Возможностей культурно провести досуг нам, пацанам, Слободка давала не много. Не было там футбольных полей, не было баскетбольных коробок, не было даже какого-нибудь мало-мальски ровного пустыря, на котором слободские шкеты могли бы погонять мяч. Все свободное время, днями напролет, Слободка играла в войну.
Я ввязался в эту перманентную войнушку сразу после того, как мне стало неинтересно играть с такими же как и я малолетками в «Колечко-колечко, выйди на крылечко». Вдруг в этом призыве мне стало явственно чуяться слово «калечка» и представляться, что вот сейчас на крылечко, стуча костылями, прихромает какой-то жалкий покалеченный мальчик, а то и девочка, и всем станет не по себе. Эта вымышленная ситуация смешила меня и я начинал смеяться в самый захватывающий момент игры, не давая своим товарищам продолжать её с должным упоением. Слободской атаман Санька был моим близким соседом и другом, поэтому в ряды воинов я был принят без вопросов.
Мы воевали с нашим извечным «врагом», пацанами с улицы Жореса, жориками, как мы их называли. В бой жорики ходили под командой своего атамана. Вернее - атаманши. Это была девчонка по имени Алёна, которое хлопцы трансформировали в Лёнька. Чтоб без сантиментов. С мальчишеской стрижкой, в кепке надвинутой на уши, одетая всегда по мужски, она виртуозно материлась, мастерски сплевывала сквозь зубы, курила напропалую сигареты «Прима», никогда не плакала, а главное, была способна хладнокровно спланировать и воплотить любую пацанскую операцию. Назвать её девочкой ни у кого не поворачивался язык. Это означало бы отвесить незаслуженный комплимент женскому полу. С таким атаманом жорики выходили победителями из всех битв. В редкие перемирия, когда мы собирались с жориками на совместные посиделки, где я был самым младшим из обоих отрядов, она единственная смеялсь над моими бесхитростными детскими шутками, а иногда теребила рукой проволоку моих жёстких, растопыренных волос. Меня такое озадачивало и волновало. Хотелось сделать для неё что-нибудь приятное. И я делал. Норовил первым своей спичкой поднести огонь к её сигарете.
Наши ряды уравновешивало присутствие в них слободского дурачка Родика. Родион Федрик-Коробчук. Так его звали. Короткий умишко компенсировался длинным именем. Ум злокозненного, эгоистичного младенца был заключен во взрослую, исковерканную плоть, и все это было Родиком. Маленькая голова с поросячьими бессмысленными глазками, оттопыренными ушами и всегда слюнявыми губами держалась на тонкой шее, переходившей в узкую грудь. И далее: округлый живот, водруженный на необъятных размеров таз, украшенный отвислой задницей. Это великолепие передвигалось на тонких «х»-образных ножках.
Его я боялся и ненавидел. Он был воплощенное зло. Если хотел напакостить, остановить его не могли никакие увещевания. А пакостить он хотел всегда. И делал это весело, сопровождая надтреснутым старушачьим смехом все свои гнусности. Силы, несмотря на бесформенность, Родик был немерянной. Когда он дорывался до любимой им водки и напивался, то начинал буянить так, что требовалось вмешательство десятка дюжих мужиков, чтобы свалить и связать опасного дебошира, и уложить, пока не проспится. Его пьянчужка-мать бегала в таких случаях по Слободке и стучала в окна, созывая соседей и сколачивая «отряд быстрого реагирования». Ничего хорошего не приходилось ждать от него и от трезвого.
Как-то раз он увидел у меня в руках деревянный пистолет, который я сам любовно выстругал, снабдив его курком и собачкой, взводящимися на резинке и производящими громкое клацанье при выстреле. Этот пистолет был предметом моей гордости и зависти корешей. Родик потребовал подержать пистолет. Противиться я не мог и покорно протянул ему свое детище. Тот покрутил пистолет перед глазами, а затем медленно, с видимым удовольствием, стал ломать его, начиная со ствола. Я умолял его прекратить, мои мольбы были встречены довольным хохотком. Я повис у него на руке, но он бросил останки пистолетика на асфальт и продолжил доламывать его ногами, освободившейся рукой отвешивая мне увесистые тумаки. Мои приятели стояли рядом и не вмешивались. Родик один мог справиться со всеми нами. Доломав пистолет до состояния трухи, Родик посмотрел мне в лицо, радостно оскалабился и ушёл. Я бы меньше переживал, если бы он отнял пистолет для себя, сменял, пропил наконец. Но вот так изничтожить на глазах у мальчишек... Это было непонятно и страшно.
В наших рядах во время дворовых войн Родик тоже находился условно, потому что в любой момент за сигаретку мог переметнуться к противнику. Раз во время зимней «кaмпании» я был застрельщиком. Моей задачей было затаиться на крыше сарая и следить за передвижениями «врага». При его обнаружении, я должен был, не выдавая своего укрытия, забросать передовой отряд снежками, вызвать сумятицу в рядах, потихоньку спрыгнуть с сарая и бежать за подкреплением. Все прошло по плану, но как только я собирался смотаться с сарая, внизу появился Родик и стал, радостно вопя, бросать в меня увесистые снежки, а вслед за тем и камни. Мое убежище было обнаружено и окружено жориками. Пути к отступлению были отрезаны. В меня посыпался град снежков, а Родик-уродик норовил сшибить меня доской. Я не нашел другого выхода из этой ситуации, как заплакать. Плач у нас был табу. С плачущим не воевали. Его не замечали. Заплакать было равносильно самоубийству. И не спасающему честь самоубийству, как харакири, а позорному, малодушному уходу из жизни. Как воин я был кончен. У всех опустились руки. Даже Родик просек, что я уже вне игры. Отряд жориков, ведомый Лёнькой, обойдя сарай и оставив на крыше мое «тело», углубился на территорию Слободки.
Всю зиму меня не пускали в строй. Я почти перестал посещать Слободку. Ограничивался только необходимыми короткими визитами к слободским дедушке с бабушкой. Стал запоем читать, научился глубокомысленно обсуждать прочитанное со школьными приятелями. Все это было не то. Было ненастоящим. Я скучал по слободской вольнице и по дворовым битвам.
К лету «плачевный» эпизод подзабылся, и я стал принимать участие в боях и набегах. На сей раз мы орудовали самострелами, стреляющими кусочками проволоки – шпунтиками. И здесь Родик отличился, подкравшись к Саньке со спины и всадив ему шпунтик под лопатку. С расстояния трех шагов. Причём, в это время мы были уверены, что Родик «свой». В конце боевого дня, когда жорики до сих пор удерживали за собой часть слободской «земли», и обстановка была жаркой до предела, я услыхал доносящиеся из-за сарая странные звуки. Завернув за угол, я увидел там Родика, в лапах которого билась Лёнька, пытаясь отстраниться от слюнявых губ, которые припечатывали к ней липкие поцелуи и норовили присосаться к её рту. Лёнькина кепка упала. Отросшие за зиму волосы рассыпались по плечам. Она поскуливала и всхлипывала. Сейчас она была не бедовым Лёнькой, а попавшей в беду Алёнкой. Но и мне в этот миг было нелегко. Весь мой организм стремился сдать назад, исчезнуть, забыть, что видел. Но неожиданно для самого себя я произнёс: «Родик, пусти её». Тот отвлёкся от растерзанной Лёньки, повернулся ко мне и застыл. Было видно, что он в недоумении. Родик опустил руки, уставившись на меня. Освобождённая Ленька сползла на землю, уткнула лицо в колени и заплакала. Понятно, что мне сейчас предстоит узнать на себе всю силу гнева этого Голема. Но тот медлил. И вдруг мне стало ясно, что он трусит. Я устрашил Родика! Я!!! Теперь пусть он боится меня! Захотелось поквитаться с ним за весь свой страх и унижения, заставить его ползать на толстом брюхе, валяться в пыли, вымаливать прощение. У меня уже была готова сорваться команда «На колени!», но вдруг я понял, что взгляд Родика обращён к чему-то позади меня. Обернулся и увидел, что сзади стоят цепью жорики и слободчане вперемешку, и гневно раздувают ноздри, как щенки перед лаем. Дурачок недовольно заворчал и удалился, озираясь. Больше в наших играх он не участвовал.
На следующий день жориков вёл в бой другой атаман.
02 февраля 2008 года
Comments