Евгений Гарфельд (1937 - 2014)

Родился в Воронеже. По профессии – журналист. Репатриировался в Израиль в 1991 г. Автор стихотворных книг для детей и взрослых. Был членом Союза журналистов СССР. Жил в Ашкелоне

В СВОЁМ ДОМЕ

Вот и годы пролетели,

И всем сердцем прикипели

Мы к родной прибрежной полосе.

Это вам, друзья, знакомо –

Как аплодисментов громом

При посадке салютуют все.

Ностальгия, ностальгия,

Пусть болеют тут другие,

Пусть болеют тут другие, а не я.

Ностальжи по Тель-Авиву,

По Эйлатскому заливу –

Вот тоска по Родине моя!

* * *

Знал и в счастии, и в горе я,

Что в истории большой

У меня – своя история,

Из которой я пришел,

Чтоб, как все, грешить и каяться,

Жить, как все, но все ж – не так.

А потом еще окажется,

Что не дома ты – в гостях.

А потом еще откроется,

Что пора сжигать мосты,

Что за южной за околицей

Есть страна, где дома ты.

В той стране ожившей сказкою

Танахических* времен

В мой подъезд с царицей Савскою

Входит Шломо-Соломон.

Есть районы поэлитнее,

И подъезды чище есть.

Но я здесь с народом слитнее,

С тем, что гуща, а не взвесь.

Словно семечки арбузные,

Ребятишек смуглый рой.

"Эфиопские" и "русские"

Общей заняты игрой.

Тишь взрывается полночная.

Дым мангалов за окном.

В праздник – музыка восточная

Вперемешку с «Камышом»…

«Марокканка» с децибелами:

«Аарон, по-ра до−мой!»

А в шабат – талиты** белые

Он такой, Израиль мой.

* Танахический – времен Ветхого Завета.

* Шабат (ивр.) – суббота.

** Талит (ивр.) – молитвенная накидка.

* * *

Мы меняемся нечаянно,

В нас все менее и менее

Живо чувство окончания,

Больше – чувство продолжения.

Все ж никак не отучаемся

От привычного нам прошлого –

Сводим вновь концы с началами

Мы зимою, а не осенью.

Но греха в том нет нисколечко,

Что в отчизне исторической

Новый год встречаем с елочкой,

Пусть хотя бы синтетической.

Будем делать то, что нравится,

Мы – не часть котла плавильного.

Что у слабого расплавится,

То останется у сильного.

Тем не менее, невольные

Происходят изменения:

На земле отцов все более

Мы становимся евреями.

Ответ либералу

Хотел расстаться с ним скорей,

Да любопытство задержало:

Вот предо мной сидит еврей,

А в нем еврейского так мало.

Нет, не по внешности сужу –

Тут Зюсса точный слепок вышел.

Не по тому, на что гляжу,

А по тому сужу, что слышу.

Он здесь в гостях, в моей стране:

«Ну что? Какие впечатленья?»

Из слов его течет ко мне

Яд плохо скрытого презренья.

К тому, чем все мы дорожим

В дни радости и горя,

А для него Ерусалим –

Провинция, не боле,

Евреи – вовсе не народ,

А иудеев секта,

И для Израиля грядет

Конец сион-проекта.

Он же как истый либерал,

Пекущийся о праве,

Себе маршруты выбирал…

Стопы свои направил

В Рамаллу, Шхем, Дженин, Хеврон

С женою-англичанкой,

Где с множеством арабов он

Мог запросто встречаться

И уверять их, что, ей-ей,

За них стоит горою,

Что оккупацией еврей

Себе могилу роет.

Себя евреем не считал

Он искренне при этом –

Давно уж европейцем стал

И колесит по свету.

Но разве важно, кем ты, друг,

Себя считаешь лично?

А если бы в Рамаллу вдруг

Попал в разгаре линча?

А если бы… Что говорить! Хоть спорьте, хоть не спорьте,

По паспорту не будут бить,

А будут бить по морде.

Коснулись с ним мы многих тем.

Спросил в конце я встречи,

Не собирается ль совсем

Он от себя отречься.

Спор поспешил закончить Зюсс,

Чтоб выглядеть красиво:

«Нет, от себя не отрекусь!»

Что ж, и на том спасибо!..

О НЕДОШЕДШИХ

В память о Софье Штепо

и Марке Непомнящем.

«К родным могилам» – в тур печальный

Меня дорога вновь влечёт.

Там ясно в свой визит прощальный

Я вижу, время как течёт.

Через тире – вторые даты

Уже теряются вдали.

То был конец восьмидесятых,

Когда навечно вы ушли.

Что предначертано судьбою,

Не состоялось, не сбылось.

Могли бы взять мы вас с собою,

Да вот, увы, не довелось.

И вы б могли быть в «русском гетто»,

Где есть и гордость, и нытьё,

Сопровождающие это

Неторопливое житьё

С достатком скромным пенсионным,

Но с ощущением того,

Что породнился ты с Сионом,

Где власть лишь Бога одного.

Вы разве не о том мечтали,

Когда, собравшись вечерком,

На идиш песни запевали,

Где было всё – война, погром,

Где горечь прежних поколений

Рвалась напомнить о себе,

Где грезилось о перемене –

Конечно, к лучшему – в судьбе?

Стою и сдерживаю слёзы,

В душе не утихает боль.

Хранят вас русские берёзы,

А кипарисы – хуже, что ль?

Пред теми Время виновато –

На ум нейдёт другое мне –

Кто, веруя в еврейство свято,

Не пожил на Святой Земле.

Гладиатор

Кейсария, амфитеатр…

Июлем воздух прокалён.

На круг выходит гладиатор

Не римских – нашенских времён.

Неброской внешности, в панаме,

Очкарик, с виду – не атлет,

В другой участвовал он драме,

Где львов рычащих рядом нет,

А где, свои оставив стены,

Не зная, что там впереди,

За жизнь боролся – и с арены

Непобеждённым уходил.

До горизонтов дальних дожил,

В своей укоренясь земле, –

И до венецианских дожей,

И до английских королей.

Он до Европ и до Америк

Готов доплыть – но как турист,

Обетованный выбрав берег,

Где что ни день – то новый риск.

Осталось солнце в той же силе,

Что и две тыщи лет назад.

Под ним пришельцы из России,

Как гладиаторы стоят.

* * *

Услышу вдруг, судьбе покорен,

Устав считать свои года:

«А ты б хотел быть похоронен,

Где не родился никогда»?

Да! Пусть, скажу, её участьем

В рожденьи не был награждён,

Я слиться с ней сочту за счастье,

С землёй, в которую влюблён.

Быть может, всё равно кому-то

Под небом помереть каким,

А мне вот важно почему-то,

Чтоб с местом вечного приюта

Был рядом Иерусалим.

Заздравная

Евгению Евтушенко

(к 80-летию поэта)

На станции Зима рождён

Под стук колёс и сосен пенье,

Где лишь тайга со всех сторон

Да дальних поездов гуденье.

Родился – только и всего.

Звездой не вспыхнул в небе синем.

Ещё никто не знал того,

Кто станет гордостью России.

Поэт не больше, чем поэт,

Но только он, ловя мгновенья,

За ближним дальний видит свет,

Где проступают откровенья.

Ложились белые снега

На гарь, чернённую пожаром,

Явилась истина, нага,

Кошмаром века – Бабьим Яром.

В дань сострадательной любви

И ненависти в той же мере

Слова признания свои

С тех пор несут ему евреи.

То, как он ненавидеть мог

Зло в образе антисемита,

Израилем, да видит Бог,

Уже не будет позабыто.

Ушли брат Роберт, брат Андрей,

Нет Беллы… Жизнь к утратам клонит.

«Будь стражем взятых крепостей!» –

Мы говорим в заздравном слове.

Делилось всё на четверых –

Политехничка, стадионы…

Один… Гул тех оваций стих,

Но стих не стих, непокорённо

Плывя над станцией Зима,

Невольно воскрешая тени

Былого, где другим внимал

Мальчишка с именем Евгений.

Мы все– наследие времён,

А есть наследие Поэта,

Что с нами жил и вновь рождён

В стране, где и зимою лето.

Леониду Финкелю

«Золотая печаль»

(Вместо рецензии)

В пределах, отпущенных Богом,

В коротком пространстве своём

Есть время подумать о многом,

Но нет, чтоб сказать обо всём –

О том, что на сайты бессониц

Приходит реальностью снов,

В которой бесстыдство и совесть

Фехтуют рапирами слов,

И правда сражается с ложью,

И память тасует века,

И словно бы по бездорожью

Идёт напрямую строка.

Так мыслью родившейся новой

С людьми поделиться спеша,

Ты понял, что главное слово

Ещё не открыла душа.

Но помня, что было в Начале,

Чем мир совладал с немотой,

Признаний в любви и печали

Ты выпустил шар золотой.

В нём вымысла солнечный ялик

Плывёт над окружьем дорог,

Где скромный распевшийся зяблик

Стать леса властителем смог.

Русское слово

Где все были, даже этруски,

Как в том Вавилоне, – и тут

Беседуют люди по-русски

И русские песни поют.

Где речи чужие звучали,

А нынче в почёте иврит,

И русское слово в начале

Творенья по праву стоит.

В нём прелесть старинных усадеб

И бунинских тёмных аллей,

И русских разливистых свадеб

Под грустный курлык журавлей.

В нём падают белые снеги,

С ним строки уходят в полёт,

Когда перед Анной «Онегин»

Воздушной громадой встаёт.

С собой пронеся его в сердце,

Им Герцен развеивал тьму…

Изгнанники, невозвращенцы

Верны оставались ему.

Смиренно склонясь пред Всевышним,

Прошу Его, – чтобы не дал

Потомкам язык числить лишним,

Тот, что мне Отечеством стал.

Берёзы

Пожалуй, не было милее

Во всём, что жизнь могла нам дать,

Чем по берёзовой аллее

Пройти, вкушая благодать.

Мы, взявшись за руки, молчали.

Был вечер тих, тиха вода,

И светоносными свечами

Берёзы плыли в два ряда.

Не выношу официоза,

Восторгов в стиле «а ля рус»,

Но так отрадна мне, берёза,

Твоя есенинская грусть.

Врываясь в южный праздник флоры,

Опять ко мне приходят в сны

Друзья, скромны и белокоры,

Моей берёзовой весны.

Они являлись и нагие,

Дрожа на северном ветру…

Нет по России ностальгии,

Но эту память не сотру.

Странности любви

Никто здесь не заказывал молебна

Во здравие – резона нету в том,

Коль грязь целебна и вода целебна,

А воздух над водою – чистый бром.

Попасть сюда стремится вся планета,

Чтоб здесь свои болезни исцелить.

И, кажется, единственно за это

Должны нас непременно полюбить.

А море всё мелеет и мелеет,

Покуда есть ещё куда мелеть.

Но оттого любовь к нам не слабеет,

Поскольку… ну куда ж ещё слабеть?

Аккордеон

Послевоенные были

Не позабыть до сих пор –

Как Комендантская Лиля

К нам выходила во двор.

На перехвате ременном –

Музыка новых времён.

Звуком необыкновенным

Чуден был аккордеон –

Белый, с отливом кофейным…

Только его не взлюбил,

Был он не нашим, трофейным –

Напоминанием был,

Как мы в войну голодали,

Как в дом ворвалась беда,

Как про отца передали,

Что не придёт никогда.

Бились «Амурские волны»

В тесную клетку двора,

И на концерт этот сольный

Шла поглазеть детвора.

Ах, как те грустные были

Детские рвали сердца!

Повеселее бы, Лиля, –

Каждый второй без отца.

Жахни всей звучностью клавиш,

Шире меха растяни!

Если надежду оставишь,

Ждут их счастливые дни.

Бодро звучит «Рио-Рита»,

Грусть разгоняет фокстрот.

Но ничего не забыто,

Да и оркестр не тот.

Белый с отливом кофейным…

Рано я встретился с ним.

Если бы не был трофейным,

Может, и был бы любим.

Поющие деревья

В нашем доме в праздники и будни

Ежедневно, ровно в пять часов,

Нет, не ранним утром – пополудни

Хор звучит из сотен голосов.

Приходите, будет интересно!

Повстречаться я со всеми рад

Во дворе, где рядом у подъезда

Два поющих дерева стоят.

Ровно в пять невидимым хористам

Подан был неслышимый сигнал.

И, наполнен щебетом и свистом,

Тихий двор концертным залом стал.

А вверху – пусть говорят, что враки –

Мне привиделся невдалеке

Кто-то неизвестный в чёрном фраке

С дирижерской палочкой в руке.

Почему запели вдруг деревья?

Почему молчали до сих пор?

Приходите к нам во двор скорее.

Здесь даёт гастроли птичий хор!

* * *

Мне так страшна ночная тишина,

Когда не слышно в ней твоё дыханье,

Мне так нужна ночная тишина,

Когда она пронизана стихами.

Двух этих мер нерасторжима связь…

Стихи слагая о любви и вере,

Мы замираем в тишине, боясь

Нас рядом поджидающей потери.

Вздохнёшь – и я спокоен до утра!

Да, жизнь на всё свои даёт ответы

И тем, что нам пропишут доктора,

И тем, что сочинят для нас поэты.

* * *

С рожденья дан нам знак в судьбе

Подсказкой плотно сжатых дланей:

«Греби к себе, греби к себе,

Быть не стыдясь рабом желаний!»

А в миг прощальный, подустав

От вечной жизненной погони,

Последним жестом неспроста

Лежат раскрытые ладони.

Так все уравнены судьбой:

Не удержать в горсти богатства

И ничего не взять с собой…

Вот правда вся без святотатства.

* * *

А тому беда, кто не знал стыда,

Пожалеть бы его – увечного,

Потому что стыд нам о том говорит,

Что из рода мы человечьего.

А кому вести кроме совести

Через все ухабы и рытвины?

Скажешь ей: «Замри»!

Скажешь ей: «Умри»!

А она: «Что ж, сам в себя выстрели…»

Ну и как, скажи, эту жизнь прожить,

Не коря себя и не мучая?

Бог грехи простит, если совесть и стыд

Не случайные наши попутчики.

* * *

Когда стихи волшебной красоты

Я выпеваю, погружён в нирвану,

То забываю прежние мечты,

Что тоже, может быть, известным стану.

Смешная мысль – на пьедестал залезть.

Но муза вновь в свой плен берёт, рукаста.

Поэзия – заразная болезнь,

И от неё не найдено лекарства.