Письмо отцу

Здравствуй, папа!

Ты знаешь, а ведь я за всю жизнь так и не написал тебе ни одного письма. Не то, чтобы не о чем было, а просто казалось, что успею, еще есть время, да все больше отделывался звонками, мол не эпистолярное время, а сейчас…

Сейчас мне уже не сесть с тобой за стол и не выпить чаю, который ты так любил заваривать, смешивая разные сорта, не поговорить с тобой и не поспорить, пытаясь перекричать друг друга, тебя нет с нами уже более 10 лет. И чем ближе мой возраст к твоему, тем чаще я разговариваю с тобой, хотя ты, конечно, мне не отвечаешь.

Передо мной твои военные фотографии, ты на них моложе моего сына, молодой лейтенант в круглых очках. Знал бы ты, как часто я разговариваю с тобой – видимо отступила злоба дня сего – вспоминаю все, что как-то мимолетно ты мне рассказывал.

Юда Янкелевич курсант артиллерийской академии в начале войны

Я помню и твой рассказ о предвоенных годах. Твой отец и мой дед был управдомом в бакинском доме. Семья переехала в Баку в 1910 году из Феодосии, спасаясь от погромов.

Дом был двухэтажный с внутренним двором, и вход в квартиры второго этажа был по кольцевой галерее, таких домов было много в Баку, и как по вечерам вы прислушивались к проезжавшим машинам – за кем едут? – а дед, как управдом, должен был вести непрошеных гостей и показывать, где та или иная квартира, квартира тех, у кого не пронесло, за кем приехали…

Но вот что интересно, это никак не уменьшало патриотизм, ты и твои друзья были первыми там, куда звала вас страна. Например, после окончания школы вам сказали, что в азербайджанских селах нужно ликвидировать неграмотность – не хватает учителей, и вы всем выпуском поехали на год в селения преподавать русский.

"Ликвидацией неграмотности среди тюркского населения" ты занимался, кажется, в Исмаилах. Не то, чтобы русский преподавал, – неграмотность ликвидировал. У нас дома говорили, что с тех пор исмаилинцы слегка картавят. Им вообще-то азербайджанская письменность была бы нужнее, но энтузиастов-азербайджанцев, видимо, не хватало.

А твой внук, папа, служил в армии Израиля и сейчас строит развитый капитализм с еврейским лицом. Неисповедимы пути Твои…

А маму ее отец и тоже мой дед в азербайджанскую глубинку не пустил, он на вещи смотрел иначе. В свое время его, кустаря с мотором, во время сворачивания НЭПа, друзья за сутки предупредили об аресте, и ему этого хватило, чтобы исчезнуть из Ставрополя (это было, кажется, в 1930) и оказаться в Баку. Он не был романтиком, мой дед, он был прагматиком. Хотя наверно не всегда.

Еще до войны, той, первой, он поссорился со своей будущей женой Розой, осерчал, и уехал в Париж. Жил он там не скучно, как-то взял приз на велогонках (у нас хранится его фотография с мопассановскими усами и велосипедом) и на конкурсе закройщиков обуви призовой масштабный циркуль с надписью по-французски, но потом Роза написала в Париж, помирилась с «Иосифом сердитым» и он вернулся домой, в Россию.

А вот его родному брату (они в Париже жили вместе) патриотизм обошелся существенно дороже. Он женился в Париже, но потом решил вернуться в Россию, а жена отказалась наотрез. Но он, все же, приехал. А потом его взяли, так как человек, который жил ТАМ, всегда подозрителен, и больше никаких сведений о нем нет. Осталась только фотография 1935 года в альбоме, где он, дед, мама с братьями и бабушка. Интересно, что про маминого дядю, который жил в Париже, я узнал лишь лет в 50. До того это была закрытая информация.

А мама, которую дед так берег от всех житейских невзгод, всю войну, уже эту, Великую Отечественную провела хирургом в госпитале в том самом Ставрополе, откуда дед так своевременно исчез.

Мне всегда хотелось быть похожим на тебя, папа, всегда тянулся… Не всегда получалось.

Ты помнишь, как мы соскакивали на ходу с трамвая? Трамвай останавливался на Первой, а потом на Восьмой Параллельной улице, были такие улицы в городе Баку, а мы жили на Четвертой. И в этом тебе не мешала нога, вернее отсутствие ноги, оставшейся на военных дорогах где-то в Венгрии. В мирное время ногу могли бы спасти, но во время войны ампутации были более популярны. Ты говорил мне, что это был за город в Венгрии, где осталась твоя нога, а я не мог произнести его название, а потом просто забыл.

В 1945-м Леня Мерлинский получил от тебя письмо. Уже из Баку ты писал: "у меня все хорошо, живу на широкую ногу – одна в Венгрии, вторая в Баку".

Да и тогда это было обычно, редко кто не воевал из родителей моих сверстников, а на войне, как известно, стреляют. И когда по праздникам собирались друзья, Мерлинские, Эпельбаумы, Синельниковы, Козловы, то собирались друзья не только по предвоенной молодости, но и по фронтовой зрелости.

Юда Янкелевич

А по поводу потерянной ноги есть что-то, чего ты не знаешь. Это мама рассказала, когда тебя уже не было с нами. Она говорила, что после войны ты вернулся – кстати, 9 мая! – совсем другим человеком, и она вдруг поняла, что с этим другим, незнакомым, совершенно новым и чужим человеком, она жить не хочет. Появилась мысль о разводе. Но единственное, что ее остановило тогда, была мысль, что все решат – развелась, потому что ты инвалид. И мама приняла судьбоносное решение: родить ребенка. И вот: не потеряй ты ногу во время войны, этой семьи могло и не быть!

В послевоенные годы ты ежегодно приходил комиссию подтверждать инвалидность, где врач заполняла анкету и в графе "Жалобы" писала: "Жалуется на отсутствие правой ноги". Хотя ты на это никогда не жаловался. Ты был бесконечно терпелив, протез ВСЕГДА натирал тебе ногу, ты ВСЕГДА смазывал ее какой-то ранозаживляющей мазью и ходил на вот этой культе, с потертостями и ранками. Не только ходил, но и ездил на велосипеде; многие сотрудники и знакомые даже не знали, что ты на протезе. Я вообще не помню, чтобы ты на что-то жаловался или на кого-то сердился. Или говорил о ком-то плохо.

Диплом Артиллерийской академии, которую ты закончил во время войны плохо сочетался с протезом, и ты после войны снова пошел учиться в АЗИИ на энергетика, и уже по этой, новой специальности проработал до 70 лет.

На фото вверху справа Юда Янкелевич, рядом с ним Леонид Мерлинский.

В первом ряду справа Марк Эпельбаум. Второй – не известен.

Первый военный выпуск артиллерийской академии, кажется в Самарканде

Тебя, наверно, позабавил и порадовал бы такой случай: когда, несколько лет назад в автобусе, ехавшем из Нью-Йорка в Вашингтон во время переклички после остановки назвали нашу фамилию, твой внук Алекс знакомился с Америкой, к нему подошел совершенно неизвестный ему человек и спросил, кем ему приходится Юдовий Соломонович. Когда узнал, что ты ему приходишься дедушкой, то рассказал, что он сын Марка Эпельбаума (я его называл – дядя Мара), и его отец и ты вместе воевали и дружили всю жизнь. Алекс не мог знать семью Эпельбаумов, так как жил не в Баку, как ты, а во Владивостоке, но видимо жизнь решила, что их нужно познакомить.

Недавно перечитывал Булата Окуджаву. Вдруг просто резанули и по-новому зазвучали давно известные строки:

А я жевал такие сухари!

Они хрустели на зубах, хрустели…

А мы шинели рванные расстелем –

И ну жевать. Такие сухари!

Сыпь пощедрей, товарищ старшина!

Пируем – и солдаты и начальство…

А пули? Пули были. Били часто.

Да что про них рассказывать, – война

Что рассказывал про войну ты? Боевые эпизоды, стрельба и пули – об этом не было ни единого слова. А было примерно так: один раз, тоже в Венгрии, ты возвращался откуда-то верхом, и под тобой убило лошадь. Убило, так убило. Что делать, но вот седло казенное, числится и его нужно вернуть. Ты снял седло, под мышку его не возьмешь, одно место – на шею, и пошел в часть. Дороги были военные, раскисшие от дождей. Ноги, тогда их было две, разъезжались на глине, и ты все время падал в грязь, протирал в стеклах очков амбразуры и шел дальше. Так ты говорил, что зрелище тебя, возвращающегося в часть под седлом, в грязи с головы до ног, с залепленными очками, где были протерты узкие бойницы, сделало этот день самым веселым для вашей части. Ты рассказывал это и смеялся, а то, что в этот раз пули попали в лошадь, так «что про них рассказывать, – война».

А дядя Толя, мамин брат… Он тоже провоевал всю войну, только в танковых частях. Он как то рассказывал, как выбили немцев из какой-то деревни, и он полез на печь (в хате, где они остановились, была большая русская печь), задернул занавеску и уснул. А в это время немцы опять отбили село. Проснулся тогда, когда какой-то немец осматривал хату, достал свой ТТ и приготовился стрелять. Немец отдернул занавеску и стал вглядываться в темноту. Дядя Толя нажал на курок пистолета, но выстрела не было – с перепугу забыл снять пистолет с предохранителя. Немец не разглядел в темноте танкиста в черной форме и ушел. А через полчаса немцев снова выбили. Так основным в его рассказе, как я помню, была та оплеуха, доставшаяся ординарцу, который просто забыл в суматохе его разбудить. Он это рассказывал очень смешно, но это уже был 1973 год, а не 1943-й, в 1973 году все это было смешнее…

Пока я писал тебе это письмо, как-то неожиданно получилось это:

Здравствуй, папа… Прости, опоздал я на встречу…

Из-за синей горы набежали пустые дела…

Только все суета… перед тем, как тогда в сорок первом,

Вас, как листья в огонь, в одночасье война унесла.

Я смотрю на тебя… Ты моложе, чем сын мой сегодня,

Орден Красной Звезды, он глядит с гимнастерки твоей,

Здравствуй, папа… Давай помолчим с тобой вместе…

Что молчим – то не важно, а то, что мы вместе – важней.

На дорогах войны… мы с тобою конечно же встретились…

Вижу рана болит, не вставай, я схожу за врачом…

Я конечно же был тогда рядом с тобой в сорок третьем…

Я конечно же был, но родился я в сорок шестом…

Что и говорить, общайтесь с родителями, господа, общайтесь, пока можно…

Тебя бы наверное порадовало то, насколько ты сейчас с нами. Например, некоторые твои фразы, папа, и сейчас всплывают в голове, когда тому есть причина – например, когда я расстраивался из-за чего-то, ты говорил: "Пусть это будет твое самое большое горе!" Сейчас я говорю эту фразу себе сам.

Ты прожил не простую жизнь – война, ранение, инфаркт в 39 лет, … – но до конца жил активно, уже в Израиле ходил на различные лекции, тебе это было интересно; ездил по стране… И в свой последний день ты тоже ездил на прогулку с мамой.

Кстати сказать, ты очень переживал из-за того, что начало падать зрение – в результате ты умер, не успев состариться. Может, это и хорошо, что не дожил до немощи и прочих стариковских радостей – они тебе как-то не шли.

Я всегда смотрел на вас фронтовиков как-то снизу вверх. В вас было и есть что-то такое, что недосягаемо. Я помню это ощущение, но не мог понять его суть. Иногда мне кажется, что я что-то понял, перечитывая жертвоприношение Авраама. Какой в этом смысл? Испытание Авраама Всевышним? Но как может испытывать Тот, для которого нет тайн? И у одного комментатора я прочитал, что испытание нужно было Аврааму, чтобы он мог говорить с людьми и не ждать от них вопроса: «А сам-то ты кто? Что ты можешь?». Так и я всегда чувствовал по отношению к вам, фронтовикам, уважение, смешанное с робостью: они были ТАМ, они выдержали, они смогли, а я? Как я в таких обстоятельствах? И хотя я провел в армии, точнее в ВМФ, половину жизни, в моем ответе всегда будет присутствовать частица «бы». Я бы так-то и так-то, я бы то и это.… А я сделал – это совсем другой ответ обстоятельствам.

Последняя наша встреча была в августе 1994 года, когда на страницах израильского журнала «Слово инвалида войны» я увидел тебя:

Прощай, папа. Всегда помню, что мы в долгу перед вами. И эта книга – слабая попытка сохранить память о вас сейчас, когда это время все дальше. Ты уже не прочтешь и ничего мне не скажешь, но есть другие, пусть прочтут они, и если хотя бы на минуту им станет легче, я буду считать, что все это не зря.

Но позже я понял, что нужно поговорить с теми, кто вокруг нас, с кем мы говорим о сиюминутных мелочах, а не о чем-то главном. И я стал собирать рассказы евреев – ветеранов войны. Сколько я переслушал историй, сколько пересмотрел треугольных писем и фронтовых фотографий. Некоторые, очень немногие, писали сами, а, в основном, приходилось слушать, записывать, а потом писать их потрясающие истории. Как-то само написалось:

Мы еще на войне, до сих пор не вернулись…

И дорогу до дому нам пурга замела,

Мы на марше, мы в танке, мы в мерзлой шинели

Мы не так всё хотели, но такая судьба…

Мы оставили дома вас, родных и любимых

Говорили – вернемся, разобьем лишь врага…

Мы о вас не забыли, просто мы в карауле…

Мы не так всё хотели, так дорога легла…

Мы живем в ваших мыслях, в ваших старых альбомах

Улыбаясь, внимательно смотрим в глаза.

Что ж, вы старше, чем мы, но вы нас не забыли

Мы не так всё хотели, но решила война…