Письмо папе

Карандаш. Картонка. И никаких кубиков, и никакой азбуки. Мне 5 лет. И ты, который пишет буквы на этой картонке. Я учусь читать. А потом - целый книжный шкаф в моем распоряжении. Книги, которые ты собирал . И никаких советов, рекомендаций. Сижу на полу, листаю, выбираю сама, вдыхаю запах, который узнала бы сегодня среди тысячи запахов.

Ты не дарил мне цветов. Просто посадил на мой день рождения сирень. Она росла вместе со мной, превратившись в огромный куст, под которым можно было сидеть даже во время дождя. Куст, под которым прошло мое детство. И мои школьные пятерки - это, наверняка, цветочки сирени с пятью лепестками, которые я неизменно находила перед экзаменами. И съедала, свято веря в результат.

Ты не водил меня в театр, но почти каждый летний выходной мы ходили в парк, катались на всем, на чем только можно кататься, ели мороженое и смотрели фильмы в летнем кинотеатре. И этого не забыть.

А ещё мы утром выходного дня в любую погоду ходили...нет, не в музей. На сквер, где собирались всевозможные коллекционеры. И там я пополняла свою коллекцию значков. Их было у меня более 1000.

Шашки. Шахматы. Нарды. Это тоже ты. Мы могли играть по субботам с утра и до вечера. Странно. Не надоедало.

Ты не выбирал мне друзей, а потому лучшим другом детства был Серый - сын алкоголика. И лучшего друга быть не могло.

Старая потрёпанная книжонка с оборванной обложкой. Я изучала ее, пробиваясь сквозь непонятные термины : экспозиция и композиция, выдержка и диафрагма, светосила и правило третей. Фотоаппарат, то ли Зоркий с объективом от Киева, то ли Киев с объективом от Зоркого. Не помню. Ванночки для проявителя и закрепителя, красный фонарь в подсобке на заднем дворе, и чудо рождения моих первых фотографий. Это тоже ты.

Мы не ходил с тобой в филармонию на концерты, но к моему рождению в доме уже стоял строгий черный Беккер - мой первый инструмент, на котором я играла свои первые этюды и гаммы.

Ты не воспитывал меня. Просто работал. Много. Потому что знал, что помощи ждать не от кого. Во всех смыслах. Ташкентские понимают, о чем я. Тебя знали в городе. В этом хлебном городе, в котором осела вся ваша большая семья, пережив эвакуацию в поезде под бомбами потомков Шиллера и Гёте.

Может быть, поэтому уже здесь, в Израиле, твоя коробка с противогазом осталась нераспечатанной во время войны в Заливе. Ты не считал это бомбежками и не вздрагивал от звуков сирены.

Дитя войны, ты переболел всеми возможными болезнями, а в 18 лет был на краю. Врачи объявили семье, что можно приходить прощаться. Выкарабкался, удивив всех. Выжил.

Тебя нет уже 16,5 лет.

Сегодня тебе было бы 90. И ты бы мог считаться долгожителем. Но в истории нет сослагательного наклонения.