Ефим Златкин. Тоже мне, любовничек-половничек...

Когда о перестройке не думал даже сам Михаил Сергеевич Горбачев, я приехал в один из райцентров, множество которых раскинулось в восточной Беларуси.

Городок Кричев, как выгодная вдова! Всё рядом - и кинотеатр, и памятник Владимиру к Ленину, и магазинчики, а ниже река Сож, которая обтекает город голубой дугой. Вот и знакомый дом по улице Советская 21, крылечко. В пяти метрах - скамеечка. Сел на неё и слушаю.

- Борис? - сколько ты можешь сидеть один?

-Почему один? Я с Клавой (так называли кошку, которая мурлыкала у него на коленях).

- Кроме кошки ты больше никого не можешь найти?

- Я нашёл, но ты не любишь сидеть на крылечке.

- Еще как люблю! - в проеме дверей появилась хозяйка дома.

На мгновение, в лучах вечернего солнца – с золотистой копной волос, она показалось Борису намного моложе.

- Люба, у кого ты перекрасилась? Разве ты не помнишь, что я парикмахер?

- Это солнце меня освежило, да и тебя, я вижу тоже?

Присела рядышком, на плечи набросила цветную шаль - подарок от бакинских родственников, прижалась плечом к мужу.

- Ой вей! Ой вей! Жизнь наша, как это солнце, которое заходит за Сож. Только завтра оно вернётся полное сил, а наша по капельке уходит.

На минуты они увидели друг в друге двадцатилетних. Во-от в этом соседнем домике жили его отец Хацкель и мать Ципора. Она высокая, дебелая, шутя могла зажать под плечом своего маленького мужа.

- Как с ним ты родила таких богатырей?- всё ломали головы соседки, видя как пятерка белоголовых Шнейдерманов вместе с отцом гоняет коней по городу, занимаясь извозом. Это сейчас машины грузовые, такси, а тогда наготове стояли конные упряжки.

А после войны из пяти ушедших на фронт сыновей ,вернулось трое. Хацкель стал ещё меньше ростом, окаменело лицо. Оно оживало только, когда его навещали сыновья. Живущий через улицу , Хаим заходил на ощупь - потерял глаза на войне. Петя, приезжая из Минска, залетал стрелой, обнимал маму рукой, а отца – культей. Борис остался с руками и глазами, но без… бронхов. Задыхался каждую минуту. После войны, когда ещё был покрепче, поставил большой дом на перекрестке двух улиц. За ним посадил сад, а впереди - построил крылечко. Большое, с широкими скамейками, красивой крышей.

- Как вечер, так сообщает: «Люба, я иду на работу».

- Иди, уже, иди, - отмахивается от него, - какая у тебя работа? Мозоли натирать на заднице?

Затаил обиду, но ничего не сказал. Вскоре возвращается в дом из магазина напротив с увесистой сумкой, выжидающе смотрит на жену.

- Ну? Скажи ещё раз, что я натираю мозоли на заднице и ты горько пожалеешь.

- Один раз пожалела, когда за тебя замуж побежала.

- А кто был в нашем городе из женихов? Единицы пришли с фронта, да и те уехали. Еврейские мамы и их дочери с меня глаз не спускали. Кого я выбрал? Тебя! А сейчас вместо благодарности, упреки?

- Игнатьевна, моя бывшая соученица, я её еще за косы дергал в шестом классе, в любви признавался, теперь директриса про-дук-то-во-го магазина! - говорит о ней многозначительно.

- Ой, держите меня, - смеётся Люба, - тоже мне любовничек-половничек! - Когда- то может, и был, как зеленый огурец, а теперь ты, Борис, как опавший желтый лист.

- Может, как опавший желтый лист, только смеется тот, кто смеётся последним! Смотри, что я принёс, - расхрабрился Борис, показывая в сумке гречку, сервелат, шпроты. Это же самый настоящий дефицит! Могу тебе его дать - могу не дать...

Я нацеливаюсь на рижские шпроты. Обычно их вижу только по праздникам! Ой, какой добрый Борис! Сегодня он мне всё разрешает! Не зря командует парадом!

- И что у нас за праздник?

Так может спросить только Мотя! Он – местная знаменитость! Журналист, заместитель редактора городской газеты, а по совместительству свояк Любы и Бориса.

На нём белая шляпа, хороший костюм. Приличная одежда подчеркивает

его статус? Только для Бориса он не имеет никакого значения.

-- Праздник у тебя, когда передаешь свои репортажи про демонстрации. Первая колонна идёт. За ней - вторая колонна. У-ра! Ура! А у меня раз в неделю скромный походок в маленький складчик.

Подшучивая друг над другом, они начинают расправляться с дефицитом.

- И как ты завтра будешь без него? Игнатьевна опять не даст, - ехидничает Мотя.

- А завтра выходит твоя газетка. Как прочтем про успехи мясокомбината, так неделю будем сытыми, - подтрунивает на правах хозяина Борис.

- Тише! Ещё кто с улицы услышит, - одергивает мужа Люба.

Смеётся в усы младший зять Моше: «ЧК не спит - ЧК не дремлет…».

Все смеются, понимая, что ЧК в городке давно уже спит.

Наступает вечер. С низины, где змейкой вьется река Сож, плывет прохлада. Склонили свои шапки желтые подсолнухи. А в бывшем местечке на крылечке Борис и Люба, Мотя и Катя. Когда-то здесь жило несколько десятков еврейских семей, а теперь по пальцам можно пересчитать. Но живут, как могут: вырастили детей, радуются внукам. Так бы жили и жили дальше, встречаясь на крылечках, подшучивая друг над другом, над жизнью.

Но всё завертелось, закружилось. Евреи стали собирать чемоданы. Сначала московские, ленинградские, потом - минчане, киевляне. За ними потянулись из райцентров – Бобруйск, Климовичи, Кричев, Мстиславль...

В Израиль Борис и Люба не хотели уезжать, но уехал Мотя с Катей, собрались дети, куда им деваться?

В первый же день приезда Борис пошёл изучать, где находится склад в продуктовом магазине. Вернулся очень быстро:

- Это же надо, - постоянно повторял он, - в магазине всё есть. Что хочешь, то бери. И не нужно никакая одноклассница Игнатьевна. Каким я был счастливым человеком: не знал, как мы живем?

…Через годы я приехал в Кричев.

На перекрестке двух центральных улиц как стоял, так и стоит большой дом.

Уже без крылечка. Или оно не выдержало разлуки со своими прежними хозяевами, или они с ним? Их уже нет на земле…

- Борис, Люба, - зову я тихо .

Никого! Ни-ко-го!

Неужели? Неужели я слышал здесь: "...Тоже мне любовничек- половничек"?, " Может, как опавший желтый лист. Только смеется тот, кто смеется последним...".

Господи! Господи! И зачем я вернулся в прошлое?...