Прошу читателей понять меня правильно, а то многие сегодня любят говорить, что их-де неправильно понимают, хотя зачастую и понятия о понятиях не имеют. Исходя из вышеизложенного – посвящение:
УСЕКНОВЕНИЮ АППЕНДИКСА,
когда он у меня ещё был
Любитель я покушать. Возможно даже профессионал. И не то чтобы делаю это чаще других, но как-то самозабвенно, от души, безмерно. Ибо любовь не знает ни мер, ни границ. Так что всё-таки – любитель. Но профессиональный.
Главный принцип мой прост: всего и побольше. Нельзя ограничивать свободу ни в качестве, ни в количестве. Преступно это.
Но поскольку времени мне часто не хватает – занятой я, знаете, человек: то развеяться надо, то отдохнуть! – приходится всё же ограничивать себя. Но не в количестве и качестве, а в большей степени во времени. К примеру, этап пережёвывания пищи я считаю абсолютно ненужной роскошью и попросту пропускаю. Возьмёшь эдак энное количество еды, поместишь в ротовое отверстие, сделаешь глотательное движение, возьмёшь энное количество еды... И так далее, следуя настоящей инструкции.
Иногда, правда, во чреве боли ощущаются. Типа тяжести от перенасыщенности. Но системы выброса работают отменно, и временные трудности быстро уходят.
А в этот раз не ушли почему-то. Тёща к нам в гости приехала, гостинцев маленько привезла. А с тёщиных гостинцев, честно признаюсь, у меня всегда аппетит разыгрывается. В общем-то, ем я при этом как обычно, только гораздо больше и намного быстрее.
Сели за стол с утра, чуть только баулы с тёщей ввалились в нашу комнату. Разговаривали, кушали... Первое делали преимущественно женщины, второе – практически один я. Нет у меня в этом деле достойных помощников! Всё приходится одному...
Ближе к вечеру ощутил я удовлетворение. Знаете эдакое состояние предлопнутости? За секунду до взрыва? Сходил, совершил взрыв. Но состояние, вопреки ожиданию, осталось. Удивился я слегка, но, поскольку пора было ложиться спать, не стал акцентировать внимание. Подумал: к утру само пройдёт.
Не прошло к утру, знаете ли. Всю ночь промучился, проворочался, не спал практически, но душевного дискомфорта не испытывал. Мало ли чего бывает с молодым здоровым недавно женившимся студентом!
Тревога в душе поселилась наступившим утром. Тёща разбудила и позвала завтракать. А я к себе прислушался и чую: не хочу. Может, старею? – подумалось. Хотя сегодня мне... так... 18 лет, 8 месяцев и 12 дней... где часы?.. ага!.. ноль часов, 42 минуты... Нет, пожалуй, рано мне ещё стареть. Не стареют, как правило, в таком возрасте. Тут-то тревога в ушах набатом и забила: в больницу надо идти! Молодой ведь ещё! Не дай чего! А помирать нам рановато!
Однако больница больницей, а позавтракать всё же надо. Ел без аппетита. Много, но с неудовольствием. Вдохновение куда-то ушло. Думаю: без вдохновения – ничего страшного. Опять, не сидеть же голодным! Но с какого-то лешего часам к одиннадцати меня скрючило. Такого вот скрюченного Танюша с тёщей и одели. Октябрь на дворе. Холодновато.
Проводить ещё хотели до поликлиники, а я говорю:
– Да она тут в двух шагах, на Добровольцев. Не волнуйтесь, сам дойду.
Дошёл. В регистратуре говорят:
– Поскольку вы – приезжий и прописаны по общаге, к нашему здравоохранению вы не относитесь.
– Как же быть, девушка?
– Вот если бы вы помирали...
– Ой, помираю, – говорю и на пол опускаюсь. А что делать?
Может, и правда не вру!
Сестричка хоть и мегаполисная, а поверила почему-то.
– Идите в двенадцатый к Рябошапке, – советует. А в глазах – милосердие. Значит, не врут. Бывает оно! – Рябошапка, – объясняет, – он добрый, он всех подряд принимает, кого попало...
А в двенадцатый – очередь. Легион пенсионеров. Может, не легион, но когорта уж точно.
Они фашистов разбили. Куда уж мне! Поэтому хоть с острой болью, а без очереди не прошусь. Последний не отзывается – все беседой заняты поголовно. На тему: «Ах, какой он, Рябошапка, хороший!»
Сидений свободных нет. Поэтому прислоняюсь к стене и потихоньку сползаю на пол. Болит же, билят! Когорта – ноль внимания. Они на фронте и не такое видели.
Дверь открывается и из неё вылезает головёнка. Старенькая, сухонькая, с длинными светлыми волосами и прозрачными глазами – мне ещё подумалось: ах, вот ты какой, Рябошапка! – и говорит:
– Следующий, – бойкая старушка с лавочки вскакивает и – шмыг к двери!
А голова меня заметила и спрашивает:
– Вам плохо?
– Да, – говорю, – только буква «х» не четвёртая, а первая. Но смысл тот же.
– Тогда заходите. А вы, товарищ Раскова-Осипэнко, подождите немного.
– Да нечто я не понимаю? – бывшая лётчица оправдываться стала. – А вам, молодой человек, стыдно должно быть! Сразу не могли признаться, что вам и взаправду плохо?
Я извиниться не успел – головёнка меня за рукав в кабинет втянула.
Доктор, низенький такой, худенький, живот мне погладил, указательным пальцем потыкал, спросил, где болит.
– В брюхе где-то, – говорю.
Он так понимающе кивнул и подбодрил меня:
– Я, – говорит, – в этом ни хрена не понимаю. Ты посиди здесь. Только не уходи. – А сам в пол смотрит. – Я скоро! – говорит, и – бегом из кабинета.
Всё ясно, думаю. Хотя ничего не понятно. С этой просветлённой мыслью час, а то и поболее прожил.
Думал уже: забыли меня. Однако нельзя плохо думать о людях. Плохо это. Вот хорошо думать – хорошо. А плохо – плохо.
Добрый доктор Рябошапка ворвался в кабинет космическим объектом, увлекая полем своего притяжения другого доброго доктора. Я уже и надеяться перестал, маловерный.
– Вот, Арон Львович, полюбуйтесь, – указал на меня Рябошапка. Мне непонятно почему стало стыдно, но Арон Львович, айболит с закатанными по локоть рукавами и волосатыми ручищами мясника, оказался человеком деликатным. Не стал он на меня любоваться. Сказал только:
– Пошли, – и ретировался из кабинета. Рябошапка заботливо вытолкнул меня следом.
Арон Львович шёл по поликлинике размашистым шагом большого и сильного человека, прыгал через три ступеньки и мелькал где-то впереди. Мне есть чем гордиться. Хотя я и ковылял, держась за живот, я не упустил моего потенциального спасителя из вида, и, находясь в другом конце очередного коридора, заметил дверь с надписью «Хирург», за которой исчез Арон Львович.
Когда я вошёл, он встретил меня фразой:
– Вы по какому вопросу?
На объяснения у меня не осталось сил. Я сел на кушетку и с мольбой посмотрел ему в глаза.
– Э-э, юноша, да у вас – аппендицит! – не отрывая взгляда от моей мольбы, произнёс он встревоженно. И добавил: – Флегмонозный!
Последнее слово выбило меня из колеи, и я понял, что ошибки быть не может. И ещё поверил: меня обязательно спасут.
Арон Львович, как я и предполагал, тотчас выскочил из кабинета, не забыв сказать, чтоб я никуда не уходил. Да я бы уже и не смог, даже если захотел.
Мозг сверлила мысль: надо как-то сообщить Танюшке и тёще. Но как? Позвонить? Во-первых, неоткуда, во-вторых, некуда. Сбегать до общаги? Хи-хи-хи! Передать через кого-то? – «Бабушка, будьте столь добры, зайдите на Здоровцева, 14, в комнату 23. Передайте: пусть не ждут меня боле. Помнят пусть...»
Арон Львович вернулся к вечеру, часам к шести.
– Вообще-то, – сказал он, – я и сам мог бы тебя прооперировать, но, понимаешь, скальпелей чистых нет.
Он принялся нарезать грязным полукопчёную колбасу.
– Хочешь? – протянул кусок, но тут же отдёрнул руку: – Вообще-то, тебе нельзя.
Я закатил глаза и истерику, правда, её я закатил внутренне. На живот упала скупая мужская слеза.
– Сейчас мы тебя повезём оперировать. Больницы, честно говоря, все переполнены, но надо надеяться на благополучный исход.
Поездка на стареньком УАЗике по вечернему дождливому Питеру была незабываема, жаль только быстро закончилась – и трёх часов не прошло.
Боль к этому времени сползла вправо, и я по достоинству оценил диагностические способности Арона Львовича.
Мы метались по больницам. Они нас отфутболивали. И тут шофёру – спасибо, брат, никогда твоей доброты не забуду! – пришла в голову благодатная мысль:
– Да чё мы, блин? На Фонтанке в «25-го Октября» всю шваль принимают. А у меня рабочий день два часа как того...
И попал я в больницу имени 25-го Октября. Привели в приёмный покой. Одежду всю отобрали. Вместо неё дали расписку и обещание, что пижаму принесут. Время программы «Время». Ушли и не возвращаются. Сижу голый и смотрю на часы. Минуты прыгают.
Через часок эдак вбегает сестричка, мне ровесница, с бритвенным станком в руке. Халатиком хрустит.
– Больной, мне вас побрить надо.
– Здесь что, парикмахерская? – не понял я сначала.
– Покуяхерская, – объясняет, – мне тебя, придурок, там побрить надо.
– Может, я сам?
– Лежи уж! Сам, – хозяйство моё справа налево перекинула и начала священнодействовать. О лезвие «Нева», многажды использованное до! Кто тебя выдумал?..
Из состояния забытья меня вывел писк, переходящий в ультразвук. Я открыл глаза и увидел часы. Они показывали без двадцати одиннадцать. Любимый вопрос моей вечно пьяной бабушки: «Сейчас утро или вечер?» – был как никогда актуален.
Я поменял положение с лежачего на сидячее – и меня как кувалдой по башке шарахнуло: рядом стояла девчонка лет двадцати, одетая, как и я, ни во что.
– Это ты пищала? – оправился я от удара.
– Ты что здесь делаешь?
– Жду. И ещё болею.
– Понятно, – она опустила руки, которыми до этого безуспешно пыталась прикрыться. Я опустил руки, пытаясь прикрыть то, что прикрыть было невозможно, ибо читалось в глазах, и, стараясь отвлечься, быстро заговорил:
– Я тут уже полтора часа. Шмотки отобрали, ушли и не возвращаются...
– У меня та же история, – сказала, – я тут за дверью сидела. Дай, думаю, найду кого, повозмущаюсь. Вот... Тебя нашла.
– Возмущайся.
– Ты кто?
– Студент.
– И я тоже. Вот здорово, правда? – она улыбнулась.
Очень здорово, подумал я, сидим здесь голые, больные...
На этой мысли я увидел её глаза. И мысли оборвались... Какая она... какая ты... я даже не знаю, как тебя зовут... А боли – как не бывало.
– Ой, а у меня там сигареты есть! – она соскочила с моих колен, – я их в батарее спрятала, когда раздевалась, – и юркнула на свою половину.
И исчезла навсегда, потому что в другую дверь вошёл врач. Молодой и слегка пахнущий любимым напитком россиян.
– Пошли оперироваться, – выложил он предложение.
– У меня одежды нет. Хоть простыню какую дайте.
– Ты сюда одеваться пришёл? Или лечиться?
Аргумент что надо. Только...
– Доктор, у меня уже ничего не болит. Может, и нет никакого аппендицита? Разрешите, я домой пойду.
– Иди.
– А одежда?
– Одежда у кладовщицы. Она завтра ближе к обеду придёт. Так что выбирай: или домой, или на операцию.
– А если у меня нет аппендицита?
– Какая разница? Не стану же я в карточке исправлять. Удалим и дело с концом.
– А... – я что-то ещё хотел спросить, но тут в коридоре истошно закричали. Кто-то дурным голосом и последними словами требовал, чтобы его отпустили, и гремел чем-то железным.
– Вот так, – ответил на мой вопросительный взгляд доктор, и я понял, что операции не избежать.
– Куда идти? – я встал.
– Тут рядом, метров двадцать по коридору. Вышли в коридор. Бабка, запертая за грубо сваренной решётчатой дверью без стёкол – это она оказалась источником истошного крика, – смолкла на вдохе, увидев молодого красавца в костюме Адама.
– Вот так, – сказал я ей.
– Понимаю, – кивнула она и глаза её успокоились, а рот расцвёл беззубой улыбкой.
Рядом, за точно такой же дверью, вцепившись в прутья арматуры, стоял малоинтеллигентный мужчина с тоской и ненавистью в глазах. Он зло плюнул в меня, резюмируя:
– Ходють тут... пидоррасы!! – и грязно выругался.
Я утёрся и пошёл за доктором.
Двадцать метров оказались достаточно длинными. По коридору, несмотря на поздний час, проходили люди, явно не больные и не медработники. Я держался молодцом: здоровался со всеми.
В операционной стояло два стола. За одним из них пытались спасти мужика с чудовищно изуродованным лицом. Аппарат искусственного дыхания втискивал в хрипящие лёгкие порции воздуха, тело дёргалось, но не оживало.
Меня уложили на второй стол.
– Привяжите руки покрепче, – сказал врач ассистентам, – а то он будет ими к животу тянуться.
Затем живот пронзил глубинный укол. Нижняя часть тела исчезла. Пот залил глаза...
– Держись, парень! – санитары поднимали каталку по ступеням. – А то предыдущего мы тут уронили...
– Правда, подняли, – добавил второй и засмеялся жизнерадостно, – потому что он сам – того...
– Жмурик, – прыснул первый.
– А тебя мы поднимать не будем, – закончил второй, – нам за это деньги не плотють.
Они беззлобно похохотали и продолжили междусобойный разговор:
– У нас, на Тамбасова, магазинчик есть...
– Ребята, так вы с Тамбасова? – обрадовался я и зачастил: – Вы бы не зашли к моей жене? Она же не знает, где я, что со мной... Она на Здоровцева, 14, живёт. С ума, наверное, сходит...
– Зайдём! Как не зайти? – и опять захохотали. Жизнелюбы – это так прекрасно! – Какой, говоришь, адресок?
Я повторил и всё время, пока они везли меня, благодарил за доброту.
В палате для меня была застелена казённым сетка от армейской кровати без спинок. Она дожидалась меня на полу.
– Ну что? Планируй, парашютист! – последний раз пошутили добрые санитары и наклонили каталку.
Я шмякнулся на койку, а потом провалился в сон.
Глаза заставило открыть физиологическое утреннее желание. Рядом сидел мужчина со взглядом женщины и теребил край одеяла. С одной стороны встать мешала стена, с другой – он. Я кашлянул и деликатно проговорил:
– Мне бы поссать.
– Так пошли, – с готовностью отозвался он.
– У меня одежды нет.
– Правда? – он приподнял одеяло и ласково что-то промурлыкал.
– Сходи к сестре, – попросил я, – пусть штаны принесёт.
– А ты простынку накинь, – посоветовал он.
Тоже верно...
Мы писали в один унитаз.
– Ты приходи ко мне на Сенную, – ласково зазывал он и гладил меня по попе.
– Ага, – кивнул я, – вот швы снимут. А то ведь мне не выпрямиться.
– Тебе или ему? – он стрельнул глазами, а потом нежно и горячо шепнул: – Ничего, можно и со швами. Мы аккуратненько.
Меня почему-то стошнило в унитаз. Он исчез.
Я добрался до телефона, что стоял на столе дежурной сестрички и позвонил лучшему другу. Через пару часов мы уже курили в больничном коридоре. Он ел апельсины, которые привёз мне, и рассказывал анекдоты. Я смеялся и кричал:
– Вадюха! Хватит! Швы же разойдутся.
– Ой, извини! – орал он и рассказывал следующий анекдот. Анекдоты и апельсины кончились одновременно.
– Ну, выздоравливай, – крикнул Вадим и исчез.
Все они почему-то стали исчезать. Ты ведь так совсем один останешься, шепнул страх.
А вечером дверь палаты раскрылась и появилась она, моя Танюшка. С авоськой в руках. Все морги небось обзвонила. Поесть мне принесла.
– Извините, а здесь... – и тут меня увидела. Натруженно улыбающегося, скособоченного и ковыляющего к ней с распростёртыми объятиями.
Слабо охнула, махнула рукой и упала бы, если бы я её не обнял...
Comentarios