск. Моряком на подводную лодку.
Встречало из армии Гната опять полсела, и снова «так как надо». А Олесю давали о себе знать и долгие годы ссылки, и тюрьмы с пытками, и старые боевые раны. Олесь часто болел. Почти уже и не ходил, всё больше лежал или спал. Калина тоже с годами не молодела, но держалась. Да и работа в школе с детьми придавала сил.
– Ну что теперь, сын? – Пришло время поговорить. – Что после армии делать будешь?
– Отец, я в моторах неплохо разбираюсь. Пойду на права сдам и шофером буду.
– Это дельная мысль, Гнат. Правильная мысль.
Так Гнат и сделал. После армии в училище приняли сразу и через два года Гнат на Газоне уже ездил полями за комбайном. Но манили «большие деньги». Тут и Стефания приглянулась, надо бы на свадьбу подзаработать. И написал как-то из Кемерова сослуживец Ивасюта:
– А поехали Игнат пошоферим на БАМ, немножко баблишка подшаманим.
За год Гнат приехал в такой тёплой дублёнке, вернее офицерской тужурке, меховой шапке и с радио «Ленинград». Само-собою и с «длинным рублём». Тут же и свадьбу со Стефанией отгуляли. Весело – как положено. Олесь даже рюмочку на свадьбе сына опрокинул, посидел чуток за столом с гостями, Калина помогла ему дойти до комнаты.
- Стефания, прикоснувшись губами к ушку любимой, Гнат шептал: – надо бы мне еще разок за «длинным» рублём съездить. А если ты забеременнеешь? Коляску надо…
- Так я уже Гнатик.
- Да ну!
- Да, Гнат. Не едь, прошу тебя, любимый, не едь. Плохие у меня предчувствия, не едь…
- Как стала ты Крук, так и каркаешь теперь. Накаркаешь мне ещё…
Гнат опять подался в долгий путь, долгий – поездом в Москву, самолётом в другой конец Сибири. КРАЗ так и стоял в Тынде на стоянке автоколонны, и потянулись длинные дни роботы под веселое урчание двигателя. Грели мысли о любимой, о доме:
- «Скоро Стефа родит. Это последняя ходка и всё.”
Колонна длинной чередой медленно двигалась по льду замерзшей реки. А как ещё? Единственная ровная дорога зимой. А летом дороги нет. Вообще нет, никакой. Длинная дорога, но и рубль тоже «длинный». Перед обедом все машины встали. Гнат подошел вперед узнать – чего стоим? Спросил Ивасюту, он был напуган:
- Игнат весна ранняя. В этом году. Страшно, там впереди проталины. Да ну их, тут многие не поедут дальше. Ты тоже не едь! – Ивасюта чувствовал недоброе, боялся за Гната.
- А чего вдруг? Тут лёд под метр толщиной, или полметра. Я поеду, план надо гнать! Не боюсь я! Ничего со мной не случится!
Гнат забрался в кабину, похукал на руки и двинул дальше. Треск льда, рокот двигателя вовремя не дал услышать. Поздно выпрыгивать. КРАЗ многими тоннами своего веса и веса песка нырнул мгновенно. Машина была уже в темноте. Гнат мёртво вцепился в руль, он понял – «Это всё, это уже всё».
Немезида, ты опять сыграла в свою игру?
У Стефании болел живот, ребёночек был неспокойным. Такое ощущение, что уже вот-вот.
- Калина Ивановна – тихо сказала Стефания, – что-то Лесык пинается больно.
- Лесык? Чего это Лесык?
- Это Гнат так хотел, чтоб если мальчик, то назвали в честь отца – Олесем в честь деда. А Олесь Остапович сказал – нет. Нет в этом имени счастья, вот первая буква и укатилась, «О» пропало, получилось Лесь Крук.
- А откуда знаешь, что не девочка?
- Да как же? Гнат мальчика хотел, и я хочу. Значит мальчик будет. Ой-йой-йой, больно пинается Лесь Гнатович.
- Погоди, Стефа, я соседа кликну. У него машина, сейчас и поедем в ближайший роддом в Жовкве.
- Не поедем. На прошлой неделе Фицель Наташу хотели туда везти, а там закрыто – ремонт.
- Ну и что? Тогда во Львов. На Щорса до роддома дотерпишь? Там теперь новая заведующая – Тамила Олександровна*. Вот такая женщина! У неё родишь Лесыка. Где твои вещи?
Олесь лежал на кровати и смотрел в окно на полный месяц. Мысль – “А для чего это всё”? – не шла из головы. Олесь умер тихо, спокойно.
Когда душа Олеся нырнула в бесконечность, когда Гнат вдохнул холодную воду реки, когда мир впервые услышал крик Лесыка, когда сошлись вместе все ниточки в узоре игры Немезиды. Или пока ещё не все?
ЧАСТЬ 16
2008
Эпилог
- Слышишь, Кася? Это я, Стефа. Мама Леся еще раз постучала легонько в дверь.
- Лесику опять хуже. Слышишь? Что ты спишь там или что? Кася, буди Федя, пускай завезет нас опять в Щирец к пани Марьяне. Оой, Кася, только Марьяна ему может помочь, только Марьянка. – За дверью что-то упало и громко дзенькнуло.
- Кто это там, к курве маме, приперся так рано?
Федор был с похмелья.
Двери приоткрылись, и Стефа увидела красную рожу местного участкового Фёдора Павловича.
- Ой, что ж ты припёрлась, к курве матери, так рано?
Федя повернулся задом, пукнул и с матюками поковылял.
*«Асистент Ангела» Ю.Грицишин (Кірнос) 2018
- Иди, иди сюда, Стефка. Я должен попить. Этот проклятый проверяющий из управы вчера. Э-эх, был гад.
Федя поднял с пола металлическую эмалированную кружку размером с добрый литр, зачерпнул воды из стоящего рядом ведра и стал жадно пить. Стефа молча ждала. Её заплаканные глаза внимательно следили за владельцем Жигуля. Федя черпанул ещё литр холодной, из колодца воды, и вылил себе на голову:
- Уфф, уфф, как же это хорошо! – он выпрямился, отошел от ведра, алюминиевого тазика рядышком на табурете и с размаху присел на старое, ещё советского дизайна, кресло. Кресло жалобно затрещало, но старая советская мебель стойко выдержала Фединых 120 килограм.
- Что Стефа, хуже Лесыку?
- Хуже, Федя, хуже. Опять под столом сидит и плачет. – У Стефании по щекам тоже текли слёзы…
- Ну не плачь, Стефа, не плачь. Когда едем?
- Я вчера звонила к пани Марьяне, говорила сегодня после обеда очереди не будет.
- Ну и хоршо. Ну и поедем.
Выехали на Львовскую окружную. Хорошие дороги тут построили турки. Но Жигуль время от времени чихал и дёргался. Фёдор психовал:
- От гамно Москальское! Чего я не продал это гамно, когда ещё можна было продать?
Фёдор уже возил Стефу и Леся к целительнице Марьяне, не впервой. Что там в этот Щирец ехать? Подъехали к стандартной пятиэтажке и запарковались возле такого же Жигуля.
- Всё, идите к своей мольфарке* а я пока карбюратор гляну…
Стефа взяла Лесыка под руку и повела. Действительно, очереди возле лестницы не было. Целительница правду говорила, ещё бы, она ж «видит».
Маленькая, чистая двухкомнатная «хрущевка». Марьяне муж уже давно предлагал переехать в котедж за город. Даром что ли построил?
Она не могла. Не могла бросить эту маленькую двухкомнатную квартирку и огромный мир людей, которым надо помочь. Так как она смогла бросить школу и маленьких детей. И музыку.
Она всегда слышала музыку. Нет, правильно – видела музыку. Слышала позже. Сначала был свет, потом цвет, потом звук. А может и наоборот? Раньше приходили соседи, потом родственники. Потом знакомые, потом знакомые знакомых, потом, довольно быстро, про Марьяну узнали по всей Украине. Под
*Мольфар (укр. мольфар) — в культуре гуцулов — человек, который, как считается, обладает сверхьестественными способностями, знахарь, носитель древних знаний и культуры. Мольфары занимаются целительством, управляют силами природы (например, погодой), используя для этого заклинания, особые предметы, травы.
домом всегда стояли люди, очередь. Но соседи молчали. Все они, в свое время, получили от Марьяны помощь. Кому то же всегда нужна помощь? Нетипичная Галицкая солидарность…
Марьяна видела и слышала болезнь. Когда она понимала, что это медицинская проблема, всегда направляла к врачам. Говорила – это в больницу, или это к хирургу, или это к имунологу. Но часто болячка имела свой звук и цвет. И можно было повлиять на эту аномалию, «выгнать» ее. Она никогда не просила денег. Ей нельзя было просить денег.
Дедушка, как оказалось, тайный мольфар и травник когда-то говорил:
- Марьяша, ты сама никогда не должна просить денег за то, чем можешь помочь людям. Если попросишь денег, то больше ничего и не увидишь. Она и не просила никогда. Могли что-то оставить в коридоре на полочке, она потом тихонько говорила спасибо и людям и Богу.
Марьяна взяла Леся под руку и отвела на свою микроскопическую кухню. Леся привозили уже не первый год, Марьяна знала что и как. Стефа осталась на скамеечке в коридоре. После Марьяны Лесык будет спокоен, он не будет плакать и вспоминать ту проклятую зупу.
– Какие у тебя сегодня горячие руки Лесык, как никогда – она подержала Лесыка за руки, помолилась и встала сзади.
Лесь уже не плакал. Ему было тепло и спокойно. Он ощущал любовь. Он больше не говорил про зупу. Марьяна видела чёрные дыры в свете Лесыка. Она ощущала, что может в этот раз закрыть эти чёрные, бездонные дыры. Если не навсегда, то очень надолго.
- Ты слышишь, Федя, а Лесыку то легче стало. Федор внимательно смотрел на дорогу, слушал радио и начал понимать, что сзади никто уже не плачет. Он заметил:
- А точно, Стефа, сегоднячки мольфарка Леся хорошо подшаманила.
- Хорошо, слава Богу, хорошо.
Лесь тихонечко сидел сзади и молча смотрел на дорогу. А может на деревья или на облака? Стефа не понимала куда смотрел ее сыночек. И смотрел ли он куда-либо, кроме как в самого себя?
Тихонько играла какая-то музыка, хороший вечер на дворе. Заехали в родное село:
- О! Стефа, глянь-ка – видишь американка вещи стиранные развешивает:
Во дворе, возле которого они как раз проезжали, девушка блондинка с короткой стрижкой и в короких шортах вытряхивала и развешивала на длинном шнурке выстиранное белье.
– Какая американка?
– Стефа, да ты с Лесыком вообще от жизни отстала и ничего уж не знаешь. Это Марина нашла свою уворованную в роддоме дочку. Через двадцать лет, Стефця! В Америке нашла! Все уже знают, а ты нет. Как встретила Зеню или Зену на лестнице возле церкви – а она копия самой Марины, только молодая! Марина чуть с ума не сошла! Но, слава Богу, не сошла. Хватит с нас клиентов Кульпаркова. Стефа, прости меня, прости. Я не хотел.
Ну всё, приехали. Стефа пыталась открыть дверцу, но правая задняя дверь проклятого Жигуля открываться не желала.
- Сейчас, сейчас, Стефа, я обойду кругом и открою тебя.
Лесь сидел слева за водителем. Дверка здесь открывалась. Лесь видел! Посреди двора стяла девушка в белом платье. Он побежал.
- Маруня! Маруня! Мириам!
К девушке было близко, но Лесю казалось, что он бежит всю жизнь, Мириам стояла молча и тихо улыбалась.
- Это ты, ты, – обнимая Мириам говорил Лесь. А может Олесь?
- Я Мириам, или Маруня, как ты хочешь.
- Я хочу, чтобы ты не уходила. Чтобы ты осталась, Мириам!
- Нет, Олесь, нет Лесык. Лет через 50-60.
- Так долго?
- Там нет времени. 50, 60, 100 – это всего-лишь миг, секунда или две. Вспышка, миг или вечность. Ты, Олесь, отпусти Леся. Жить для мамы, для своей любви. Просто жить.
Cтефу охватил ужас.
- “Как? Как Олесь побежал сам? Куда он побежал? Он же сам даже в туалет не ходит?”
Как медленно движется время. 20 метров добежать до Леся. Позади слышалось пыхтение Феди. Он громко сопел и, как всегда, матерился. Лесык стоял обняв грушу. Грушу Маруньку. Стефа подошла:
- Лесык, как ты?
- Мам, – Лесык говорил! Стефа не верила и плакала. Лесык говорил?
- Файну зупу, мам, свари мне. Супчик с фрикадельками...
Юрий Кирнос (Грицишин)
Львов 2018, Натания 2020