Леонид Дынкин Из публикаций 2007 - 2019гг. СРПИ

Содержание поста:

Из книги "Переклички" Стихи

Из книги "Странник" Стихи

Альманах "ЮГ"-2013г. проза Судьба обетованная

Альманах "ЮГ"-2014, 2015гг. Стихи

Альманах "ЮГ"-2016г. проза "Ар Мегиддо", до востребования;

Стихи

Альманах "ЮГ"-2017г. проза "Животворящая святыня"

Издание СРПИ-2019г. проза "Расскажи сыну своему" ("Исход", 13:8)

Из книги «Переклички»

* * *

Когда не видишь результата

и всем стараниям моим,

увы, ничтожнейшая плата,

когда удел невыносим,

когда наметился разлад

со всем, что живо в этом мире

и пропасть всё страшней и шире,

и души падшие горят

на дне её. И белый свет

не благодать, а наказание,

лишь призрачные изваяния

вокруг, в которых жизни нет –

я жду божественную ночь,

где завтра кажется далёким,

чтобы опять умчаться прочь

поближе к звёздам светлооким.

И, не кощунствуя ничуть,

подальше от земных амбиций,

я воскрешу родные лица

с чертами зыбкими, как ртуть

и поклонюсь за свет в ночи,

за то, что дни мне продлевают.

Они от звёзд бессонных знают

о чём душа моя кричит…

Мелкая монета

От мира совершенства ждать смешно.

Каков он в нас, такие и поступки.

Кружит планета, как веретено.

И нити тонки, и машины хрупки.

Но ты, буян, всему наперекор,

живёшь в плену незыблемого смысла.

А мы, увы, стремимся до сих пор

вместить его в понятия и числа.

Держись, родной, пускай игра – не в масть

и банк пока что – мелкая монета!

Какие мы – такая нам и власть,

как говорит старинная примета.

И не до совершенства тут. Дай, Б-г

добра тебе, и мужества, и знаний.

И в пустоте посеянный росток

становится началом созиданий.

Богоизбраннику

Что сохранили, то имеем.

Бед роковых – не смерян счёт.

Ты ль, наречённый иудеем,

есть Богом избранный народ,

моральный по определению?

Твой образ жизни – суть завет,

как созидание, продление,

родник целительный и свет ...?

Твои достоинства бесспорны.

Но спесь ...! Что это: щит, недуг

от снов дурных, где птицы – вороны,

и солнце – враг, и ночь – не друг?

Храня и Веру, и Святыни,

приобретённые в веках,

ты славословишь грех гордыни,

основу погружая в прах.

С каким немыслимым уроном

ты повторяешься. Слова

без подтвержденья – вне закона,

лишь олицетворенье зла.

Начало

Добрый день, my friend! Так надо встретиться!

Без тебя мне себя не понять.

Этот мир не в ту сторону вертится,

сам себя обращая вспять.

То в отчаяньи я, то в апатии ...

Не привидится и во сне,

как успешна тут пёстрая братия,

присягнувшая Сатане.

Предлагается прошлым не маяться –

Кодекс Божий – не для дельца.

Выживает, кто не сомневается

в правоте золотого тельца.

Тут ликбез – до глубокой старости.

Очень трудно вхожу в уклад.

Просто света хочу я от святости,

там, где в честь её свечи горят.

Прогибаюсь до самой погибели...

Но, по случаю, – повезло.

Слава нашим развенчанным идолам

за науку и ремесло.

Приезжай, от потерь отведи меня,

от неверия, от обид.

Кто я в доме своём без доверия? –

и не сын, и не “Вечный Жид “.

* * *

Не грусти, дружок, не надо.

Ценности – на решето.

Те, которые не стадо,

различают – что есть что.

Помнишь, ожидая вести,

веря в лучшие года,

как хотелось в дом свой вместе

возвратиться навсегда!

Получили шёпот в спину,

сквозь улыбку взгляд, как нож –

ту же дикую малину

непролазную, как ложь.

Всё, как в нашем огороде –

корень им, тебе – ботва.

Та же власть – народ в народе –

по понятиям – “братва”.

И под это антиплемя

фарисеев и хапуг

мы своё посеем семя,

даже с вывернутых рук

и докажем наше право

на страну и на родство.

Снисхождения отрава

не заменит нам его.

Заживёт иным укладом

даже солнечная высь.

Не грусти, дружок, не надо –

выпрямись и улыбнись.

Из книги «Странник»

* * *

Лазурь блистающая – Тьма,

Пространство – Время...

От бренной жизни – без ума

земное племя.

Итогом всех его забав –

Забвенье – слава...

А в вечной молодости трав –

своя отрава.

На белорозовых цветах –

мошка густая

и дышит лепестковый прах

исчадьем рая,

как женский лик в созвездьи грёз –

их увяданьем...

И спор – до кончиков волос

у Иня* с Янем*.

* Инь и Янь – две субстанции Мира

( древне-кит. филос.) в гармонии их п противоположностей.

* * *

“Напрасно вкруг себя печальный взор он водит…”

А.С. Пушкин

…но в театре слов ещё возможно,

где лицедействуют века,

увидеть власть во лжи вельможной

на кончике его клинка;

найти истоки и причины

холодной сдержанности в нас,

и путаницы, и рутины,

и неприязни – напоказ.

Кто режиссёр? Вопрос не праздный.

И не всегда един ответ.

И времена не беспристрастны –

меняется приоритет…

Всё дело в искренности, чтобы

мысль и слова – из глубины…

Да – я о чувствах высшей пробы

с предощущением вины.

Иначе – ад земной юдоли,

где бесятся в тупой ночи

невосприимчивые к боли

клинические палачи.

* * *

Нет страха без надежды.

Нет гнева без войны,

таланта без невежды,

молитвы без вины.

Как многосложны лики!

И в каждом норов – крут.

И слышится, калики*

упрямые поют:

“Как ни ясна дорога,

но лишь ступил ногой,

за горькой пылью Бога

не различить порой ”.

* калики – бродячие певцы

* * *

Всё повторяется... Невежество – во власти,

а Просвещение ютится по углам.

И расчленяется Гармония на части.

Всё глуше свечи, всё пустынней Храм.

Опустошение – итог больших изъятий.

Посевы прежние сжирает лебеда.

Разъединение, смещение понятий

невежеству желанная среда.

Там тени хищные каких-то новых бедствий

шлют нам глашатаев, мол, эта Божья Тварь,

ни сном, которая, ни духом о наследстве,

тщеславная, теперь вам – Государь.

* * *

Трагикомедия речей,

таких вдруг праведных порою,

сильна мистической игрою

несуществующих свечей.

Там паутинки мыслей вслух –

благоухающие грёзы…

Очнешься вдруг – увяли розы,

растаял их елейный дух!

И, замыкая горний круг,

душа заплатит небосводу

сполна за эту несвободу

от тех святош, от их услуг.

И если ей не отличить

молитв от блуда речевого,

то как тогда живое слово

от неживого отличить?

* * *

По юности мечталось возродить

не Родины – Отечества святыни.

Но – не совпал. По этой ли причине

его всем сердцем не могу любить?

Наполненность мне видится во снах.

Друзья мои, устал я от иллюзий.

Теперь я доверяюсь только Музе

и Богу. Остальное миф и прах.

* * *

Бывает, налетит нежданно нечто,

как ветер с Севера. Завьюжит и невмочь...

Но – блик знакомый в замети... И встреча –

глаза, лампадка чуткая, как ночь.

Хотелось бы о прошлом не слукавить.

Фитиль в лампадке слаб, но не угас...

Как чувственна бывает наша память!

Намёк один, и всё, как в первый раз.

На околице

Утро. Лес в открытых окнах.

Дождик шепчется с листвой.

Что-то рядом с сердцем ёкнуло

с залетевшею молвой

о грядущем дне, о тропах,

мхах прохладных средь осин,

где поёт свой светлый ропот

родниковый клавесин;

О грибных местах, о соснах,

о сторожке лесника

и о тайных бликах звёздных

на озёрных тростниках.

Утра ранняя прохлада,

лес в июньской ворожбе…

Как немного сердцу надо –

чуткой нежности в судьбе.

* * *

За котловиной у дороги –

медовый запах, как обвал!

Не сад, не лес – кусток убогий,

а как он всё околдовал

своим изысканным дыханьем!

И горизонт ему, под стать,

пылал безудержным желаньем

пространством этим обладать.

Луна – владычица ночная

взошла, и тихо над прудом

затрепетала, распаляя

тропинку дымную на нём.

И, чудесами озабочен,

шептал о чём-то родничок,

и воздух онемевший тёк

густою патокою ночи.

Ожидание

Сумрак. Морось. Вечер зябкий

через все сочится щели.

Вот уже – шарфы и шапки...

Вот и замели метели...

Тьма. Бессонницы роптанье.

Тени тлеют на поленьях.

Всё настойчивей мечтанья,

всё наивней откровенья.

В них печали грешной столько,

что надежде места мало.

Оттого ли пусто, горько

и ещё метельней стало?

Возвращайся!.. Ночь и вьюга

повернутся к перемене.

От греха и от недуга

не останется и тени.

Елене Аксельрод

Всё хочется глотка пространства,

в котором царствуете Вы,

где нет дворцового жеманства

и места домыслам молвы.

И Храм высок и чист, как в сказке,

где театр образов и слов

освобождается от маски

и очищает от грехов.

Там не богемой воздух полон,

а чьей-то тихой грусти. Там

она щемящим сердце соло,

как светом наполняет Храм...

И голос этот и страницы

добра исполненных стихов –

родник, где можно утолиться,

напившись благодатью слов.

Приятно знать, что Вы – москвичка.

Но я в той “праведной” стране,

не знал о строчках - перекличках,

так, оказалось, нужных мне.

Спасибо Вам за них. Поверьте,

я не лукавлю. Видит Бог,

как с ними в новой круговерти

собой я оставаться мог...

Желаю бережного солнца

над Вами, песенной строки,

где сердце теплотою полнится

потерям даже вопреки.

И “лёгкого дыханья и покоя”,

и только самых светлых грёз,

и “милосердной свежести прибоя”,

и доброго повествованья звёзд.

Зиновию Ефимовичу Гердту “Люблю, когда тепло и вкусно “. * Беседа тихая течёт раскованно и без искусства. Всему есть место и черёд.

Вино. Слова – из обихода в речах учтивых и лихих,

не требующих перевода на языки времён иных. В чести изысканное слово

непристойный анекдот.

Нас от общения такого к чему-то вечному влечёт. Его дыханию внимая, примериваем на себя обычаи чужого края,

в них милосердность полюбя. И в тонком, как слюда, фарфоре - душистый чай ... А там - в окне - диск огненный глотает море и светится на глубине.

* слова Зиновия Ефимовича.

* * *

Мы с первого дня заложники

единого Праотца –

Святоши – лгуны, безбожники

и верящие в Творца.

И промысел Божий всякому

понятен и по душе.

Мы даже грешим одинаково

в молитвах о дележе.

Но даже из благодарности

за вымоленный ломоть,

быть узником элитарности,

и ханжества, и бездарности –

не приведи Господь!

* * *

Общений слог невозмутимый,

его снобистский холодок,

и равнодушие – без грима,

и принуждённый диалог!..

Роднее – тени-пилигримы,

их богомольный шепоток,

дороги, длинные, как зимы

и память чьих-то чутких строк.

Но неизбежно, неизбывно –

пересечения путей...

Желанье обойти – наивно.

Желанье выключить – мудрей.

Альманах ЮГ - 2013 г.

СУДЬБА ОБЕТОВАННАЯ

«Нас разделяли времена и страны…»*

Двадцать три года в Израиле – треть жизни. Подросло и нашло здесь своё место новое поколение. Что им известно о нашей прежней жизни? Кое-что.… Какие-то общие черты. А хочет знать больше и подробнее – увидеть время. Что-то в нём понять, почувствовать через историю семьи в первую очередь. Звучит же, и всё чаще: Почему вы уехали, зачем?

Почему и зачем – вот вопросы ещё одной повести о евреях моего поколения. Кто-то её, так или иначе, но обязательно напишет.

И, чтобы быть более убедительным в ответах, я пытаюсь что-то для себя самого вспомнить, переосмыслить может быть.

... обогатившись чудесами

мы сами станем частью их

и, может быть, для нас самих

поймём, что происходит с нами.

8 мая 1990 года, 22.40. «Боинг777» рейса Москва – Будапешт – Тель-Авив, благополучно приземляется в аэропорту Бен-Гурион. День Победы!.. И наш – семейный. День торжества и начало иной жизни – долгожданной, выстраданной, «…где каждый штрих – тончайшая резьба из троп и грёз, сплетённых многократно.* И продолжением нашим.

Мы понимали, что легко не будет. И оттого, что люди, в сути своей, одинаковы, в каком бы обществе не прибывали, какие бы значки на себя не вешали, и оттого, что эта та территория, где дорога к согласию и сотрудничеству – тупиковая. Не знаю, в какой степени мы могли тогда считать себя сионистами, но, что наше место здесь, давно уже не обсуждалось.

С прямыми рейсами, в то время, были проблемы. Арабы протестовали, повсеместно выступая против отправки большого количества евреев в Палестину. Мусульмане Европы, как «саламандры», грозили новыми беспорядками…

Предоставлялась возможность получить транзитную визу в Венгерском посольстве и лететь с пересадкой.

Но это были проблемы общего порядка. Основные преодоления, на этом этапе, были в другом. Контакты со всевозможными советскими службами и раньше не приносили никакой радости, а теперь, нам, покидающим страну, особенно. Для оформления ряда документов требовались немалые затраты душевных сил. Мы собирали воедино все свои ресурсы – терпение, мужество, чтобы как-то противостоять государственному мародерству. Даже за лишение прав собственности и гражданства требовалось заплатить.

И мы не всё успевали. Отправить багаж, например. А право на доверенность для отправки его третьим лицом, существовало только теоретически. Получить такое разрешение считалось практически невозможным. Помог исключительно счастливый случай при свидании с начальником таможенного управления. В час, когда я пришёл с просьбой принять меня, в его кабинете находилась молодая женщина – корреспондент газеты «Московская правда». Секретарь любезно пригласила меня в кабинет. Начальник московской таможни, терпеливо, казалось, спокойно выслушивал меня, не задавая никаких вопросов, то и дело, поглядывая на корреспондента. Также молча, он взял моё заявление и, запечатлел на нём своё согласие. Этот мой визит к высокому чиновнику, похоже, ему и прессе, сослужил тогда добрую службу.

Такой театр!..

И наступил день прощания с дорогими для нас людьми, – в иную жизнь, к новым преодолениям. Особенно болезненно – прощание с сыном. (Его семья, увы, и сегодня, далека от подобного решения.) Когда и как увидимся мы снова?.. И все были до последнего момента рядом, переживали искренне, трогательно – до слёз.

Со смешанным чувством покидали мы Россию в канун празднования 45-и летнего юбилея Победы в войне, которая не могла не коснуться нашего поколения. Покидали, оставляя там больше полувека нашей жизни – очень противоречивой, разнохарактерной.

«…Неужто ты не чувствовал урона, тогда – в тот миг, когда из-под колёс ушла земля...»* Конечно, чувствовали, но внятно сознавая, зачем и почему уезжаем. И многое вспоминалось – воссоздавалось, «но острей и короче…» как писал Давид Самойлов.

Память моя почему-то только с дней окончания войны стала накопительной. Первые её страницы – о том, как все вокруг жили одинаково трудно, как одинаково бескорыстно, казалось мне, помогали друг другу. И, тем не менее, совсем нередко, слова, оброненные, даже в сердцах, незлобиво: «Эти евреи… всё-то им надо!», ранили сердце презрительной интонацией, брезгливостью какой-то. Моя реакция, как оказалось, была особо болезненной. Я был удивлён и подавлен. Природа и смысл тех слов были в те годы не ясны мне. Но больше подавлен я был безответной и тихой покорностью людей близкого мне окружения – они затихали, опускали глаза, уходили. Стыдно и больно! Это стало началом разрушения. Слово, как явление, всё ещё оставалось для меня единственной материей, которая принималась всем существом, как неопровержимая подлинность. Она – эта материя, исподволь, но настоятельно предлагала вникать в происходящее – стараться понять, почувствовать жизненное пространство. Слово написанное, изречённое, представлялось мне единственным ключом к пониманию вещей. Я верил ему безоговорочно, безоглядно… Оно было созидательным. Теперь – сокрушающим. Стыдно и больно! Возникало чувство безысходности. Почему – так?.. И появились первые, не вполне внятные, ответы самому себе.… И сотворилась некая копилка, куда стал помещать я свои недоумения, несовпадения, разочарования.

Год за годом, набираясь жизненного опыта, моё отношение к слову теряло ту безоговорочность. Везде – свой авторитет – свой ментор. Двор утверждал, – «Пахан всегда прав», школа, – «Учитель всегда прав», советская пропаганда, – «Партия всегда права» и т. д.

Я чувствовал этот ущерб. Он раздражал. И вслед этому опыту, сознание и чувство формировались уже далеко не благодаря слову, а вопреки. Я завидовал тем, кто был в состоянии относиться ко всему этому с юмором. Я не мог, потому что боль не проходила. «Для веселия планета наша мало оборудована» – писал В. Маяковский.

Но, слава Богу, природа земная не может без равновесия. И я находил его в упоительной красоте той части Земли, где суждено было родиться. И в книгах. И в музыке. И в узком, светлом, искреннем круге друзей. Я пропитывался насквозь этой культурой. Я становился навсегда её носителем.

«И я любил тот край – не государство безумное, господь ему судья »* И чем подробнее и глубже я проникал в эту культуру, тем горше казался воздух надо мной. Эта горечь с каким-то отвратительным привкусом, от детских лет, когда нужно было держать в руках, на всякий случай, металлический прут, чтобы пройти из переулка через подворотню к своему подъезду, под слова: «жидёнок, вон жидёнок идёт» – до службы в армии, когда за ту же презрительную интонацию в ходу были уже более надёжные и более убедительные способы наказания. Слава богу, что из-за специфики моей воинской службы такие случаи были очень редки. Но злобы к этим несчастным существам (странно – при моей-то патологии) я не ощущал. Только горечь. Они не виноваты, пробовал тогда уговорить я себя, – природа их такая. Нужно просто неустанно отыскивать средства от этого уродства, всё более и более эффективные…

Четыре часа полёта – восхождение в неизвестность – время подробных воспоминаний, как на исповеди.

– Очнись, – встряхнул моё плечо сосед и поставил передо мной 50-и граммовый шкалик с бренди, – там, в буфете, бесплатно раздают такие бутылочки!

– Очень кстати… Спасибо большое!

Жена всё это время не сказала ни слова, глядя в иллюминатор.

– О чём ты думаешь? – спросил я.

– О том же…

Дочь в стороне, с небольшой группой молодёжи, беспечной и лёгкой, что-то своё обсуждали, тихонько напевая, иногда, бардовские песни.

Я всегда любил время в дороге – уже не здесь, ещё не там. Любил, из-за того, что нравилось беспокоить память. Так и сейчас, я пытался подробнее воссоздать время, вспомнить обстоятельства, при которых мысли и чувства мои становились более оценочными, внятными, приобретали некую чувственную плоть – убеждение в необходимости отыскать выход из всё более разрушающих противоречий. Они доводили, порой, до крайнего ожесточения, когда я слышал от людей публичных, что, мол, среди друзей их есть и евреи – хорошие ребята, но в целом, это племя, чуждых нам людей. Слова произносились убеждённо, спокойно, без оглядки. Допустимо ли было молчать, больше кровью, чем сознанием понимая, что это слова врага, которые завещаны ему с давних времён. Примеров тому – сотни. Допустимо ли было скрывать свои чувства, даже если от этого жизнь становилась много сложнее, не только в житейском плане?

Годы – в постоянном напряжении. Исхода для себя я не находил. Формула «Все люди – братья» порушилась ещё в детстве – я даже помню тот день.

Общения с людьми становились проблемнее. Моя позиция была, увы, крайней. Я заболел – местью за эту боль и разрушение моих представлений. Друзья называли меня ортодоксом, а я продолжал жить по своим понятиям. И не потому, что был несговорчив, а оттого, что никак не мог иначе, наперекор всем житейским мудростям, призывающим к покорности. Навряд ли и психиатр что-то здесь изменил бы.

Сегодня и я сам мог бы себя покритиковать. Но так было. И мне неловко вспоминать подробности. Но когда это случается, каждый раз я прошу прощения у моих близких за множество, мягко говоря, хлопот, что я доставлял им.

В самолёте я сидел, слегка откинув кресло, закрыв глаза. Так легче было видеть прошлое, где душа моя искала иного пристанища, по-своему выживая, наполняя и наполняя копилку. Мне даже казалось, иногда, что я нашёл его – в профессии, увлечениях, привязанностях. Иллюзия притупляла боль душевную. А из сознания не уходило, что один из способов выживания – примирение с необходимостью, для любого успеха, быть выше, как минимум на голову, многих. Сегодня, грешным делом, хочется сказать, перефразируя известную поговорку – «Нет добра без худа», потому, что, как оказалось, такая необходимость свойственна любому месту, любому времени и любому обществу.

Но были признания мастеров – моих учителей, авторов многих славных объектов и уникальных комплексов у себя и за рубежом. Доверие профессионалов на всех уровнях согревало – до поры.… Пока тебя не «опускали» той же гнусной интонацией и даже откровенными словами, наполненными презрением.

Вот некоторые иллюстрации – из множества подобных:

В восьмидесятые годы наш авторский коллектив много сил и времени отдавал воплощению проекта драматического театра в молдавском городе «Бельцы», наперекор всем трудностям на пути к желаемому итогу. Многое делалось нами неформально, потому что знали – без понимания хотя бы части глубинных творческих процессов нельзя найти решения, которое удовлетворило бы и нас, и труппу. Её художественным руководителем был всем известный и любимый в ту пору Михай Волонтир.

– Почему мы должны, – сказал он тогда уже в разгар строительства, в присутствии начальника участка и представителя горисполкома, – в нашем городе, для труппы, работающей на молдавском и русском языках, строить театр по еврейскому проекту?

Вот так вот! И – никакой реакции присутствующих. Только молчаливая затяжная пауза и вопросительные, опасливые взгляды на нас – авторов. К тому времени я уже имел опыт в любой ситуации, невзирая на лица, отвечать по достоинству. И наша реакция последовала, – конечно же. Но это отдельная, почти криминальная история. Нет, это не геройство, это естество – потребность дышать чистым воздухом.

В те же «достославные» времена, моя жена, после множества мытарств на путях к профессиональному самоутверждению, через боль от непроходящего чувства отверженности, похожем на проклятие, но в силу своего заметного, на всех уровнях, превосходства, интеллектуального, а позже и профессионального, смогла стать старшим научным сотрудником в Центральном институте по созданию ЭВМ. И, тем не менее, она вынуждена была не однажды, превозмогая всё и вся, готовить материалы по своим разработкам для некомпетентных в том сотрудников, что должны были представлять работы Института за рубежом. Ну, правильно.… Разве может еврей и на этом уровне представлять Россию?!

Если случались светлые моменты, то лишь благодаря тому, что директора институтов, и её, и моего, смогли добиться права на проведение своей независимой кадровой политики. Это была власть высоких профессионалов, желающих и имеющих возможность называть вещи своими именами.

Вот она, исконная духовная война, скрытая и явная – от низов до интеллектуалов. И мы – в нашем долготерпении, «… с клеймом одним – и в нищету, и в знать…» * Такие дела!.. А кого винить? Эту больную, тупеющую цивилизацию, где мы не ко двору? Господа Бога?

Многое, ожидаемого и всякого, было преодолено на пути от нашего окончательного решения покинуть страну до приобретения авиабилетов. Казалось бы, всё в итоге устраивалось. Но состояние критического нервного напряжения не отпускало. Отдохнуть в полёте тоже не получалось.

В транзитном Будапеште это напряжение только усугубилось – какие-то торопливые объявления, просьбы перейти то в одно помещение, то в другое, суматошная очередь в столовую. Кто-то требовал кошерного, отдельного угла для молитвы.…

Объявляли о задержках самолёта, просили не волноваться.

Прошло некоторое время и вот уже на продолжение рейса мы проходим сквозь строй израильского спецназа. В эти несколько минут до трапа, глядя на крепких улыбающихся солдат, я чувствовал, как наполняюсь счастливой гордостью, сродни той, что испытываешь, становясь свидетелем успехов дорогих тебе людей. И благодарностью тем, кто прислал их сюда для нашей охраны. И Стране, за возможность в неё вернуться.

И вот мы видим в иллюминаторы огни большого Тель-Авива. Прежде я относился недоверчиво к рассказам о первом осязаемом касании Земли Обетованной. Теперь и мне пришлось испытать такое. Это чувство настолько объёмно и глубоко, что я не мог бы и сегодня дать ему верное название. Оно торжественно и высоко, радостно и тревожно – одновременно.

Но насколько мы прочны, чтобы преодолеть предстоящие испытания?

В аэропорту Тель-Авива, в помещении, тесном от огромного количества прибывших репатриантов, мы пробыли всю эту ночь. Здесь главу семьи вызывали для собеседования, вручали «Теудат Оле» – удостоверение нового репатрианта – одно на семью. Вместе с ним – направление на регистрацию в больничной кассе, в министерстве внутренних дел, и деньги на время до получения первого пособия от министерства абсорбции.

В первые же часы по прибытии мы становились гражданами государства Израиль – אזרחי מדינת ישראל

В большинстве своём, репатрианты нашего рейса уезжали из аэропорта во временные гостиницы или в ульпаны при кибуцах. А нам, поскольку мы, поначалу, некоторое время собирались проживать у родственников, была дорога, в так называемую, «прямую абсорбцию». То есть, кроме положенной, как и всем остальным репатриантам одиннадцати стипендий, оплачивался годовой договор на съёмную квартиру. Мы должны были только получить счёт в банке, карточку больничной кассы, записаться в ульпан, и через полгода встать на учёт на бирже труда.

А той, первой ночью в Израиле, мы желали себе только одного – хоть какого-то отдыха.

9-го мая, в начале шестого утра, – выходим к восходящему солнцу. Проходим через коридор, по бокам которого стоят молодые ребята и девушки с цветами и улыбками. В такой-то ранний час!.. Цветы вручаются каждому. Звучат израильские мелодии, песни, «Лашув леэрец авотейну – вернуться на землю праотцов». Выходим на площадь с множеством такси. Доставка к месту назначения – бесплатная. Наш водитель пытается поздравить с прибытием на Святую Землю, с трудом выговаривая русские слова, и очень громко смеётся над собой.

Мама и сестра прибыли в Израиль на полгода раньше и поселились на съёмной квартире в Рамат Гане, недалеко от дома, где жил один из сыновей старшей маминой сестры, что ещё в 1936 году перебралась с семьёй в Палестину. Он-то и снял эту квартиру для семьи своей тётушки перед её прибытием. В той же съёмной квартире, до времени, пока найдём что-то для себя, поселились и мы с дочерью.

Немного отдохнув к вечеру, мы не могли не выйти на улицу, пройтись, оглядеться, тем более что нужно было сделать какие-то покупки. Вышли, у площади с фонтаном перешли на противоположную сторону улицы, где торжественно и величественно светились окна главной городской синагоги, и прямиком – в супермаркет. Шли туда, как на экскурсию. Молча, проходили по рядам, исподволь наблюдая реакцию друг друга на это диво дивное, пока в одном из рядов не возник, вдруг перед нами, улыбающийся пожилой незнакомец.

– Ну, вот и он!.. – вот так просто, без церемоний, воскликнул этот господин на языке не просто русском. Речь была чиста и свободна от всякого сора. Интеллигентная интонация.

Мы растерянно смотрели друг на друга и на него. Что это?..

– Извините, ради Бога, – обратился он к жене, видя наше замешательство, – я понимаю, странно… Мне, вдруг почему-то показалось, я встретил моего давнего знакомого, – он протянул мне руку, – Дубнов Борис.

Мы трое неловко представились, совершенно обескураженные, не понимая, как вести себя дальше.

– Да вы не смущайтесь так, я сам смущён. Вот что, – не давая нам опомниться, обращаясь к жене, предложил Борис, – я заберу его с собой ненадолго, – он взял меня за локоть, – а потом верну, не волнуйтесь – в целости и сохранности. Дом ваш где-то здесь, на «Ароэ»?

Дальше было всё не менее удивительно. Под закатное майское солнышко, что казалось нам нежным и успокаивающим, Борис повёл меня к ближайшему цветочному лотку на улице Бялик. Обернулся, посмотрел мне в глаза, продолжая улыбаться:

– Ну, да… Он сумасшедший, ты думаешь? Я сам знаю – есть немного. Имею некоторое отношение к психиатрии. Но это не важно. Видишь ли, – объяснял он, выбирая букет, – я собирался сегодня обязательно поздравить с днём рождения мою сотрудницу по поликлинике. Это наше с тобой знакомство сегодня, как нельзя кстати – у Мириам должно быть много интересных людей. И я хочу представить тебя этим людям. По своему опыту знаю, как важна любая возможность быстрей войти в новую жизнь, – Он сменил тон и, не переставая улыбаться, продолжал, – Во всяком случае, волноваться не нужно. И привыкай – к чудесам! Ты что-нибудь на иврите знаешь?

– Увы, только несколько слов. И те – по моей специальности.

– И что за специальность?

– Сейсмостойкие конструкции.

– «Мецуян – превосходно»! Это то, что сейчас нужно! А жена?

– Она программист.

– Господи, боже мой, где ж вы были раньше-то? Ничего, всё должно быть хорошо и правильно.… Вот этот дом. Вот мы и пришли.

В большом салоне сидели и стояли люди, одетые легко и просто. Непринуждённо разговаривали. Хозяйка пошла нам навстречу, смутившись почему-то, приняла цветы. Любезно поздоровалась и со мной. Борис что-то сказал ей на иврите.

– Ну, что ж, бог в помощь! – перевёл Борис, – прошу, проходите.

Появление наше, точнее Бориса, вызвало всеобщее оживление. Многие из гостей подходили, о чём-то не спеша говорили, откровенно и искренне улыбаясь ему.

– «Хаверим! – друзья мои», – обратился Дубнов сразу ко всем (потом он перевёл мне своё обращение) – хочу представить вам моего товарища. Он только сегодня с семьёй прибыл в Страну. Инженер – сейсмостойкие конструкции. Вот такая моя личная просьба ко всем моим друзьям.… Не пугайтесь, но время – сами понимаете – нужно помочь в его трудоустройстве.

Взоры тут же обратились ко мне…

– Да, конечно же, обязательно!

– Прости, Мириам, – обратился Борис к хозяйке, – такая встреча, вдруг!.. Нужно помочь. Кому, как ни тебе – понять меня!

– Ну, что ты, Дубнов, – ответила Мириам, – зачем извиняться. Я знаю тебя давно и ничему не удивляюсь.

Несколько из гостей – выходцев из Польши и Румынии, вполне прилично знавшие русский, усадили меня между собой и много, и заинтересованно, как показалось, слушали все мои ответы на вопросы о семье, работе, сегодняшней жизни России.

Каким-то странным, мистическим, был для нас день 9-е мая – первый день нашего пребывания в Израиле, первое чудо, первое знакомство с людьми, о которых предстояло узнать немало всякого.

Хотелось верить, что приходит, наконец, время осуществления мечты, и мы приобретаем здесь с божьей помощью, желаемое пристанище. И были счастливы. Оставив Родину, мы возвращали себе Отечество. И привезли с собой главное – самих себя. Радовались свободному общению людей, знакомству с традициями, участию в нашей судьбе окружающих. Мы захлёбывались воздухом, в котором растворён некий наркотик и который начал действовать.

Таковы были самые первые наши ощущения.

Поразил нас крикливый, многоликий и обильный рынок «Кармель»! Один из продавцов овощей, на вполне внятном русском языке с грузинским акцентом, предложил свой товар вдвое дешевле. Улыбался, поздравлял с прибытием, суетился, укладывая всё в один пакет. Получив от нас деньги, он отодвинул монетки достоинством в одну агору и, щелчками пальцев через плечо, продолжая улыбаться и напутствовать нас, выбросил их все до одной.

На тесных улочках старого Тель-Авива с удовольствием разглядывали мы спокойные лица прохожих, множество открытых кафе – прямо на тротуарах. И казалось, где-то на этих улицах наши профессии и опыт скоро будут востребованы, и мы займём достойное место в своей стране, которой были благодарны за радушие, и которой верили. И, конечно же, радовала возможность общения на русском языке.

И чем блаженнее были эти первые впечатления, тем драматичнее последующие.

И был некий тайный знак в том, что мы увидели как-то в уличных сумерках – две аккуратные стопки книг на русском языке, перевязанные ленточкой, у фонарного столба на кромке тротуара. «… Две стопки книг – две поминальных чары…».* Мне показалось, из освещённого окна соседнего дома кто-то, не отрываясь, глядит на них и на нас.

Состоялась долгожданная встреча с моим двоюродным братом – сыном, год назад ушедшей из жизни моей палестинской тётушки. Она была первым ребёнком из двенадцати в семье, моя мама – последним. Бера был известным и уважаемым в Рамат-Гане раввином, одним из руководителей и наставников организации «Яд ле-Ахим», что создана была в пятидесятых годах для оказания помощи новым репатриантам в их первых шагах в новой стране. Выслушав меня, увы, с переводчиком, он был рассержен нашим настроением, стал истово убеждать, что оно не сионистское и настаивать на необходимости повторения нами опыта их Алии.

– Почему, – говорил он раздражённо, – ты хочешь, чтобы мы предоставили вам работу по специальности? Ты должен пройти тяжёлую школу, ту, что прошли многие из нас. Мы были настоящими сионистами. Мы строили дороги, ворочая камни руками, рыли дренажные траншеи, осушая болота.

Он говорил убеждённо, негодуя и осуждая.

– Послушай, Бера, – отвечал я брату, – я тебя очень прошу не разделять израильтян на «Вы» и «Мы», это не поможет нашей абсорбции. И потом, разве в качестве инженера я буду менее полезен, чем на осушении болот или перетаскивании камней? Твоя организация – рука братьев. Своей деятельностью ты протягиваешь её сразу всем репатриантам? Сейчас у тебя есть возможность протянуть руку одному из них.

– Нет, ты не понимаешь меня. Среди гоев ты сам стал похож на гоя. Я хочу и добиваюсь Алии иудеев.

– Вот так вот! А что – Давид… Хая? Они с тобой согласны?

– Они такие же, как ты. Жаль, что с родными сестрой и братом не получается по-семейному и с пониманием общаться.

Унять его было невозможно. Он меня не слышал. Открыв книгу с золотым тиснением и отвернувшись к стене, он стал читать молитву.

Родные брат, сестра – верующие и светские… Несовместимые уклады и самооценки…

Нужно ли было добиваться продолжения спора? Думалось, ещё вернёмся мы к этому разговору – продолжим его. Без переводчика. Но прежде нужно попытаться нам выучить язык, через него как-то приобщиться к естественному для местного населения образу мысли, ментальности. Она разная, но в любом случае особая, не только восточная в нашем понимании. Другая – жёсткая, честолюбивая, эгоистичная.

Вскоре состоялась ещё одна наша встреча с братом. Тогда мы были приглашены на свадьбу его сына. Она состоялась в помещении синагоги Кирьят Малахи. Мы приехали раньше назначенного времени. Заглянули в помещение для банкета – множество столов и столиков под белыми скатертями. На трёх их них – по бутылке со знакомой этикеткой «Московская водка» и глубокая плошка с малосольными огурцами!..

После традиционной и неспешной, красивой и очень трогательной торжественной части все разошлись по назначенным местам. Все было для нас впервые – интересно, ярко. Мне было приятно наблюдать гордые, красивые лица раввинов, их молитвенные шали – талесы, слушать музыку молитв.

Смущало отсутствие женщин. Для них были поставлены столы вне помещения. Откуда традиция такая, как и многое другое, предстояло ещё узнать.

Наступали сумерки. Задувал жаркий ветерок с пустыни. Стало покалывать в глазах. Женщины стояли во дворе синагоги у сборных непокрытых столиков с картонными стаканчиками. И только несколько бутылок с водой. Скамьи – грязные. Никто из женщин не присел.

– Всё так и должно быть? – спросил я брата, – это нормально?

– Ты во всём видишь только плохое, – ответил он, – потому что многое не понимаешь. И судить не можешь. Но я хотел бы чаще видеть тебя у нас. Приходи, я буду делать из тебя еврея.

В силу нашей безграмотности, неподготовленности – вопросов было много… Но как ему объяснить, что «… Просто света хочу я от святости, там где в честь её свечи горят…»*

А что касается моих претензий касательно его общественной деятельности, нам так и не случилось поговорить.

Прошло немного времени, и мы, наконец-то, поселились в своей съёмной квартире, вполне приемлемой, уютной. А за её порогом, на житейских перекатах, всё больше таяла наша эйфория. Нет, к государству никаких претензий быть не могло. Оно принимало радушно. Деловой мир – с недоверием, даже опаской. И всё чаще поэтому, будущее представлялось тусклым, призрачным горизонтом. А мы, не готовые его грамотно воспринять, – робкие благочестивые пилигримы.… Выживать помогал опыт, который напоминал, что во всём полагаться на государство наивно. И поводырей тоже не будет. Возможно поэтому разочарований – глубоких и болезненных, не было. Даже тогда, когда радушная улыбка, при упоминании о профессии, работе, вдруг превращалась в жёсткую неприступность. Но когда оплату пять шекелей в час работодатель считал подарком для нас, ничуть не смущаясь смотря в глаза, велико было искушение разобраться с «туфтачём», как в прошлом, по полной программе.

«…Всё, как в нашем огороде – корень им, тебе ботва, та же власть – народ в народе, по понятиям – «братва»…»*

Утверждение себя в нашей маленькой стране – проблема на долгое время. Но принять очень многое мы так и не смогли – до сих пор, как ни хотелось бы.

Приходили из ортодоксальных общин с глазами, отвёрнутыми куда-то в сторону, приносили молитвенники на русском языке, заносили нас в какие-то списки, просили пожертвования.

Раздражало отношение чиновников, их необязательность. Нужно было несколько раз и в разное время напоминать им о себе. Мы чувствовали себя потерянными и растерянными, вызывающими и у них взаимное раздражение. Не было возможности внятного общения. Но и ровесники наши, приехавшие со знанием языка, испытывали не меньший дискомфорт.

Увы, таково наше отечество, успокаивали мы друг друга! Наш недостроенный дом. Помню анекдот о поиске другого глобуса. Это как-то примиряло с реальностью – ненадолго.

И рядом с этим – согревающая сердце радость от того, что, дочери нашей потребовалось не больше месяца, чтобы в свои восемнадцать лет почти без затруднений активно общаться на иврите на всех уровнях, и, что она поступила на «מחלקה מכינה – подготовительное отделение» Тель-Авивского университета. Мы же и после окончания ульпана с трудом ориентировались в языке.

Наши новые друзья, Дубновы, прибывшие на Святую Землю семнадцать лет до нас, немало испытавшие на пути к признанию, преодолевшие многое из того, что предстояло нам, советовали: «…не отчаивайтесь, ребята, постарайтесь смотреть не только себе под ноги. Оглянитесь вокруг, попробуйте что-то понять. Страну понять, как явление. Поймёте, хоть немного – поверите и примите. К ней нужно относиться, как к очень непростому, проблемному подростку, но талантливому и перспективному. И – погибнуть здесь не дадут. Правда и жить по-человечески….».

Трудно сказать, насколько помог нам этот совет. Мы видели, как в новом обществе далеко не все оказались востребованы, даже со знанием языка. Всё больше встречались репатрианты, среднего и пожилого возрастов – людей, прежде успешных, сильных и благополучных, – среди грузчиков при магазинах, дворников, на мусороуборочных машинах, на ремонте крыш и дорог, подсобных рабочих на рынке – маленькая, небогатая страна… Немало оказалось тех, что потерялись, не выдержали, особенно одиночки. Это с нашим-то опытом выживания!..

Дубновы поддерживали нас, как могли. Они были неутомимы в поисках работы и для меня, и для жены.

А проблем становилось всё больше. Нужно было хоть за какую-то официальную работу зацепиться, чтобы получить право на ипотечную ссуду. Кончались стипендии. Кончался договор на квартиру. Мы не могли себе позволить проехать на автобусе – практически весь «Гуш Дан» исходили пешком. Вот и пришлось понять – почувствовать, насколько жёстки законы эмиграции (репатриации). И насколько важны были опять, мобилизация всех наших душевных и физических сил, готовность к тому, что начинать нужно не с начала, а с нуля.

Я начал искать работу практически с первых дней. Первый деловой контакт запомнился моей неожиданной реакцией на него. Мне было больше смешно почему-то. Неожиданно смешно. Я, поначалу, даже огорчиться не успел.

– Йосси, – спросил я человека, который не пришёл на встречу, – ты же обещал встретиться, я ждал тебя!

– Смотри, у меня день очень загружен. Мало ли, что я обещал!

И вот, через несколько месяцев, в самарийском посёлке Элькана, где жили Дубновы, архитектор, недавно окончившая Хайфский технион, по рекомендации Бориса, согласилась поработать со мной.

– Вот встанем на ноги, – говорила мне вскоре Номи, – откроем с тобой свою контору. Заказы уже есть. Один из них – вилла в Самарии. Эскизный проект давай попробуем сделать в двух вариантах – каждый свой. Ты согласен?

– Какие могут быть сомнения – конечно!

Последние 25 лет, постоянно, я работал рука об руку с архитекторами. Многому научился и видел, насколько подход моей начальницы к основным решениям далёк от моих представлений. И работал сам, как понимал, не замечая ничего и никого – сутками.

За три дня до окончания работы над заказом, Дубновы оставили меня в своём доме. Мне подготовили рабочее место и все необходимые принадлежности. И Борис, и Галина, и их сыновья, были внимательны и предупредительны, изо всех сил стараясь не обременять мелочами.

Я успел сделать к назначенному сроку свой вариант с макетом и фотографиями. Заказчик неожиданно выбрал мой. Меня поздравляли приглашённые архитекторы и друзья заказчика, знакомили с людьми, приглашали в поездки. А когда я решил напомнить об оплате, всё кончилось. Номи со смущённой улыбкой объявила, что это был испытательный срок, что я его выдержал, и что когда дадут ей соответствующий статус, будут договора и оплата.

– Пока, – сказала она, – я буду рекомендовать тебя и обязательно свяжусь с тобой – позже. Ты меня устраиваешь.

Я позвонил заказчику, попытался объяснить, что начинать свою деятельность с такого поступка, я считаю опасно, для престижа, прежде всего. Пойдёт молва… Ты сам, – говорил я ему, – не сможешь рекомендовать её в качестве архитектора другим людям.

– Я ничего не могу изменить, – ответил он.

«…Предлагается прошлым не маяться – кодекс божий, он не для дельца. Надлежит верноподданно кланяться пастухам золотого тельца…».*

Больших усилий стоило мне удержать себя и не наломать дров. И оттого ещё больше был сам себе ненавистен.

Галина устроила на весь посёлок грандиознейший скандал и добилась, чтобы какие-то деньги были всё же заплачены. Но какой ценой!.. Нервный срыв у неё был настолько велик, что несколько дней не хватало сил выйти даже в свой небольшой садик.

Прошёл месяц и, никак не вспоминая о том событии, Галина и Борис приезжали к нам в Рамат-Ган, забирали к себе на выходные дни, знакомили с деловыми людьми. И даже с мэром Ариэля – где-то в Самарийском парке.

Дубновы репатриировались в начале сентября 1973 года. В Судный день, 6 октября, началась новая война соседних арабских государств с Израилем, при активной и всесторонней поддержке их Советским Союзом. Профессор, нейрохирург, Борис Дубнов, несколько позже признанный его израильскими коллегами, как специалист высокого класса, практически всю её провёл в операционных, вспоминая все нюансы русского мата. Случалось, оперируя пленённых русских лётчиков-инструкторов, он говорил ассистентам: «Всё, не могу больше, сейчас я брошу туда – этому уроду, свой скальпель».

Вот некоторые фрагменты из воспоминаний писателя Петра Межирицкого о Борисе Львовиче Дубнове:

«Если бы мне предложили изобразить Господа Бога в человеческом облике, его идеальным воплощением был бы Борис. Конечно, это был бы современный Господь, интеллигентный, со светящимся юмором взглядом, с интеллектом, включавшим в себя не только Фрейда, но и всю современную фантастику, едва ли не превосходящую по возможности самого Господа, даже с сомнением в своем (всё же!) всесилии (о чем хирург Дубнов имел, к сожалению, немало оснований судить). Но главное в нем было – доброта. Она излучалась из глаз, сиявших на его прекрасном лице, она звучала в каждой высказанной мысли, а ведь ему приходилось сообщать пациентам и их родным не только приятное...»

«Но и этот человек в этой жизни в полной мере узнал низость. Низость, которую мы привычно зовем антисемитизм…

Мы встретились в больнице после очередного возвращения Дубновых из отпуска в пансионате железнодорожников в Новом Свете, в Крыму. Там и случилось то, что, вероятно, повлияло на решение об отъезде. Банальное дело: Дубновы уже погасили на ночь свет, а под окнами собрались покурить перед сном отдыхающие железнодорожники и завели разговор на наболевшую тему – о евреях. Стандартный набор: – Иван на фронте воюет, Абрам в Ташкенте торгует; а видели вы еврея-тракториста или еврея-трубочиста? Еврей – он даже в деревне учетчик, учитель, бухгалтер. Уххх, эта нация! Пролезут всюду! А сейчас, Израиль этот? Да вообще, о чем говорить, чужой народ!..

Все бы ничего, все было привычно, уже почти и не трогало. Но послышался знакомый голос, и Дубнов выглянул, чтобы убедиться, что ошибся. Увы, он не ошибся. Голос принадлежал пациенту, оперированному им два года назад. Он выхаживал его ночами, не интересуясь, естественно, кто он – поляк, украинец, мадьяр, цыган или русский. Выходил. И тот приходил потом с женой, с детьми. Персонал-то объяснил ему, что доктор Дубнов его с того света вытащил. Приходил, гостинцы приносил, которые доктор Дубнов раздавал персоналу. Что доктору его гостинцы не нужны – он это понимал. И что долг свой оплатить не может – и это понимал. И вот теперь под окном Дубнова, не зная, конечно, что доктор слышит, разливался о евреях.

Таким я Бориса еще не видел. Его доброе лицо было перекошено горем:

– Это предрассудок, ты понимаешь? Пред рассудок! Значит, до рассудка это не доходит, им не рассматривается, перед ним останавливается! Это неискоренимо!»

И ещё из тех же воспоминаний:

«Борис познакомил меня со своим другом и сокурсником по Черновицкому мединституту Ионом Дегеном, легендарным уже в то время за ходившее по рукам стихотворение «Мой товарищ, в смертельной агонии…». И эта дружба тоже длиною в жизнь».

Там же есть место воспоминаниям о драматическом детстве жены, Гали:

«Её родители, уходя на смерть, оставили новорожденную девочку в ящике буфета. Ее спасение – тема для повести, – пишет Межирицкий, – которая обязательно будет когда-нибудь написана».

«Борис был сионист, но прежде всего гуманист, такой же, как его двоюродный дед – (Шимон Дубнов) – тоже уязвленный несправедливостью по отношению к его многострадальному народу, тоже изумленный ею: за что??»

В первое же посещение дома Дубновых в Самарийском посёлке «Элькана», Галина познакомила нас с их библиотекой на русском, польском, английском, немецком языках, иврите. Показала старенький трёхтомник Шимона Дубнова – «Всемирная история евреев». В декабре 1941 года, он был убит в одной из первых акций по уничтожению Рижского гетто.

В этом же книжном шкафу, у книг на русском языке – первая Израильская фотография со смеющимся Борисом под указателем – «улица Дубнов», недалеко от дома с вывеской «הבית הראשון במולדת» – первый дом на Родине. Глядя на эту фотографию, шутили тогда: «у Бориса есть улица и дом, но нет квартиры».

Познакомила нас Галина и со своими сыновьями, с которыми при мне говорила исключительно по-русски. Рассказывала об укладе местной жизни, истории посёлка.

Вот таких друзей подарил нам господь на Святой Земле, где даже у атеиста может быть свой ангел-хранитель!

Никогда и ничего не происходит случайного? Для равновесия?.. Одарил Господь, значит ему так надо. Но иногда, казалось, нас с кем-то перепутали.

И, вместе с тем, должно было произойти нечто, что уравновесило бы наше состояние, полное разного рода неприятиями и несовпадениями.

Это случилось в праздник «Суккот». В ульпане была организована пешеходная экскурсия «צעדה ירושלים – Иерусалимский марш». Человек сорок участвовало в этом мероприятии. Интересно было всё – окрестности Тель-Авива, дороги, поля, посёлки, открытые производственные базы. Мы шли часа три. Было жарко, утомительно, непривычно. Подали автобус. И вот, приближаясь к величайшему из городов, мы стали свидетелями необыкновенного зрелища. Время было к вечеру, мы поднимались всё выше и ближе к городским окраинам. Очень редкие прежде прозрачные облачка становились плотнее. В каком-то месте они заслонили солнце и только редкие, но резкие лучи, пробившись сквозь этот заслон, осветили верхушки холмов с тесными постройками. При этом основания холмов оставались в плотной тени, и казалось, эти постройки, ярко освещённые, приподняты над землёй, оторваны от тверди.

«Вот он – парящий над землёю город, где в каждом камне затаилась боль…»*

Святой Иерусалим встречал нас своими чудесами. Водитель автобуса попросил не нагружать одну его сторону – не помогало. Автобус вынужден был остановиться. Все вышли и те, у кого были фотокамеры, пытались это чудо запечатлеть. Явление – потрясающее, забыть такое навряд ли получится. А впечатления от самого города – от Ерушалаима – это отдельная повесть, которую можно писать до скончания века.

Что-то произошло и внутри нас. Мы стали незаметно для себя, спокойнее и увереннее, будто приподнялись над мирской суетой вместе с верхушками тех холмов.

Я продолжал искать работу. Во многих местах мне устраивали то теоретический экзамен, то просили эскизно проиллюстрировать моё видение той или иной задачи. Обсуждали, благодарили. Обещали непременно позвонить, что всегда означало отказ. Меня не хотели ни в каком качестве.

Вот такой случай, много объясняющий, произошёл тогда где-то на окраине Тель-Авива в небольшой проектной конторе. В этот раз меня испытывал очень пожилой её владелец, с трудом выговаривая русские слова. Испытывал долго, находясь рядом, будто следил за рукой. Потом, повернувшись спиной ко мне, он тихо и долго говорил по телефону. Закончив разговор, молча и неспешно, налил себе и мне кофе, достал печенье, какие-то сухарики.

– Ну что ж, – начал он, наконец, – вот, что хочу тебе сказать, уважаемый… Спасибо, я доволен результатом и, если позволишь, оставлю себе твои эскизы, – снова помолчал немного и продолжал, – я проработал долгое время, вижу и чувствую твою квалификацию. Мы могли бы договориться, если бы твой уровень был пониже.

Ну, вот, начинается!…

– Ты, как никто другой, – продолжал он, – можешь и должен меня понять.… У меня неплохой авторитет среди коллег и заказчиков. Мне кажется, я почти уверен, если ты начнёшь работать со мной, возможно, я и приобрету немало, как хозяин, но потеряю всё равно больше. Ко мне, как к специалисту, перестанут обращаться за советом. Предпочтут тебя. Я не хочу терять, приобретённый за много лет, свой авторитет, уходить в тень. А это всё равно станет неизбежно и в моём возрасте болезненно.

Мне верилось в его откровенность из-за интонации. Её сыграть очень непросто. И доверительный тон его был мне симпатичен.

– Может быть, я найду что-то для тебя. Попробую помочь.

За этим откровением я забыл напомнить, что оставшиеся эскизы, раз уж он собирается их использовать, имеют цену – для обоих.

Он звонил несколько раз. Спрашивал, как дела. Когда узнал, что работаю – поздравил. Пожелал успехов.

После встреч и бесед с разными людьми, мне уже было многое понятно. И, отправляясь на очередную встречу, я всё меньше надеялся на удачу. Но единственно, что не мог понять, зачем эти бесконечные экзамены, зачем тратить так много времени на них!

Как-то Борис познакомил меня с женщиной средних лет, архитектором, которая обещала взять меня к себе помощником, с тем, чтобы её проекты выглядели реальными для воплощения. Её звали Вардина. Она с таким интересом отнеслась к моим российским объектам, что я снова поверил в удачу. Появилась даже её статья в одной из газет о моём театре на вечной мерзлоте, в Якутске. Борис, смеясь над её странностью, рассказывал мне, что Вардина получила ответ, в котором вежливо объяснили ей, что для Израиля строительство на вечной мерзлоте не актуально. Больше я Вардину не встречал и ничего о ней не слышал.

Была встреча и в центральном районе. Итог тот же – слова другие. И всё же, в этот раз, я был ближе всего к успеху. Помню, экзаменовавший меня владелец небольшого «мисрада» рядом с площадью «Модинат Исраэль», когда-то окончивший Минский институт, говорил: «Инженерам мы платим достойные деньги. Это наш принцип. Но нам нужны люди, способные принимать решения. А пока есть проблемы с заказами. Обожди некоторое время. Позвони через месяц-полтора. Я возьму тебя к себе». Он позвонил сам, в самом конце года, когда я уже работал.

Тогда, в начале декабря это было, мне позвонили, попросили придти по назначенному адресу, к назначенному времени. Улица Сиркин – Гиватаим. Тихий, прохладный вечер. Меня радушно встретила пожилая женщина, с короткой причёской, в изысканной белой кофточке – молодые, ясные глаза. Как она похожа на тех – из нашего московского института! В просторном салоне – яркий свет. Она усадила меня рядом с собой за журнальный столик.

– Прежде я прошу простить за плохой русский, – начала она, – но, думаю, мы сможем понять друг друга.

Говорила она с напряжением и большими паузами.

Как странно, подумал я, здесь в Израиле меня просят простить за плохой русский.

– В свою очередь, я прошу простить за плохой иврит.

– А идиш ты знаешь, – спросила хозяйка.

– Увы…

– Жаль, мне было бы приятно поговорить на языке моего детства. К сожалению, здесь, в еврейском государстве, он был запрещён. Такая нелепость!

Мы говорили часа полтора обо всех нюансах нашей профессии. Я показывал ей мои чертежи, фотографии объектов и макетов. Потом она рассказала мне о продолжительном сотрудничестве здесь, в Израиле, с видным инженером, о его опыте, построенных зданиях – не только в Израиле. Вышла, принесла мне чашечку кофе. Сама подошла к телефону.

– Шмая, добрый вечер! О, спасибо, дорогой, ты меня ещё узнаёшь по голосу!? Да, я знаю, что ты звонил. Но я – по другому поводу. Помнишь, Эяль – архитектор, мой давний коллега? У него теперь свой маленький мисрад в Ариэле. Так вот, он звонил мне по просьбе очень уважаемого им человека и просил помочь. Только что я беседовала с его протеже – инженером, репатриантом из Москвы. Ты сможешь принять его? Ой, не надо, Шмая, не начинай, не обижай меня. Ты всё такой же дерзкий! Хорошо, хорошо, я всё-всё передам.

Похоже, это было последнее звено той длинной, полугодовой цепочки, в начале которой были Борис и Галина Дубновы.

Так, 25 декабря 1990 года началась моя двенадцатилетняя работа в одной из ведущих конструкторских фирм Израиля «שמעיה בן אברהם מהנדסים» – «Шмая Бен-Авраам механдесим». Руководитель её – учтивый, немногословный, на первый взгляд, несколько флегматичный высокий пожилой человек. Он, давно приехавший из Болгарии, хорошо знающий цену нашим образованию и опыту, расширял свой инженерный состав, набирая репатриантов со статусом в «Союзе» не ниже руководителя группы. Принимал с минимальной, для начала, оплатой, но с жесточайшими требованиями и оценками. Нам странными казались тогда его слова, когда при собеседовании он каждому говорил почти одно и то же, глядя на документы: «Всё замечательно! А что ты умеешь делать?»

А мы были, конечно же, счастливы тем, что оказались востребованы. Теперь всё зависит только от нас. Трудились, не считаясь ни со временем, ни с самочувствием, ни с унижающим наш статус жалованьем, с одним лишь желанием – поскорее утвердиться в новых условиях.

17 января 1991 года. Война в Персидском заливе – ракетный обстрел Ираком территорий Израиля – постоянный, и днём и ночью. Поскольку были подозрения, что Ирак располагает химическим оружием, населению были розданы противогазы, проводились инструкции по герметизации одной комнаты в каждой квартире – пленка на окно, клейкая лента на дверь. Поступила команда «Очистить подвалы». В каждом доме есть специальные подвалы-убежища, что обычно, до поры, служат складом для старой мебели. После этой команды всё из подвалов выбрасывалось на улицу. Новые репатрианты забирали эту мебель, вполне добротную, в свои съемные квартиры.

В эти тревожные дни не стало слышно разговоров о противоречиях, существующих внутри общества. Все помогали друг другу. Старожилы приносили репатриантам пленку, ленту, продукты питания, приемники, переводили объявления о мерах защиты от химической атаки. Ночами, в противогазах, под плач поднятых с постелей детей, спускались мы в те подвалы-убежища с большими сомнениями в их способности спасти от угроз. Взрослые старались держаться достойно. Угощали друг друга чаем из приготовленных заранее термосов, старались шутить.

Наша улица пострадала больше других. Незадолго до начала обстрелов мы познакомились с соседкой по улице – хозяйкой красивого, будто любовно выписанного художником, особнячка. Она всё сетовала на то, что никак не может навестить родных в Иерусалиме. И выбралась, наконец. В ночь, когда её не было дома, от особняка не осталось ни стены, ни даже целой ступени.

А работу никто не отменял, хотя школы и детсадики долгое время не работали. Каждым утром, с противогазом через плечо, я шёл на «шдерот» Ротшильд, где находились тогда помещения нашей фирмы. Шёл быстро. Иногда в пути заставала сирена, но противогаз одевать не хотелось – мешал дыханию. Меня останавливали патрули, требовали надеть его.

Помню, как в нашем большом полуподвале, вокруг чертежей, разложенных на столе посреди широкого свободного пространства, проводилось дежурное совещание. Только что прозвучала очередная сирена. Мы стояли вокруг стола в противогазах, наклоняясь к каждому говорившему. Работа не прерывалась ни на минуту.

Сегодня мы посмеиваемся над тем случаем. Тогда нам было не до смеха.

Те полтора месяца мы получали особо тревожные письма от друзей и родственников. Но и наша тревога была не меньшей от всего того, что происходило в «Союзе». Смутное время, деградация на всех уровнях, во всех слоях общества. Это заметно было даже издалека. Приоритеты, понятия, ценности – направление вниз и назад. И исчезла вскоре Красная империя, как исчезает всё, что достойно Библейского проклятия. И всё равно, как это ни странно, парадоксально, но возникло чувство потери, возможно потому, что в тех условиях, ещё можно было, так или иначе, несмотря на влияния извне, но воспитывать, и не только в семье, необходимые и главные человеческие качества.

Окончание войны, 28 февраля, совпало с праздником «Пурим» – праздником избавления от Зелёной империи злодея Аммана. Вся страна вышла на улицы. И радостно было видеть людей без противогазов. И самым популярным был костюм с маской Саддама Хусейна.

Работа наша в проектной конторе становилась всё более интенсивной. Требования главных руководителей – ещё жестче, без скидок на обстоятельства. Кто выдерживал, оставались работать. На зарплате это почти не отражалось. Хозяин знал, что у нас мало вариантов. Эксплуатировал по полной программе.

Однажды, в пятницу утром, мне было дано задание, которое я должен был к концу рабочего дня выполнить. Ничего необычного. Сделал, принёс работу к назначенному времени моему непосредственному начальнику.

– Нет, ты меня не понял, – вскипел Рами, – не знаю на каком языке мне с тобой общаться! Я так не могу… Я просил сделать вот что, – и он нарисовал мне схему того, что хотел бы получить, кричал, размахивал эскизом перед моими глазами, – не знаю, что мне говорить на «ешиве» (заседании). Не знаю… Не могу… Не хочу…

Я взял его эскиз и вышел, не простившись. Ушёл с работы последним, оставил моё окно, выходящее в наружный приямок под металлической решёткой, незапертым.

В субботу, чуть свет, я пришёл во двор нашей конторы, отодвинул решётку, спустился в приямок, и – через прикрытое окно – в помещение. Моё рабочее место – под окном, день – солнечный, слава Богу. К вечерним сумеркам сделал всю необходимую работу. Мокрый от напряжения в голове и в пояснице, первый раз откинулся я на спинку стула. Закурил. «… Слава нашим развенчанным идолам за науку и за ремесло».*

В воскресенье, в самом начале рабочего дня, я вошёл в кабинет Рами. Подаю ему чертёж. Он обомлел. Вскочил и выбежал в коридор. Я ждал его минут пятнадцать и ушёл. Как только сел за свой стол – звонок. Меня просит зайти к себе главный. В его кабинете сидел Рами – возбуждённый, как-то странно ёрзающий в кресле. Ну, вот и всё, – подумал я, – это мой последний день в конторе. Вспомнил Дубнова – стыдно…

– Когда ты это сделал? – спросил Шмая.

– Вчера.

– Как же ты проник в помещение?

Я промолчал.

– Ладно, – сказал он, – « беседер» (в порядке) – «Ешива» (совещание) в шестнадцать ровно.

Рами привёл меня в свой кабинет, долго извинялся, что накричал, пригласил пообедать в ближайшем кафе.

Он – инженер высокого класса и я очень надеялся на дальнейшую с ним работу, на знакомство с опытом израильских профессионалов, их традициями. И, конечно же, рядом с ним повысить уровень иврита.

Не сложилось – по понятной причине. И был я очень удивлён, когда очередную зарплату получил чуть больше.

Вскоре появился новый непосредственный начальник – старый «ватик», выходец из Польши, долгое время работавший в «Союзе». В первую же встречу, он вежливо, но настоятельно попросил говорить с ним только по-русски.

– У меня нет ни времени, ни желания разбирать твой иврит, – сказал он, – ничто не должно мешать сотрудничеству. Быстренько принимаем решение и – вперёд.

Это очень меня огорчило. А он раздражался каждый раз, когда я заговаривал с ним на иврите. Единственная возможность – совещания с присутствием заказчика, в которых я стал принимать участие. И ещё – общение с персоналом и исполнителями. Телефонные разговоры со смежными организациями, увы, как правило, по-русски. С прорабами на строительстве, нередко, тоже. Вот здесь-то мне явно не повезло.

Прошло немного времени, и мы переехали в новое благоустроенное здание на улице Игаль Алон.

Очень скоро, в фирме, количество репатриантов из “Союза”, стало составлять до 50%. Много было интересных заказов, в работе над которыми есть и моя доля творческого участия. Это и серия жилых зданий в Ришон-Леционе, Модиине – первом городе Израиля, построенном по предварительному плану в экологически чистой зоне с благоприятным для здоровья микроклиматом. Это и современный комплекс высотных административных зданий «Азриели», другие многие высотки, и гостиница в Нагарии, и подземный гараж в Иерусалиме недалеко от «Стены плача» и т.д. и т. д.

Сознание возможности принимать активное участие в современной застройке своей Земли, дорогого стоит – счастливое и почётное занятие.

Вспоминался май девяностого, когда рядом с местом нашего временного проживания, строилось небольшое здание. Все необходимые материалы доставлялись на места производства работ вручную. Иногда пользовались несложными подъёмными приспособлениями. Растворы и бетон изготавливались здесь же. Качество работ – соответствующее. Таких невысоких зданий было немало. И приятно было наблюдать, как через короткое время стали появляться над городом башенные краны, многоэтажные жилые и административные здания. Возникала новая культура строительной индустрии в Израиле – ренессанс своего рода.

Напряжённая работа – не в новость. Не это беспокоило. Не давало покоя, и мы часто между собой говорили об этом – человеческое неединство, что очень мешало работе. Чувство для меня не новое. Но здесь – много сложнее. «Сабры» уже и не пытались скрывать своё раздражение, неприязнь ко многим из нас, порой даже враждебную. Предпочитали не пересекаться. Отчасти я отношу это и за счёт нашей привычки добиваться качественного результата. Непросто было общаться и с подчинёнными нам чертёжницами из «сабр» – женщинами с высоким самомнением и низкой квалификацией, но получавшими зарплату в три раза больше нашей. А мы не могли себе позволить, да и не получилось бы, делать работу хуже, чем умели.

Кто и что может разрушить такую стену?

Шло время, мне стали доверять самостоятельно принимать решения. Я часто и с благодарностью вспоминал тогда первого моего наставника – Николая Васильевича Никитина, сотворившего множество уникальных конструкций, в том числе телевизионную башню в Московском Останкино.

– Я советую Вам, – сказал он в первую же нашу встречу, – прежде, чем начинать расчёты, просто нарисовать конструкцию в том виде, в каком Вы хотели бы её увидеть. Попробуйте почувствовать гармонию целого в деталях. И только тогда проверьте себя расчётом. Со временем увидите, что разница в результатах не очень значительна.

Эта формула стала основной, не только в профессии. А здесь, в Израиле, она сослужила мне неоценимую службу.

– Откуда ты всё это знаешь? – спрашивали сабры.

Но родства с «нашим братом» никто из них откровенно не хотел. И равенства – тоже. А у «нашего брата», слава Богу, хватало мудрости относиться к ним не ожесточаясь – спокойно и снисходительно. Нам был понятен их страх. И время работало на нас. Оно дожимало их каждый день и час нашими успехами до осознания новых реалий. Так наука выживания – заветная наша ипостась – опять помогала, теперь уже, в новых условиях.

С трудом, но преодолевались и житейские наши трудности. В июле 1991 года мы въехали в свою, приемлемую для нас на то время, квартиру на южной окраине Ашкелона, в старом доме, на последнем этаже. Если в Рамат Гане терпимо относились к русской речи в транспорте и на улицах, то здесь – с открытой неприязнью и даже враждебностью. Дом наш был заселен людьми самого низкого социального статуса, с соответствующими последствиями. Скоро начались проблемы и с квартирой. Даже с самым маленьким дождём намокали перекрытие и стены. В углу крыши над соседней квартирой под бойлером рос широкий, густой куст конопли. Даже трубочка для орошения была подведена. Хозяин соседней квартиры категорически не позволял трогать куст. Я всё же попытался его убрать, но корни были настолько цепки, что, казалось, они вросли в бетон. По окончании сезона дождей, пришлось провести серьёзные и недешёвые мероприятия.

В результате, наша квартира в последующие годы была сухая, но потолок в соседней по площадке квартире и стены этажом ниже не просыхали. И тогда, но только те жильцы, которых это касалось непосредственно, никак не другие, вынуждены были отремонтировать свою, соседнюю с нами кровлю, сняв старые её слои – все, до основания.

А в соседнем доме безбедно, под отеческой заботой фонда социального жилья «Амидар», проживала репатриантская «элита» – выходцы из Эфиопии. Женщины торжественно и неспешно, в белых одеждах, словно древние ессеи, вышагивали по улице мимо своей строящейся синагоги. Впереди – мужчины обязательно в шляпе и с тростью. Да, конечно же, участие государства в устройстве всех репатриантов – благо. Но, сравнивая льготы наши и те, возникают вопросы.

Жена говорила: « за Пушкина я им могу простить почти всё».

А что прощать? В чём провинились эти люди? Их община добивается своего. Она гораздо успешнее многих. Вот если бы наша – так, да с таким же напором!....

Раздражали тексты в школьном учебнике по обществоведению, выпущенном издательством "Рехес", где репатрианты из России в Израиле не признаются евреями – они «не свои», «чуждые эмигранты», говорилось там. При этом подчеркивалось, что сионизм не играл какой-либо роли, когда они принимали решение о репатриации, и причины ее носили исключительно экономический, меркантильный характер.

Репатриация из Эфиопии, утверждалось в этих текстах, хоть и совершалась по экономическим мотивам, но также и в силу связи их с Израилем и иудаизмом.

Такие дела!.. И это никак не добавляло нам оптимизма. Так что, господа? – нам и здесь уготовано то же самое клеймо? А что для вас речи, произносимые с высоких трибун, о том, что наша «Алия» принесла в страну высокий научный и культурный потенциалы? Просто риторика? Нет, господа, совсем скоро вам предстоит многое понять и многому научиться. Желаете вы этого или нет.

Большинство местного населения встретило нас – новых, странных жильцов, мягко говоря, настороженно. Как водится в подобных ситуациях, необходимо было поставить себя довольно жёстко, но не агрессивно и не без уважительного отношения, по возможности, ко всем и каждому. Это помогло. И отношения наши, в итоге, стали доброжелательными и ровными.

Долгое время приходилось ездить на работу, поднимаясь в половине пятого и тремпом (это было дешевле и быстрее) – до Тель-Авива и ещё около получаса пешком до места работы. Таким же образом – обратно. Возвращался домой часам к восьми. В половине девятого торжественно усаживался перед телевизором в наше московское кресло, закуривал и целых двадцать пять минут – блаженных, наслаждался свободой.

С женой встречались только в пятницу вечером – до раннего воскресного утра. В субботу старались выбраться в приморский, знаменитый на весь Израиль, парк «Ашкелуна». Какая мощная и какая добрая энергетика в нём! Как успокаивает и насыщает прохладная морская волна! Какая милосердная аура! Но и она, не однажды, разрывалась камнями, летевшими в нашу сторону из рук арабской молодёжи. Они проникали в парк стайками, дикими и злобными существами. Местная молодёжь тоже не упускала возможности чем-то оскорбить. В полицию жаловаться – смешно! Всем известен их беспредел по отношению к репатриантам из «Союза», где многих из таких служивых часто называли, кто опричниками, кто «мусорами».

Всю неделю, круглые сутки, жена работала в Тель-Авиве от компании по найму работников для ухода за престарелыми. Компания платила по минимуму, но были гарантии, что в 60 лет будет своё, самостоятельное и постоянное пособие по старости от Института национального страхования.

На её долю и на Святой Земле выпало переживаний гораздо больше, чем мне и дочери вместе взятых. Ещё перед отъездом нам пророчили работу с первых дней.

– Ребята, – говорили нам все, – с вашими-то профессиями!.. Вам даже ульпан не дадут закончить. Поверьте, мы это точно знаем.

Знали, но не точно.

Ульпан был закончен. Попытки отыскать работу по специальности ничего не сулили.

– Да, у тебя высокий уровень, – говорили ей, но возраст… Тебе же за 50!

«Удача» пришла неожиданно. После многих месяцев обращения в Сионистский форум, накануне переезда в Ашкелон, к нам домой нагрянули корреспонденты из газеты «Иерушалаим пост» – сфотографировали, расспросили. Когда мы благополучно переехали в Ашкелон, жена некоторое время продолжала работать уборщицей в поликлинике по соседству с нашим, уже бывшим, домом. Я заходил к ней вечером, после работы, когда появлялась возможность переночевать в Тель- Авиве, и всегда проверял почту – не пришло ли и нам, прежним жильцам, какое-то известие. И это известие пришло. И вот мы держим его – в своих руках – фирменный конверт из Иерусалимского Университета. С каким волнением жена распечатывала этот конверт! В нём было предложение разработать для Иерусалимского Университета новую программу по изучению английского языка с учётом новых требований.

Радостным волнением была отмечена каждая поездка в Университет. Коллектив отдела в вычислительном центре встретил радушно. Потом, видя её профессиональную хватку, радушия поубавилось. Но всё равно… Она была в своей родной стихии и даже сама себе завидовала. В обеденный перерыв всегда бегала в библиотеку, что находилась совсем рядом – нужно было пройти только через небольшой зелёный дворик. Читала специальные журналы на русском языке.

Быстро пролетело это счастливое время. Программа была разработана, испробована – всё замечательно.

– Мы очень благодарны за сотрудничество, – сказал начальник вычислительного центра, – вот тебе наша рекомендация. Зачислить тебя в штат мы не можем, к сожалению. Твой возраст…

– А выполнять эту работу вам мой возраст не помешал? И ваша рекомендация – кому?

– Прости, но у нас на этот счёт есть… установки. Ещё раз прими нашу благодарность!

Была ещё одна, последняя, возможность. Набирали большой курс для программистов с направлением на работу закончивших с определёнными показателями. У многих учащихся был уровень достаточно высокий, чтобы претендовать на успех. Жена окончила курсы с самыми высокими показателями. Получила направление с рекомендательным письмом в очень, до сих пор, престижную фирму. Но всё закончилось ещё перед дверью в кабинет начальника отдела, которому было адресовано письмо.

– Это никак не возможно, – сказал он, прочитав его тут же на пороге. В этом возрасте мы не можем…

Недели – в слезах «…когда не видишь результата и всем стараниям твоим, увы, ничтожнейшая плата, когда удел невыносим…»* – на какой-то тонкой грани…

Мудрыми оказались те, кто набирал профессионалов независимо от возраста, понимая, что их вклад в дело окупит многократно любые затраты. И никто из них не боялся при этом потерять свой личный профессиональный статус или нарушить какие-либо установки. Профессиональный подход со временем стал массовым, слава Богу. И становится всё более популярным.

В условиях жизни с постоянной угрозой новых терактов или новой войны, стране надо спешить становиться всё более сильной. Не потому ли в стране всё чаще и надёжнее сходятся концы с концами?

И дочь нашу, конечно же, «не минула чаша сия». Только она оказалась более хваткой, чем многие её сверстники! Жизненный опыт….

И всё же, нет у меня слов благодарности за ту советскую школу выживания, будь она неладна, которую прошла наша дочь и все мы. Потому, что цена не устраивает – потерь много.

Молодость с влюблённостью в Страну, быстрое овладение языком, друзья, помогли ей здесь, похоже, больше всего.

Наши возможности проживания в “Союзе”, увы, не могли предоставить ни сыну, ни дочери, условия постоянного безмятежного благополучия. Но главное, что было посеяно нашей семьёй в их созревающих душах – представления о добрых началах и необходимости поступать в соответствии с ними. Мы-то знали, чему предстояло обучиться им в реальности, но благие семена сорнякам не дают разрастаться. Так хотелось думать. А на самом деле, круг общения, уклад, уровень принятых в той реальности отношений и понятий, ни в коей мере не предвещало достойного будущего. И учёба дочери в музыкальной школе, книги, театры, встречи с интересными людьми, беседы не могли полностью оградить впечатлительную и эмоциональную девочку от, мягко говоря, ненужных влияний.

И была учёба в Коломенском музыкальном училище по настоянию первых замечательных её наставников, жизнь на частной квартирах со всеми их «прелестями» – бытовые условия, возможности для занятий, досуга. Часто, чтобы ни происходило, нужно было ещё с рассвета занимать место для занятий в музыкальном классе. И так в течение нескольких лет.… Но была молодость – мечты, надежды, желание общения. И победы были, и огорчения. Но – всё тот же уровень воспитанных обществом, системой, понятий и приоритетов. И часто вспоминалось первое столкновение с ними, когда во дворе, ей шестилетней девочке, какая-то пожилая женщина, недовольная шумным детским весельем, заявила: «Убирайся в свою Палестину, там и гогочи». Что такое Палестина, почему нужно туда убираться скоро предстояло узнать. И здесь, в училище, поддержка наша нужна была не только материальной. Но главное – унылая повседневность, была на её юных плечах. И какая-то мрачная безнадёга содержалась в этой повседневности.

И здесь, в Израиле, при вхождении в новую жизнь, тот жизненный опыт играл не последнюю роль. И были учёба в Музыкальной Академии, Театральном училище у славной Нины Михоэлс. Снова жизнь на съёмных квартирах. И работа официанткой по вечерам, участие в каких-то массовках, агентствах. И были новые друзья.… Но – другой уровень отношений, иные горизонты, ценности.

Потом было замужество, и успешное окончание Тель-Авивской Музыкальной Академии, и выступления с концертами, преподавание. Но самое главное для нас – её замечательная семья, достойная жизнь. В 1998 году у нас появился внук, в 2000 году – внучка. Асаф, Яэль – Израильские имена. Мы стали ватиками! И тем приятнее была весть от сына, когда наша московская внучка в составе детского танцевального коллектива выступала на сцене театра «ШАЛОМ» с исполнением «Хава Нагила».

Память сердца неизбывна. Она многоцветна, часто горька и тревожна. И тем радостнее возвращение в сегодня, когда полнее понимаешь, насколько мы счастливы нашими приобретениями, нашими возможностями посвятить себя и своё время занятию необходимому и желанному. И продолжать «…учиться чувствовать и знать…».* И бывать, иногда, в какой-то другой части большого мира, где прежде бывали только в мечтах.

Изредка, приезжая в Москву навестить родные могилы, друзей, хотелось вернуться обратно уже через два-три дня – домой.

Время и усилия наши сделали своё дело. Мы перестали расходовать себя на выживание. Быт становился стабильнее, более предсказуемым. Светлее душа. Согревали признание, творчество, друзья. Особенно встречи, всегда яркие и трепетные, с Борисом и Галиной.

На время последних предпенсионных лет, снова временно поселились в Рамат-Гане, тем более, что мы стали нужны и внукам тоже.

В декабре 2002 года – снова Ашкелон. Поменяли квартиру на более благоустроенную, но в другом, менее проблемном районе. Теперь, наверное, навсегда.

А копилка моя и по сей день наполняется содержанием, подобным прежним, но с новыми оттенками в новых обстоятельствах. Люди всюду и везде – из той же глины – изначально. Мысли и устремления их, и поступки их – похожи. Что движет ими больше всего здесь – тщеславие, зависть, боязнь конкуренции? А может быть, больше всего смущает предъявление наших прав «на Страну и на родство»?* Наверно и то, и другое, и третье. Большинство из нас, слава Богу, старается услышать, понять людей коренного населения. Взаимности, вот только, не наблюдается. Мне кажется, что пока все мы на этой земле «не свои», среди множества племён со всех континентов, всё будет так. Для нашего поколения – во всяком случае. Наступит ли время, когда население станем народом?

Такие дела! Так устроен мир. Мой опыт убедил меня, что противостоять чему-то можно только высокой степенью своей внутренней свободы. А она приходит вместе с достойным уровнем подлинного профессионализма, чем бы мы ни занимались. Это было понятно нам ещё в «Союзе». И здесь, в Израиле, чтобы ни происходило, мы ни разу не усомнились в этом. Стране нашей всегда приходилось и приходится решать многие и трудные проблемы, выживая в окружении зелёного дьявола. Без профессионалов никак нельзя, потому что (ещё раз говорю) они не могут выполнять свою работу хуже, чем умеют. Наша Алия помогла Стране вырасти и окрепнуть во многих областях. Только уходит это поколение… И опять стало не хватать врачей, инженеров, научных работников, классных ремесленников, хотя ученики есть. Многие уезжают из страны, желая посвятить себя любимому делу. Жаль, что Израиль не всё может профинансировать в достаточной мере. Проблема – в приоритетах.

Наша семья принадлежит к тем, кто искал своё место под израильским жгучим небом, не сомневаясь в своём выборе. У каждого он свой… Бог им в помощь! Плохо ли, хорошо ли, но наше место здесь и нигде больше, несмотря ни на что.

Наступило время, когда нужно начинать подводить итоги. И с ним – ощущение, что содержимое моей копилки приобретает некое звучание, в новой, ещё не вполне ясной тональности. И слово, что в моём юном, наивном начале, было основным источником познания мира, вернулось, – будто подсвеченное изнутри новым временем, но уже сообразно с теми понятиями, которые стали для меня определяющими. И цивилизацию – любую, всё больше хочется сравнивать с тонкой и очень ранимой материей, поддающейся любой ворожбе. Слово – величайший подарок человечеству, кажется, порой, одним из видов вселенской разнополярной энергии. И как это важно и ценно, что стало возможным этим подарком поделиться!

Где бы я не был в Израиле, везде встречались люди, прибывшие сюда в разное время, но одинаково продолжающие сохранять язык своего детства. Бывая в разных домах, интересно было отмечать, что среди русских книг, наряду с классической литературой, обязательно – Паустовский. Почему именно он?! Возможно, он тоньше других почувствовал формулу Гёте:

«Но без души и помыслов высоких, живых путей от сердца к сердцу нет»?

Недавно на автобусной остановке в Рамат-Авиве, мы познакомились с очень пожилой женщиной, приехавшей в Палестину ещё в начале тридцатых. Она направлялась в Бат-Ям, в русскую библиотеку, которую посещала с давнего времени.

Мы продолжаем оставаться носителями, в основном, русской культуры. Расстаться с ней – не получится. Жаль, что нашему слову на Обетованной Земле отводится место – постольку-поскольку – сдержанно, снисходительно. А ведь знающих его – больше четверти населения. Даже существование Союза русскоязычных писателей, как оказалось, не очень-то убеждает. Что-то произносится о том, что мы важны, нужны, что русскоязычная литература тоже имеет право на жизнь в Израиле. А я вспоминаю, слышимые не раз в России, от якобы доброжелателей, слова: – Еврей, он тоже человек. И чувствую, как от нашей знойной земли веет знакомым нашему сердцу нерастопляемым холодом!..

«…Но кто-то зажигает свечи над этим океаном льда!..» *

* Цитаты из книги стихов «ПЕРЕКЛИЧКИ» – 2007г.

Альманах ЮГ - 2014 г.

ПАРК ЛЕУМИ в АШКЕЛОНЕ

апрельский период

Зелено-желтые акации,

и море тихое, и пляж,

и облака, как анимации

меняющийся камуфляж.

Мир полон зависти и ревности…

А здесь, в глубинах спелых трав

всё внятнее дыханье древности

полураскопанных держав.

Не воссоздать истоков подлинных,

не побывав во временах.

Но даже в самой малой доле их

стал узнаваемее прах.

А рядом море многоцветия

пикантных запахов и тел…

И нем глагол!.. Но в междометиях

я откровенно преуспел.

* * *

Корни, почвы осязание,

влаги чувственный глоток…

У порога мироздания –

новой жизни лепесток.

Но не всякий зрелость празднует,

не ко всем она добра.

Видимо и соки разные,

меры света и ветра.

Там растёт сосна высокая

на юру – одна, ничья.

Тут – ветла зеленоокая

с пышной кроной – у ручья.

Жизнь – лукава и божественна,

то жестока, то нежна.

Каждому испить завещано

чашу дольную – до дна.

* * *

Гроза неистовая прочь

ушла, оставив лес в изъяне,

как будто инопланетяне

здесь похозяйничали в ночь.

Изъян, он не всегда излом,

уж таковы лесные нравы –

воспрянут, выпрямятся травы,

в цветах истлеет бурелом.

А как божественно светло

в лесу явление рассвета!

Ну, что ж, что на его планету

ночных пришельцев занесло.

Он – толкователь всех чудес,

житейской мудрости обитель.

Поймёт в ней всякий посетитель,

каков он – Божий интерес.

* * *

Уму и сердцу поперёк,

кому-то, видимо, в угоду,

вновь новоявленный пророк

нам совершенствует породу.

Потомок слуг и короля,

духовник юным менестрелям,

он пуст, как штоф из хрусталя,

не наполняющийся хмелем.

Уже готовят пьедестал

ему из пошлости и скуки.

И первый зодчий греет руки

на том, что прежде браковал.

Дума

На трибуне, в быту исконном,

без родства, без святой свечи,

их язык – помелом суконным,

будто только вчера – с печи.

Почему так их лица серы

и глаза, как степной закат,

почему их слова, манеры –

полусонные, наугад?

Что гнетёт их – страданье, злоба,

горе горькое, весть о нём?

Или это судьба – хвороба,

иль покуда не грянет гром?

Кто ж их знает? А может души

их мертвы – воскрешенья нет…

Не завидую тем, кто слушать

должен их неуёмный бред.

* * *

Чем уже пространство,

тем мир его кажется

всё боле назойливей

и агрессивнее.

Там в мыслях, поступках,

молитвах и лозунгах

хранится приверженность

к их имитации.

Глобального мира

высокая подлинность

ущербнее выглядит

и умозрительней.

Иное пространство там

– не по понятиям.

И – серое марево

– неодолимое.

Такой диалог

На тропинках сквозь бурьяны

от погоста до села

боль сжигала наши раны,

раскаляясь добела.

– Почему, презрев запреты,

от восторга до хулы

так отчаянны поэты,

так трагически смелы.

– Все века – одно и тоже –

на панели, на ковре,

за стихи карают строже,

чем за смуту при Дворе.

Только свечи в Божьем Храме

вздрогнут, как от сквозняка…

– Что же станет со стихами?

– Всё во власти Старика.

Язычник

В каких бы новых не бывал местах,

я непременно поклонюсь сердечно

земле, приюту, встрече скоротечной,

и памяти о местных божествах.

Мне по душе наречья горных вод,

морозные туманы на рассвете,

жарки, как солнца северного дети,

лесных чудес чудесный приворот.

Язычник я. Любой земной уклад

всегда мне был и будет интересен.

Но тороплюсь я – Мир настолько тесен,

настолько единением чреват...

Тенета

Свой дух хотел Он воплотить

в пространстве бытия земного.

И Свет Он дал и Веру в Слово,

не предложив пути иного,

как только верить и хранить.

И освятил он меч и щит,

поставив их в строку завета.

Но падших ангелов тенета,

как Тьма, что рождёна от Света

заветам противостоит.

И будет противостоять.

И назовётся бес кумиром,

и растечётся яд над миром,

и Вакх над Феей и Сатиром

вдруг станет плод их пожирать.

Альманах ЮГ - 2015 г.

***

Куда бы ни легла дорога

и как бы ни была длинна,

она с порога до итога –

условная величина.

В преиделах Времени, Пространства,

единомыслия, вражды,

мы множим наше дилетантство,

как придорожные следы.

Идём, имеем волю, право,

и жвачку пресную жуём,

пока, не мудрствуя лукаво,

не грянет гром.

***

Поднебесный вещий маг, –

несказанные предвестья…

Он любого – друг ли, враг,

принимает честь по чести.

Зреет, сеет семена,

нужен и земле, и небу.

Это не его вина,

что кому-то – на потребу.

Боготворческую стать

нам, безбожным, не понять.

***

По хляби дней, как по этапу…

Уклада бдительный конвой

нас опускает тихой сапой

в свой мутный омут – с головой.

Душа и плоть – всё подневольно.

Уйти в бега – сойти с ума…

В потёмках благостных не больно,–

ни Бог, ни Воля, ни Тюрьма.

***

С каким-то поветрием на устах,

но в здравии добром и ясном рассудке,

мы склоны принять за нелепые шутки

свои отраженья в кривых зеркалах.

С какой-то чудовищной недолги –

тщеславное наше невоздержание.

И всё затруднительнее дыхание,

и чахнут забытые очаги.

Из разговора с пожилым европейцем

…Всё громче голос муэдзина.…

Бесславней наши рубежи.…

Мы сами этому причина –

погромы, войны, мятежи.

И переменами влекомы

во след чужому помелу,

мы с либеральною истомой

идём к непротивленью злу.

И – частоколы минаретов,

и – больше полонённых душ,

и слово Божьего Завета,

всё глуше в царствии кликуш.

Человекам волей Божьей

Я вам благодарен за добрые чувства,

за безоглядную дружбу, за то,

что свет её, тёплый и безыскусный,

не подзолоченный, а золотой.

Какими бы слухами вас ни морили,

в каких бы мы ни были кандалах,

вы подлинность нашу благословили

на добрую память во Временах.

* **

“ ... душевных наших мук не стоит мир;

оставим заблужденья“.

А.С. Пушкин

Фонарь – в ночи!.. Две стопки русских книг

под ленточкой у кромки тротуара –

труды почтенного Луиса Бауэра * –

последняя надежда в скорбный миг…

Эпохи надвигающийся тлен…

Две стопки книг – две поминальных чары!..

Пылятся пеплом наши тротуары,

вдоль почерневших от забвенья стен.

* Американский физик

* **

Нет вам замен.… Болит душа в тоске

о том, что вас – свидетелей и судей,

Страна не хочет. Близок час – забудет.

Не станет вас на русском языке.

Ещё, возможно, где-то сохранят

их ворожбу. Откуда ждать привета?

И чья вина? Но говорят поэты –

«кто поумнее, тот и виноват». *

Ну, а пока мы празднуем Язык

в иллюзиях своих честолюбивых.

И груды невостребованных книг

хранятся в самиздатовских архивах.

* В. Гёте (Фауст)

* **

Готовим избранное… Времени,

как будто, – считанные дни.

Сгорающими в пепел нервами

на слове замкнуты они.

Верстаем бережно, с оглядками

на откровенья – между строк

с их первородными задатками,

наивными, как сам исток…

Но сердце просит эту музыку,

и эту блажь, и этот свет,

и продолженья жизни узами,

желаннее которых нет…

Но только к нашему сословию

всё меньше проторённых троп.

И строчка даже Божьей кровью

краплёная, чуть свет и – в гроб.

* **

Их морят, а они жиреют.

Их травят, а они растут.

И чем бескомпромисней суд,

тем более они наглеют.

Во все невидимые дыры,

сквозь стены, как не берегись,

вползают стаи диких крыс,

заполоняют дом, квартиры…

Мы обращались к крысолову…

Бессилен даже крысолов.

Имея опыт катастроф,

хотел он сжечь первооснову

до дна, до изначальных нор…

Не разрешили. Мол, крысята

в судьбе своей не виноваты –

мы предлагаем договор.

Нужны тут мирные подходы.

Животных надобно беречь.

Дом обречён… О том вся речь,

что силу к силе не привлечь,

и благоденствуют народы.

Месяц Тамуз-Ав

Дымится, плавится, течёт,

ни день, ни ночь не понимая,

в себе самом изнемогая,

в полутенях – полуживёт.

Гостеприимная листва,

вдруг онемев, осиротела.

Полурасплавленное тело

и в ней спасается едва.

Расплавленная добела,

о равновесии не помня,

планета во вселенской домне

истлеть, похоже, предпочла.

И – пеплом сыпется песок,

тысячелетья обнажая…

Пылает без конца и края

неопалимый наш Восток.

Выставка живописи

Проталин звон, цветы на деревах,

рассветных слёз туманные жемчужины,

И – настежь день, и золотое кружево

над морем в предзакатных облаках,

и яркость крыш, и суетный базар,

над осветлённой теснотой окраинной –

чуть дымный воздух, полутени тайные

надменных от величая чинар…

Над выставочным залом тихий гуд.

Его пространство не подвластно времени.

Быть может, полубоги, полудемоны

здесь что-то о себе перепоймут.

Вечные сюжеты

«Жизнь – театр…»

В. Шекспир

Режиссёр:

– Мы так в своём театре преуспели,

что не приметим подлинность свою.

Так кто ж мы, господа, на самом деле

у сцены безответной на краю?

Драматург:

– Из океанов нулевого века

явились мы, придумали ликбез,

создали мифы, богочеловека

над Книгой книг и, якобы, прогресс,

язык, одежду, способы общения,

к душе чуть обозначили окно…

Зритель:

– и благостно восходим в искушения,

и тихо опускаемся на дно.

Альманах ЮГ - 2016 г.

«АР-МЕГИДДО»*, ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Наследовать достоин только тот,

кто может к жизни применить наследство.

И. Гёте

В прошлом году школой, где учится моя внучка, была организована экскурсия в западную Самарию к древнему храму самаритян. Возвращаясь, нужно было проехать мимо арабского поселения. На этом коротком отрезке дороги автобус с нашими школьниками арабские подростки забросали камнями. Автобус с разбитыми окнами остановился только на безопасном участке. Лицо водителя – в крови от осколка. Школьники тоже серьёзно пострадали от раз-

битых стёкол. Внучка легко ранена в плечо. Приехала в шоке, бледная, в слезах, ничего не понимая.

– За что? – спрашивала она, – что мы им сделали?

Должно быть школьные беседы о враждебном Израилю окружении щадят неокрепшую психику.

Неправильно ограждать подростков от проблем, которые предстоит решать им наравне со взрослыми. Конечно, что-то узнаётся в школе, но я чувствовал, в какой растерянности находятся наивные души моих внуков.

И вот, когда они, заметно повзрослевшие, спросили о моём отношении к неприятию нас в мире, прежде чем вместе с ними уйти в тему, я предложил поговорить сначала о наших основных, сакральных истоках. И только потом – о недавно живших многострадальных наших родственниках, о нашем племени, которое с Божьей подачи, больше других, когда-либо живших на Земле, знает и чувствует, что такое страх, гнёт, унижение, преследование – об этом терроре, благословленном религиями и власть имущими – последовательном и постоянном. Я пытаюсь объяснить моим внукам, что он возник не вдруг и неспроста. Никто не желает чувствовать себя ущербным – ни обладатели территорий, ни возникшие на готовом фундаменте новые религии с переистолкованными моралями, ни цивилизация, которая, якобы, исповедует их ценности.

Оказалось, перешагнуть через эти морали дело пустяковое – по определению. И народ, олицетворяющий первоисточник, напоминающий о чьей-то ущербности всегда был ненавистен. Поэтому не только физическое уничтожение презренного, искусственно ограниченного в правах племени, но и систематическое подавление его духовных ценностей с эксплуатацией его лучших врождённых и приобретённых качеств, никому и никогда не портило настроения.

Я рад, что эти вопросы были мне заданы моими внуками накануне вступления их в большую жизнь. В условиях нашей далеко небезопасной жизни они не могли не прозвучать. Эти вопросы не праздные. Память и знания о терроре во всех его проявлениях, закодированы в наших генах, растворены в крови. Мы испытали и продолжаем испытывать на себе терроризм бытовой, государственный, международный. Каждый из нас может привести из опыта своего личного, своих близких десятки примеров этому явлению. И я потихоньку рассказываю о судьбах последних поколений евреев в России. О нас самих, оставивших заметный след в своих профессиях, наперекор зависти и тихому презрению большинства из ближнего окружения. О том, что мы вынесли из галута способность к сопротивлению не меньшую, чем давно живущие на этой земле. И о том, что окончательное решение еврейского вопроса, по наследству, взяла на себя советская власть. Да не успела. И нет тут нужды что-то ещё объяснять, доказывать. От этого наследства нам не избавиться. Но оно повышает мотивацию к воссозданию народа в возрождённом государстве. И мы не можем, не имеем права допустить нашего неуспеха в любом противостоянии террору.

Каждое наше общение, казалось бы, – обо всём и разном, а по сути – об одном. Я вспоминаю и рассказываю, как рано мне пришлось увериться в том, что, если зло нагло и агрессивно домогается и тянется ухватить за горло, нужно принять его вызов и его правила игры. И действовать на упреждение без оглядок и до конца. О моём военном и послевоенном детстве, когда через подворотню к подъезду можно было пройти только со стальным прутом в руке. А те, кто угодничал и прогибался теряли себя, становились опаснее и жесточе их унизивших. Так было и так есть. Всю мою жизнь этот прут, так или иначе, присутствует…

Вопросов не убывает, а отвечать становится сложней с каждым разом. Даже самому себе. Мир многоцветен. Оттенков ещё больше. Наши суждения несовершенны. И тем не менее… Неужели история и вправду повторяется?

Несколько веков назад была попытка с помощью войн и террора создать и упрочить «Исламское Государство Европы». В начале 7-го века н.э. пали Португалия и Испания. Более 8 веков длилась вакханалия насилия и нечеловеческой жестокости до конца 15-го, когда было остановлено то чудовищное нашествие.

Но ведь была и великая арабская культура – география и философия, литература, архитектура, поэзия, музыка – культ знаний, прославивший эту культуру на все времена! Упадок начался после турецкого завоевания, введения реформ, объединяющих арабский мир с Западом.

Вот тут-то и возникает исламский фундаментализм, выступающий за возвращение к мусульманским истокам – в глубину веков, к началу средневековья. Для них суть ислама в отрицании любых нововведений, не зафиксированных в Коране. Вот, мол, – истина. Всё другое подлежит истреблению. Культ знаний заменяет культ мракобесия. Это стало образом жизни, который много опаснее для человечества, чем все его войны вместе взятые. В это трудно поверить, но – не приведи, господь.

В отличие от нас, они работают над ошибками. И вот уже 21-й век предъявляет миру новые правила – небывалой, изощрённой игры. Оказалось, для победы над ним необязательны войны, в привычном понимании. Достаточно, эксплуатируя материальные и, так называемые, моральные ценности цивилизации, просто заселить территории своими людьми, для которых исторически традиционные понятия превыше любых цивилизаций. Они пометят эти территории, как метят животные облюбованные ими пространства, распространяя на них свои уклады и устои, чтобы потом выполнить основную заповедь радикального Ислама – «истребление неверных и овладение их имуществом». Невозможно даже представить наш мир без Большой науки, живописи, музыки, скульптуры, поэзии, новейших технологий, интернета. Только террор с целью завоевания мирового пространства – единственно достойная цель для них, освящённая Пророком. Человеческая жизнь – не в счёт.

Время беспристрастно, ему присяжные не нужны. Оно диктует приоритеты и уже расставляет акценты на происходящем в мире. Оно определит будущее и само существование – и наше, и европейского континента, и всего мира тоже. А кто-то, как в наркотическом полусне, всё ещё продолжает вскармливать табуны троянских коней, веря в разум какого-то неземного происхождения. А для тех ребят, которых породил Ислам, это бредни неверных, – нечистых и презираемых.

Уинстон Черчилль:

"На земле не существует силы более реакционной. Ислам – это воинственная и прозелитская вера, которая еще очень далека от заката, оставляя бесстрашных воинов Ислама везде, где бы ни ступила ее нога. И если бы Христианство не было защищено прогрессом Науки, – той самой Науки, с которой оно когда-то тщетно боролось, – современная европейская цивилизация могла бы пасть, как пала в свое время цивилизация древнего Рима".

Иосиф Бродский:

"О, эти бесконечные, непрерывные войны: против неверных, против своих же мусульман, за расширение империи, в отместку за нанесенные обиды, просто так и из самозащиты. О, все эти чалмы и бороды, одержимые только одной мыслью: рэзать... Рэжу – следовательно, существую".

Когда подлинность опровергается, мораль – не более чем её имитация. Может быть поэтому новое нашествие на континент стало возможным. Борцов за «Истину» там уже десятки миллионов. Видя слабость и глупость их приютивших, они уже открыто угрожают и предъявляют ультиматумы. Они желают жить исключительно по современным, извращённым понятиям о своих же законах и философиях. Их идеология истово агрессивна. Все знают – не могут не знать – ещё немного и нашу, так называемую демократию – систему недальновидную и блаженную, не просто выбросят, а полонят демографией и утопят в крови. Исчезнет понятие «генофонд Европы»… Лиха беда начало. Взорваны башни торгового центра в Нью-Йорке. В Норвегии «Суннитский фронт» требует признания права мусульман на отделение от норвежского общества и объявления Осло своей столицей. Их количество растёт стремительно. Они приходят к «неверным» не за приютом и не с просьбой о помощи. Они приходят занять пространство, обещанное им Аллахом. Они учатся у нас, чтобы потом сломать нас нашим же оружием. Они хотят уничтожить всё дотла – всё что мы ценим, чем живём.

Наша цивилизация скукоживается, прогибается.

Но не похоже, что благополучную Европу убеждает очевидное. Она продолжает благоустраивать варваров ("вот уж, поистине, происки бесовы"). И тут же, исходя либеральной патокой, она считает своим долгом и своей обязанностью нашему государству, посмевшему сохранить истоки в своих молитвах и традициях, что-то там настоятельно советовать – государству, у которого мирных дней наперечёт, чей народ Европа не раз в истории предавала в самый горький для него час. Сегодня она отдаёт на растерзание и собственные народы. Несчастная, она не ведает, что творит…

Но как убедить блаженную и не менее извращённую, что несмотря на разного рода несогласия, несовпадения, принципы, нам всем всё равно придётся переступить через распри, найти возможность для сплочения. Последняя битва за продолжение жизни цивилизации созревает с каждым часом, густо наливаясь зелёным и багрово-красным. Если будем не вместе, можем проиграть битву. Исторический опыт – огромный. И Европе, и нашему Отечеству тоже нужна работа над ошибками.

Мы, чем последовательней и успешней доказываем преимущества своего созидательного уклада на Ближнем Востоке, тем плотнее окружаемся фанатической ненавистью тех, кто чувствует свою ущербность. Тем ожесточённее террор. Каждый день – бой!

А сегодня, кажется мне, мы уже на ближних подступах к Ар- Мегиддо – большому, тяжёлому и длительному противостоянию. До востребования – немного времени.

Обо всём этом я понемногу и не спеша рассказываю своим внукам. И о том, как тяжело разнородному нашему населению становиться народом. И о том, что не хватает, увы, понимания необходимости быть сплочённее, а значит, и сильнее всех, надеясь только на наши духовность, изобретательность, на правительство, и силовые структуры – их трезвость без стремления угодить всем, мудрые и просвещённые. На кого ещё надеяться, как не на наших внуков, на то, что генетическая память сохранит нашу гордость и самобытность на долгие времена.

Я знаю насколько немилосердно нагружать неокрепшие души подростков такими жестокими реалиями. Но разве есть другие?

Да воздастся каждому по делам его!

Вот-вот и внуки мои будут призваны в армию. Похоже, они достаточно хорошо усвоили всё, о чём мы беседовали (я надеюсь). И что альтернативы не будет и быть не может.

Голда Меир, будучи во главе нашего государства, как-то принимала в своей резиденции Госсекретаря США. Тот сказал ей в частной беседе, что при вспышке антисемитизма в Америке и в мире, евреи могут рассчитывать только на Израиль.

– Мы не боимся, у нас есть секретное оружие.

– Что же это за оружие, о котором мы не знаем?

– Нам некуда уходить…

* ар-Мегиддо ((הַר מְגִדּוֹ гора Мегиддо - Нижняя Галилея.

Здесь состоялись одни из важнейших битв в истории человечества.

* * *

До хрипоты, до исступления

наветы “праведных” племён.

Каким-то адовым знамением

мир правоверный обожжен.

Они повсюду – метастазами,

их агрессивность – без границ.

Цивилизация размазана

либерализмом первых лиц.

Она им – ценные бумаги

и представительства, и счёт.

Планета шьёт вандалам флаги

высоконравственных свобод!

Миссионеры, прав защитники

давно в сопливых пузырях…

На западе плодятся циники.

Восток плодит рабов и прах.

* * *

Когда на запах человечины

лихие хлынут времена,

поймут ли души изувеченные,

что их судьба предрешена,

что равнодушие к падению

пришло не вдруг и неспроста

и что над бездной к Возрождению

никто не выстроит моста.

* * *

Нет страха без надежды,

победы без войны,

таланта без невежды,

молитвы без вины.

Как многосложны лики!

И в каждом норов – крут.

И где-то там калики*

упрямые поют:

“Как ни ясна дорога,

но лишь ступил ногой,

за горькой пылью Бога

не различить порой “

* калики – бродячие певцы

* * *

От рожденья до кончины

чувства, памяти, строки –

лица, личности, личины,

факелы и фитильки.

Не от тех ли светотеней

завязей добра и зла, –

их взаимоопылений,

истина произросла?

Тихая явь

Всего лишь промельк на востоке…

И вот уже ему вослед,

из тьмы, в назначенные сроки

восходит обновлённый свет.

А день живёт иным укладом.

И, всем истокам вопреки,

венцам его грозит распадом

на поминальные венки.

И гаснет… Смуту и усталость

покоит морфий вечеров…

А что у яви не сказалось,

быть может скажется у снов.

Альманах ЮГ - 2017 г.

«ЖИВОТВОРЯЩАЯ СВЯТЫНЯ» *

Времена не выбирают,

в них живут и умирают.

Александр Кушнер

В семье Дынкиных из поколения в поколение передавался для бережного хранения маленький медальончик в потёртой кожаной коробочке. Медальончик моего прадеда. Всего один раз, в году 53м – 54м, я видел его. Он хранился у моего деда Дынкина Моисея Вельковича за старинным графинчиком с вишнёвой настойкой. После смерти деда в 1963-м году, мне захотелось ещё раз увидеть медальончик. Тётушка моя, Белла Моисеевна, не знаю почему, но в тот раз так и не показала его, но рассказала историю, хранимую памятью поколений уже более ста лет и не доверяемую никому кроме самых близких родственников. Теперь нет и тётушки.

«…с клеймом одним, и в нищету, и в знать»

1855-год. Кронштадт. Государь Император Александр II-й первый раз по вступлении на Всероссийский престол посетил этот славный Российский город.

Конец апреля. Погода стояла на редкость тёплая. Его Величество встречало всё население города в лёгких одеждах под разноцветными зонтиками – на всём пути его следования. С моря дул лёгкий бриз. Вдоль тесных шеренг почётных граждан города Государь пошёл пешком и, вдруг, замедлил шаг, обратив внимание на кудрявого мальчика, лет не более двух, на руках молодого мужчины в форме чиновника медицинской службы и подошёл ближе. Мальчик улыбался ему и всем остальным обращённым к нему взорам с улыбкой, такой же лучистой, как это нежное весеннее солнышко.

– Кто этот ангел, удостоивший меня своим присутствием? – улыбаясь, обратился к ним император, – представьтесь!..

– Гражданский фельдшер Залман Дынкин, Ваше Величество.

Государь тихо кашлянул, будто поперхнулся чем-то.

– Давно на службе?

– Седьмой год как…

Высочайший взор обратился к начальнику городской управы…

– Да, Ваше Величество, седьмой, – доложил начальник.

– Не Вы ли тогда, пять лет назад, – продолжал император, пристально глядя в глаза Залмана, – спасали от мора гарнизон?

– Так точно – принимал участие.

Откинув кисть правой руки в сторону и чуть вверх, государь подозвал камердинера. Тот сноровисто подскочил и вложил в царственную ладонь маленькую кожаную коробочку. Император достал из неё медальончик на тонкой серебряной цепочке и повесил его на открытую шейку доверчивого улыбающегося малыша.

– Мальчика – крестить!.. Дабы и впредь исправно служить Отечеству.

Залман ничего не ответил, будто онемел язык. Некоторое время стоял не двигаясь, обняв сына и молчал. А Государь и его свита уже удалялась, продолжая движение в сторону моря, под ликующие возгласы своих верноподданных.

Шло время. Малыш превратился в статного, крепкого юношу. Его звали Велька. Он с удовольствием помогал отцу, как мог, но ни тогда, ни потом не имел права заменить его. Крещение, завещанное императором, не состоялось. Велька освоил сапожное ремесло, успешно и много работал.

И вот, когда не стало отца, закончилась привилегия для его семьи, данная когда-то за выдающиеся способности Залману Дынкину и также по просьбе некоего влиятельного лица о том, что он в виде исключения может быть зачислен в государственную службу.

Екатерининский указ строго соблюдался. Семье дали время на сборы и отправили на самый краешек России, в черту оседлости – местечко под названием Сураж-на-Ипути Черниговской губернии. Должно быть это местечко было выбрано Велькой не случайно – там проживали в то время, как рассказывал мой дед, несколько семей под той же фамилией.

Старославянское слово «сураж» означает: видный, пригожий, казистый. Или – толк, успех, порядок в деле и работе.

Сураж впервые упоминается в списках населенных пунктов России с середины 18 века – небольшая деревенька, стоящая на берегу р. Ипути под названием Суражичи. Все жители её были приписаны к её чугунному заводику. Согласно переписи 1723 года, в ней насчитывалось всего 13 дворов. В 1781 г. селение переименовали в город Сураж-на-Ипути. 4 июня 1782 года высочайше утвержден герб города: "Куст созревшего конопля в золотом поле”, в знак изобилия здесь этого растения.

Спустя шестнадцать лет Сураж получил название заштатного города и отошел в состав Малороссийской, а затем Черниговской губернии. В 1803 г. он становится уездным городом. В "Географо-статистическом словаре Российской империи", изданном в 1873 году, говорится:

"Сураж принадлежит к беднейшим городам губернии и не имеет никакого значения в торговом и промышленном отношениях".

В Сураже Велька открыл свою сапожную мастерскую с двумя помощниками. Вскоре женился на чудной девушке из знатной еврейской семьи Саре.

Семья Вельки и Сары была большая, дружная – шесть дочерей, три сына. Велька много работал, Сара держала дом. Жили в достатке, согласии с соседями. Велька был нужен всем. Не было ни одного клиента недовольного его работой.

Дети учились в «хедере» при синагоге и Суражской школе – двухклассном народном училище. А во всей губернии в то время было четыре училища талмуд-тора, 413 хедеров, 11 начальных еврейских школ: казенная, общественная и девять частных.

В начале прошлого века почти половину населения города составляли евреи. В базарные дни на площади собирались повозки, лотки, разбивались питейные шатры. Слышались мычание, кудахтанье, поросячьи визги. Но самое колоритное – язык человеческий. Единый, как Бог – идиш. На нем говорил весь город – украинцы, поляки, евреи, русские. Никто ни к кому не имел никаких претензий. Успешная коммерция, для мудрых и умелых, может творить чудеса.

Но, как говорил мой дед – слаб человек, и может быть подвержен любой ворожбе, даже просвещённый человек. И людям иудейского племени, как бы ни складывались отношения, не должны забывать, что своими здесь они всё равно не станут.

Так было, так есть и будет всегда, как в любом не своём жизненном пространстве.

Начало XX-го века только усугубило и обострило противоречия внутри страны – поражение в Русско-японской войне, расстрел мирной демонстрации, мятеж на флоте, царский манифест, который провозглашал и якобы предоставлял политические права и свободы. Всё это вызвало много волнений, открытых протестов, в которых заметное участие принимало еврейское население.

Начинались погромы. В Черниговской губернии произошло более половины всех погромов по России. Особенно пострадали от черносотенцев Суражский и ещё несколько уездов. Дальше – больше: В гражданскую войну – от Деникина, потом от Красной Армии при отступлении от немцев, потом – от местных крестьянских банд.

И всё это смутное время – активное переселение евреев в города и страны.

Судьбы детей Вельки и Сары сложились по-разному – кто уехал в Америку, кто в Палестину.

Мой дед Моисей родился вторым ребёнком из девяти. Овладев в совершенстве ремеслом, он собирался в Америку в г. Сент-Луис, где намеривался открыть обувную фабрику и потому иногда наведывался в Харбин, где предварительно договаривался о сырье для своего будущего предприятия. Но – не сложилось, увы…

Отец уехал из Суража в Москву 1928-м году. Закончил рабфак, поступил в военную академию, на факультет напрямую с армией не связанный – стратегия народного

хозяйства, так, кажется, он назывался. Скоро от академии

получил комнатку на Домниковской улице, что у Садового кольца, в Докучаевом переулке. В начале 30-х в этой же комнатке временно поселились Белла с мужем Львом Михайловским. В 1934 году родился их сын Евгений. Туда же на короткое время приезжал и Натан…

Ума не приложу, как они все там размещались.

В начале 1936 года состоялось рождение новой семьи Дынкиных. Абрам Дынкин – 25 лет и Ривка Ковнер – 21 год – мои родители.

В 1941-м году бабушка и дедушка, когда немцы стремительно приближались, едва успели на последний поезд, отправляющийся на Москву. Не было у них никаких иллюзий на счёт хороших немцев и их лояльного отношения к евреям.

Поселились они у дочери – Беллы Моисеевны. Вместе с её семьёй были в эвакуации, вместе вернулись.

Были в эвакуации и мы – мама, я. Папа, несмотря на «бронь», летом 1941 г. добился отправки на фронт. Но случилось так, что после победы под Москвой, директивой Совнаркома собирались все специалисты для срочного восстановления подмосковного угольного бассейна. Осенью 1942 г. папа приехал к нам в г. Молотов (Пермь) и мы вернулись в Москву – домой, все вместе.

Воспоминания обо всём этом времени сохранились в не очень внятном, каком-то пунктирном виде. Многие предметы, лица затуманены временем. Но осталось эмоциональное – то, что не забывается, что дороже:

**

Я один дома среди мешков и чемоданов. Непроходящий серый свет за окном. Стёкла перекрещены по диагоналям полосами серой бумаги. Раньше было много людей в нашей комнате. Теперь – никого. Только очень строгие, хрипящие голоса – из чёрного репродуктора рядом с дверью. На шкафу – чёрный футляр со скрипкой. На потолке тусклая лампочка без абажура. На ней всегда с одной стороны тёмное пятно…

**

Как отец в 1941-м уходил на фронт не помню – мне тогда не исполнилось и четырёх лет. Но эпизод возвращения его, в 1942 г. в каких-то деталях, всё же помнится:

Большое дощатое строение с многочисленными дверями по обеим сторонам длинного коридора. Я стою на пороге нашей комнаты в конце этого коридора, а на противоположном его конце – мама и рядом с ней отец в военной форме. У отца за плечами какой-то огромный мешок. Он подходит ко мне, улыбается – светится весь, сбрасывает мешок, берет меня на руки…

**

Я снова один – у окна. Идёт густой, тихий снег. Много людей перед машиной сгребают его по сторонам. Те, что в кузове, что-то кричат и машут поднятыми над головой руками…

**

Светлый, летний день. Сижу на плечах отца, и мы идём куда-то по высокой траве. Отец громко и весело декламирует стишок: «У попа была собака, он её любил. Она съела кусок мяса, он её убил и в землю закопал, и на могиле написал…»

У нашего барака ребята во что-то играют и звучит считалочка: «Дора, Дора – помидора, мы в саду поймали вора. Стали думать и гадать, как бы вора наказать. Оторвали руки – ноги и пустили по дороге». Всем весело…

Ночами часто просыпаюсь от того, что за перегородкой кто-то плачет.

**

Опять зима, большие горы снега. Мы куда-то уезжаем. Суета, суета…

**

1943-й год. Зима. Москва. Тёмный двор. Угрюмый переулок. Низкие тучи над улицей. Метель. Мне очень холодно. Мимо – женщины тянут за собой санки с укутанными до глаз малышами. Проезжают редкие троллейбусы. Часть окон в них закрыты чем-то плотным, непрозрачным. Они почти все залеплены грязным снегом. У гастронома и булочной длинные, тихие, как изваяния, очереди. Многие в сапогах и валенках. И над всем этим сумрачное марево из заметающего дороги и дома бесконечной и колючей снежной крупы – будто некая декорация, на фоне которой происходят какие-то тревожные для всех события.

Слышится, откуда-то издалека, музыка. Я смотрю на маму, она говорит, что это из кинотеатра. Сретенский бульвар мы обходим стороной. Там у скамеек странные люди в чёрных телогрейках и чёрных шапках. Я спрашиваю, почему они там стоят. Это плохие люди, – отвечает мама, – не надо там ходить. Я не понимаю, что это значит. Встречаются военные. Останавливают, о чём-то спрашивают…

**

1943г. Сентябрь. Мы с мамой долго идем по обочине побитой просёлочной дороги. Высокие шумные ветви над нами. Когда проезжает грузовик, дорожная пыль оседает не сразу, колет глаза.

Серое здание с широким крыльцом. У входа – военные. Входим, нам дают белые халаты. Кровать отца – единственная в палате. Мама сидит на табурете у его постели. Я выхожу на балкон с видом на заросший зеленью дворик. Из палаты слышатся бодрые голоса. Отец говорит обо мне и про какой-то уголь, который нужно куда-то везти…

Возвращаемся по той же дороге домой. У меня в руках букетик из первых осенних листьев. Отошли совсем немного от больницы. Нас догоняет женщина в белом халате. Назад – бегом. Мама впереди. Я тоже бегу и боюсь потеряться…

Папы не стало 17 сентября. С этого времени я ощутил – нечто, будто начался отсчёт какого-то иного измерения. Я этого, конечно же, не сознавал, но чувствовал – чем дальше, тем глубже. И – больнее…

**

Наступал 1944-й год. На подоконнике несколько еловых веточек, связанных в пучок и украшенных фантиками и кусочками фольги. В этот вечер с наступлением темноты объявили о салюте в честь очередного, освобождённого от немцев, города. Мы с соседями наблюдаем салют на улице. Народу много. Все улыбаются, кричат, поют. Я указываю маме на безногого человека в обрезанной шинели – на доске с подшипниками. У него огромные борода и усы. Он пытается взобраться на высокое аптечное крыльцо. Ему помогают. Он плачет. *

* Много позже я узнал о том, что в 1949 году, перед празднованием 70-летия юбилея Сталина, в СССР часть инвалидов Второй мировой войны были расстреляны, часть вывезли в глухие углы на далекие острова Севера. В одну ночь органы провели облаву, собрали бездомных инвалидов и централизованно увезли на вокзал, погрузили в вагоны теплушки типа ЗК и эшелонами отправили на северную часть Ладожского озера. Без вины и суда. Потом – на Валаам – концентрационный лагерь, который был основан по указанию советского руководства в 1950 году – в старых монастырских зданиях.

**

1945-й год. 9-е мая. Я со своими друзьями глубокой ночью вернулся с Красной площади совершенно обалдевший от всеобщего и безудержного восторга. Помню, получил я дома за эту самоволку «по первое число».

На улице появились военные в шинелях и бушлатах. Чистые троллейбусы. Очереди в кинотеатр – не короче, чем в магазины.

Кончалась 2-я мировая, а моя только начиналась…

А в Сураже, к тому времени, евреев оставались единицы.

Во время немецкой оккупации Суража с 9 сентября 1941г. по 21 сентября 1943 г., большинство еврейского населения было уничтожено. Расстрелы начались уже в октябре 1941 г. Немцы и полицаи вывозили евреев за город в местечко "пионерлагерь". Там и расстреливали.

О прошлом сегодня напоминают лишь два еврейских кладбища – главный и часто единственный памятник истории любого местечка. Эти некрополи сохранились и в Сураже, и в Унече.

В Москве дедушка по-прежнему занимался своим сапожным ремеслом. Он был известен многим и многие пользовались его услугами. Он и бабушка продолжали жить у дочери Беллы и двумя её детьми.

Больше у них никого не осталось. Война отняла двух их сыновей и мужа дочери.

Помню, когда дедушка выходил на улицу, тётя Белла шутя выговаривала ему: «Папа, зачем ты каждый раз берёшь свою шляпу, ведь каждую минуту ты снимаешь её, раскланиваясь со своими бесчисленными знакомыми».

Я навещал их часто. Мне нужны были эти встречи. И каждый раз, как только я приходил к ним, дедушка откладывал все свои дела, надевал тфиллин, талес и, отвернувшись от меня вполоборота, шёпотом читал молитву. Затем он доставал памятный мне графинчик с вишнёвой наливкой, разливал её по трём гранёным рюмочкам. Мы выпивали её, потом он садился рядом, обнимал меня за плечи и просил рассказать о всех своих делах поподробнее. Слушал тихо, не перебивая…

Бабушка обязательно рядом и каждый раз говорила: «Боже, как же ты похож на него…» и, улыбаясь мне, вытирала глаза краем платочка.

Они ушли из жизни в один год – друг за другом…

Мои предки по маминой линии проживали в соседнем местечке Унеча.

Самое раннее упоминание об Унече есть в материалах 1770г. В Киевском архиве записано, что Унечское поселение Стародубского полка было передано Екатериной II-й графу П.А. Румянцеву. Сформированный им посёлок получил своё название от р. Унеча.

А вот воспоминания сына первопоселенца Унечи Авраама Йоффе:

«Посёлок Унеча основан в 80-х годах 19-го века при создании железнодорожной станции Полесье семнадцатью еврейскими семьями. У евреев, не принадлежащих к 17 семьям основателей, до 1902 года не было права жительства в Унече, и когда полиция приходила их выселять, они закрывали дома и собирались возле столба на территории посёлка, где сходились три уезда» (Мглинский, Суражский, Стародубский).

Своим рождением, как города, посёлок обязан строительству в 1885г. участка железных дорог, соединявшему старинные русские города Гомель и Брянск.

В годы гражданской войны в Унече формировался Богунский полк под командованием Щорса, позже освобождавший Чернигов и Киев от войск сформировавшихся там белых соединений.

Мой дядя Аркадий Ковнер рассказывал мне о том, что в августе 1918 года к начальнику штаба повстанческого участка Унеча–Зерново с мандатом революционного командования прибыл Николай Щорс и что в старом доме, принадлежащем когда-то первопоселенцу Унечи, размещался его штаб, а у родителей – Нохема и Хьены Ковнер некоторое время размещалось какое-то его штабное подразделение.

В семье моих дедушки Нохема и бабушки Фейгул-Хьены было двенадцать детей – семь сыновей и пять дочерей.

В Унечу они приехали когда-то из Ковне (Литва). Возможно поэтому – Ковнер. А возможно, от прозвища «ковнер», что означает «воротник» и указывает на деятельность человека. Может быть основатель рода Ковнеров был портным.

Первая дочь Злата в 1936 году уехала в Палестину. Добиться разрешения на отъезд казалось тогда невозможным. Одна надежда – Всесоюзный староста - Михаил Иванович Калинин.

Муж Златы, глубоко верующий человек, каким-то чудесным образом добившись встречи, взмолился пред ним, как пред Господом:

«– Я молюсь с утра до ночи, мечтая попасть на Святую Землю, – говорил он, – я ничего не умею, как только молиться. Зачем я Вам? Отпустите меня!.. Умоляю, Михаил Иванович!.. Пожалуйста, отпустите!.. Я буду молиться за Вас и Вашу семью, поверьте. Мне ничего не надо, только отпустите!..»

И его, не сразу, но всё же отпустили.

Мама родилась в семье Ковнеров в 1914-м году – последняя, двенадцатая. Жили трудно, но – со средствами, достаточными для начального образования каждому.

В конце 20х-начале 30х, почти все дети Нохема и Хьены уезжали в Москву – учиться дальше. С каждым из них я был близко знаком, но о своей Унечской жизни они почти не рассказывали.

Война поломала всё – на все времена – жестоко и необратимо.

С приближением вермахта, из районов, которым угрожала оккупация, началась масштабная эвакуация в тыл, в основном на Урал. В число таких районов входила и Унеча. Из сел и деревень на восток увозили колхозный скот, ценную сельхозтехнику.

Многие, перед самым вступлением немцев в город, бросали свои дома и укрывались в лесах.

К 17 августа 1941 года немецкие войска вошли в город. А осенью немцы согнали всех местных евреев в гетто, которое устроили на территории мясоптицекомбината. Большинство из гетто были расстреляны 15 марта 1942 года.

А спустя почти восемь лет после Победы над германским фашизмом, евреи вновь, теперь уже в стране Советов, оказались, у черты очередного их истребления.

Мои дяди – Ковнеры верой и правдой служили Советскому режиму, не допуская к сердцу никаких сомнений. Но это мои впечатления. Кто знает, что творилось, на самом деле, в их сознании?

Ефим Наумович с первого дня войны служил в политуправлении армии, на передовых рубежах, агитируя немцев сложить оружие.

Самуил Наумович тоже прошёл всю войну, военврачом - хирургом – по санчастям и госпиталям.

Сара Ковнер после войны переехала в Сураж. Попросила разрешения поселиться в части дома Дынкиных.

Так сложилось, что год 1946-1947, я жил в Сураже у своей тётушки. Первый класс я закончил там. Но всю жизнь я храню память о мудрости и нежной заботе обо мне моей тётушки.

Со времени жизни моего прапрадеда в течение шести поколений хранилась память о нашем роде, нашей фамилии, о семейных преданиях и традициях. О том, как посещались и бережно содержались в порядке родные могилы – эти «животворящие святыни». *

Полвека прошло с того времени. И сегодня я хочу быть уверенным, что внуки мои, имеющие счастье родиться в своём отечестве, также желают сохранить и сохраняют память о наших предках, их временах, во всех обстоятельствах, ценивших и оберегавших память о своём происхождении, (я слышал, как дед Моисей говорил своей внучке перед её замужеством: «нет ничего дороже для еврея чистоты крови»), и любовь к близким, и семейные связи, профессию, Веру, традиции – «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». *

* И заглавие, и эти строки – из стихотворения А.С. Пушкина

«Два чувства дивно близки нам – …»

из Издания СРПИ - 2019г. Раздел "МЕМУАРЫ"

«Расскажи сыну своему»

«Исход», 13:8

Воспоминания, история жизни нашей, судьба, в большей степени есть собственная биография, о которой невозможно говорить без связи с нашим местом рождения, его укладом и устоями, с нашим домом, и, как следствие, с нашими собственными понятиями. Но это определение общее, т. е для большинства. А в частности – для меня самого, человеку, которому государство ни коем образом не позволяло забывать о принадлежности к своему племени. Воспоминания – это ещё и то, что обязательно перекликается с исторической памятью. Вот и оказывается, что эта память – залог сохранности нашей общей и каждого из нас в отдельности.

Для меня главное в биографии – её самая значимая часть, это конечно же детство – тот «Ковш душевной глуби», как писал Б. Л. Пастернак, который не истощается с течением лет. Оно определяло тогда наши поступки, образ мысли, понятия, ментальность. Эта была наша школа на всю жизнь, наш нравственный кодекс. И этот период формирования и роста вспоминается, и оценивается не как остальные – особенно и даже трепетно – моя духовная копилка, которая сделала меня тем, что я есть сегодня.

Я родился в стране, где полуправда и грязь, по моему мнению, всегда были нормой, пренебрежение к населению и отдельному человеку – обыденным. Детские годы в условиях потерь, разрухи, голода, предательств, стали тяжёлым испытанием для неокрепшей психики моей и моих сверстников. А называть вещи своими именами мы тогда только начинали учиться.

1943г.

Детский сад. Много света. Нас выводят гулять. Идём с букетиками осенних листьев к зоопарку. Стоим у ограды на солнышке. Кто-то из нас спрашивает: «Сталин, это имя или фамилия?»

Зима. Низкие тучи. Метель. Мне очень холодно. Идём с мамой по улице. Мимо женщины тянут за собой санки с укутанными до глаз малышами. Проезжают редкие троллейбусы. Часть окон в них закрыты чем-то плотным, непрозрачным. Они почти все залеплены снегом.

У гастронома и булочной длинные, тихие, как изваяния, очереди. Многие в сапогах и валенках. И над всем этим сумрачное марево из заметающего дороги и дома бесконечной и колючей снежной крупы – будто некая декорация, на фоне которой происходят какие-то тревожные события.

Слышится, откуда-то издалека, музыка. Я смотрю на маму, она говорит, что это из нашего кинотеатра.

Сретенский бульвар мы обходим стороной. Там у скамеек странные люди в чёрных телогрейках и чёрных шапках. Я спрашиваю, почему они там стоят. Это плохие люди, – отвечает мама, – не надо там ходить. Я не понимаю, что это значит.

Встречаются военные. Останавливают, о чём-то спрашивают…

1944г.

В октябре исполнится 7 лет. Но документы для поступления в школу всё же при-

готовили. Я очень хотел в школу. От начала учёбы до дня рождения почти полтора месяца. Казалось, этот малый срок не преграда для зачисления. И всё же не взяли. Первых классов было несколько и в каждом человек по сорок. Учителей мало. Жалко терять год!

И что делать? Мама по-прежнему работала до позднего вечера. Я дома один. А место моего основного обитания стал двор с таким же неприкаянными, где всё связано с войной – игры, разговоры о письмах с фронта, похоронках.

…сводящие с ума потери,

быт полный фронтовых вестей

в сознаньях, в душах, в атмосфере –

до капилляров, до костей…

И этот быт становился привычным – один на всех, если бы не обидные брезгливые слова и насмешки, непринятия в общие игры, отторжения от общений. Впервые услышал слово – жидёнок. От этой интонации родилась агрессия и драки были – по уговору, до первой крови. Я набирал опыт для активной защиты, и моя война большая и бескомпромиссная уже назревала.

1944г. Декабрь.

Раннее утро. Меня мама ставит в длиннющую очередь у молочного магазина, что-то торопливо объясняет и куда-то убегает. Я долго стою в этой молчаливой холодной очереди. Вдруг, впереди – крики, возня. Кто-то догоняет парня в чёрной телогрейке, валит его на землю, бьёт. Приезжает милиция, забирает обоих.

Моя очередь подошла. Я подаю в окошко бидончик, талончик. Мне налили в него литровый черпак молока, дали какой-то пакетик. Иду к своему переулку. Там, у разрушенного угла дома напротив, достаю из тайника стальной прут и, держа его в варежке, иду дальше – к своей подворотне. Соседские ребята, сверстники мои, задираются, кричат вслед, смеясь, знакомые и незнакомые слова. Слова я не все разбираю, но интонацию, которую слышал потом сотни раз, запоминаю – на всю жизнь. Прут гибкий, его побаиваются. Иначе – не получается.

Вечер. На подоконнике несколько еловых веточек, связанных в пучок и украшенных фантиками и кусочками фольги. С наступлением темноты объявили о салюте в честь очередного, освобождённого от немцев, города. Мы с соседями наблюдаем салют на улице. Падает слабый снег. Народу много. Все улыбаются, кричат, поют. Я указываю маме на безногого человека в обрезанной шинели – на доске с железными колёсиками. У него огромные борода и усы в сосульках. Он пытается взобраться на высокое аптечное крыльцо. Ему помогают. Он плачет.

1945-й год. 9-е мая.

На улице много военных в шинелях и бушлатах. Я с ребятами только глубокой ночью вернулся с Красной площади совершенно обалдевший от всеобщего и безудержного восторга. Помню, получил я дома за эту самоволку «по первое число».

В этот день, в конце нашей Сретенки, в кинотеатре «Хроника» шёл фильм «В шесть часов вечера после войны» с сеансом в 18-00ч.

Вторая Отечественная закончилась, а моя только началась.

Чем были наши послевоенные годы? – Разруха, бедность. Дворы, заполненные подростками-сиротами, предоставленными самим себе, объединяющимися общей бедой в какие-то сообщества, с иллюзией взаимной поддержки и желанием быть равными среди равных. Тем не менее, возможно от отчаянной безысходности и как-то спонтанно, по мелочам, возникали драки. Но антисемитизма поубавилось по сравнению с тем, яростным, что был у соседей. Наш сквозной двор, объединяющий три дома, возглавлял Борис – парень лет 24 – 25, по кличке «Шаман». Два года отсидевший за кражу, год – в штрафбате - покалеченный, озлобленный еврей – он стал свидетелем возникшего во время войны государственного антисемитизма, который прежде, и он помнил об этом, был вне закона.

Его мать Рахель, и моя мама были тогда добрыми приятельницами.

И двор всё тянул к себе, привораживал. И нашёл в нём своё место. Со мной стали считаться. И всё же какая-то тусклая безнадёга была во всём нашем жизненном укладе, неустроенности, беспросветных бытовых проблемах. Какой-то всеобщий хаос царил над городом. Мы – подростки, не могли это не чувствовать. Единственная отрада – голуби.

Все мы сплачивались вокруг огромной голубятни, где основное внимание отдавалось голубиной элите – породе исключительно для охоты – так называемые «Чистые» и чёрные «Турманы». Это ещё и почтовые с нежными шелковистыми перьями – белые, густо рыжие. Они покупались на птичьем рынке или попадали к нам после гона. Были у нас гордые и строптивые «Монахи» с хохолком на затылке.

Поднятая в небо стая всегда вызывала восторг у наблюдавших её пацанов и даже у взрослых.

Общие проблемы решались только там. Основная – возвращение наших застрявших, где-то после нашего или чужого гона, голубях. И – постоянные переговоры о своих или чужих, нашедших у нас свой новый приют. То были, в основном, районы московских окраин – Марьина роща, Фили, Кузьминки. Голуби – ценные, требующие особого режима содержания. Перевозили их в плетёных корзинках с крышками. Ездили по трое-четверо. Так безопаснее. Переговоры были сложными и кончались они не всегда благополучно и для нас, и для них. Общаться с чужими и злобными – западло. Но ссориться по-крупному тоже было не правильно. Надо было как-то сосуществовать. Обмен был на крупу, картошку. Бывало и им приходилось навещать нас по той же причине. И на фоне такого взаимодействия появились что-то похожее даже на сотрудничество. А это, в свою очередь, помогало, и нередко, избегать даже бандитские налёты на наши дома. Да и авторитет нашего «Шамана» тоже притормаживал гостей. Особенно в самый отчаянный, голодный 1947 год это было особенно актуально. Но случаи были. Куда-то пропадали люди. Их комнаты опечатывались.

Жесток был мир и неогляден,

лихим – от всех его “щедрот”

и до житейской правды жаден

дворовый продувной народ.

Планета молодых изгоев –

молвой оболганная рать,

своих кумиров и героев

посмевшая короновать.

Уклад – в Законе – безусловном,

не ведающем преград,

без милосердия к виновным

в погромной череде утрат…

Голод – повсеместный. Повсюду стайки беспризорников. Безопасность каждого на улицах, общественных местах, по-прежнему никем не гарантировалась. Грабежи не прекращались. Мама приходила с работы поздно, дрожа от страха.

А по радио – песни о героизме советских людей. И в нашем кинотеатре «Уран» не задерживались надолго рекламы новых советских фильмов – «Весна», «Сказание о земле сибирской», «Подвиг разведчика», «Сильва».

А на углах наших сретенских переулков – дощатые пивные ларьки с подозрительным, какого-то странного цвета, пивом. Там, за ларьками, на грудах товарных ящиков располагались большей частью инвалиды войны – на подаяния, которое добытое где-то. Чёрные ватники, всегда распахнутые, под ними выцветшие гимнастёрки, ордена. И мат, и протезы, и костыли, и пьяные слёзы на изуродованных лицах, и военные и блатные песни. У некоторых деревянные платформочки на подшипниках. Кто-то приносил им старую одежду потеплей, а они предпочитали гимнастёрки. «Шаман» отдавал им почти всю воблу, где-то добываемую пацанами.

Почти до середины 1949 года эти кинутые сыны отечества были частью нашего уличного пейзажа.

Много позже я узнал о том, что в 1949 году, перед празднованием 70-летнего

юбилея Сталина, в одну ночь органы провели облаву, собрали бездомных инвалидов и централизованно увезли на вокзал, погрузили в вагоны - теплушки типа ЗК и эшелонами отправили на северную часть Ладожского озера. Без разбора и предъявления какого- либо обвинения.

Тогда часть инвалидов Второй мировой войны было расстреляно. Часть вывезли в глухие углы Севера.

...Когда речь зашла об убийстве искалеченных героев, рука дрогнула даже у самых хладнокровных палачей. Кто-то из них покончил с собой от ужаса за содеянное, а кто-то решился ослушаться воли начальства.

Потом – Валаам – концентрационный лагерь для бывших воинов-инвалидов, который был основан для них по указанию советского руководства. Находился он в старых монастырских зданиях.

А из фойе кинотеатра – всё те же песни, «Кипучая, могучая, никем несокрушимая…», «По Берлинской мостовой кони шли на водопой…».

И наши ряды редели. Кто погибал в каких-то чужих разборках, кто от болезни и истощения.

Канун нового 1948 года. Радостная сумятица повсюду – денежная реформы, отмена продовольственных карточек. По радио не затихающие восторги по поводу мудрости нашего вождя и учителя.

А рядом, совсем недалеко от двора, в десяти-пятнадцати минутах ходьбы, будто вопреки всем несчастьям – совсем другой мир – знаменитая, всегда приветная и тёплая, тургеневская читальня. Это были не только книги – лекции об истории искусств, встречи. Помню там Солоухина, Паустовского. Уходил оттуда растерянный, как после просмотра какого-то фантастического фильма. И, каждый раз, будто медленно и тяжело просыпался. И возвращался в свой реальный мир, в родной двор – «На круги своя». И при этом – ещё не вполне осознанная, но уже болезненная растерянность.

Как в Фаусте: «Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом».

Были разные периоды роста моей зрелости. К счастью недолгое время виделось мне только то, что хотелось видеть и слышалось только то, что хотелось слышать.

Им, доверяя себя без оглядки,

мыслями, чувствами не погрешив,

жил я блаженным на нижней площадке

Храма, который мне выстроил миф…

Бог ли помог, только с этого блуда,

благотворительности на крови,

я доставал себя, как из-под спуда,

переболев миражами любви –

с болью, что все эти псевдоскрижали

на отупевшей от скверны земле –

те, что когда-то меня окрыляли,

инеем писаны на стекле.

И рядом с тем "замечательным" нашим существованием, моим уже окончательным неверием в его сказки и пророчества, росло желание стать частью того мира, который рисовался среди книг. Оно владело мной, казалось, одинаково с понятием невозможности предать двор, друзей под назидания о том, что дома родители всегда правы, во дворе «Шаман» всегда прав, в школе учитель всегда прав, в газетах и по радио – партия всегда права.

А я? Кто и что я во всём этом?

Бытовой антисемитизм, подогреваемый государственным, тупой и дремучий, добавлял контраста. И мысли, и чувства мои становились более оценочными и внятными, приобретали некую чувственную плоть. Они не убавляли противоречий, всё более меня разрушающих. Они доводили, порой, до крайнего ожесточения, когда я слышал от людей публичных, что, мол, среди друзей их есть и евреи – хорошие ребята, но в целом, это племя, чуждых нам людей. Слова произносились убеждённо, спокойно, без оглядки. Что, мол, тут такого особенного? Допустимо ли было молчать, больше кровью, чем сознанием понимая, что это слова врага.

Формула «Все люди – братья» порушилась. И я обязан был сам самому себе тогда объяснить – что в этом мире происходит… Почему, зачем, где истоки?

Слава богу, были тургеневская читальня, а позже и Ленинская библиотека, которую посещал по чужому пропуску.

Это та самая нить, которая пока ещё помогает выйти на свет из