Васильки и яблоки

1

Однажды всемирно безызвестный писатель попал в чертовски щекотливую ситуацию. Выпала ему честь поработать членом жюри в конкурсе молодых литераторов «Новгородский Детинец». Дело для человека, считающего себя честным и небесталанным, ответственное. Признаюсь вам по секрету, друзья: безвестные писатели на шестом и более десятке в большинстве своём числят себя доподлиннейшими членами наиболее честной и одарённой части человечества даже в тех случаях, когда ничем подобным от них и не пахнет. Да Бог бы с ним, со всем вышесказанным, но конкурс был посвящён Великой Отечественной войне, в ходе которой погибли многие и многие миллионы людей! Тема священная.

Писатель наш хотя и пребывал в некоторой иллюзии, наивно полагая, что слывёт в кругу друзей и знакомых человеком храбрым донельзя, а возможно и до неприличия, ни разу на веку своём в боях не участвовал, врагов не побеждал, да и из автомата имени товарища генерал-лейтенанта Калашникова, будучи в одна тысяча девятьсот восемьдесят пятом году на срочной службе в рядах Советской Армии, совершил в сторону мишени лишь два одиночных выстрела с результатом, который старший сержант Денисенко охарактеризовал мирным словом «молоко».

Но и это ещё не беда!

Призвали организаторы конкурса каждого из членов жюри предоставить для издания сборника личные произведения объёмом до десяти страниц, пропечатанных четырнадцатым кеглем, да с одинарным интерлиньяжем между строк...

Тут-то прямодушный писатель и закручинился не на шутку!

На этой минорной ноте и закончилась бы, как это частенько и повсюду случается, ничем и/или пустой стеклотарой наша история, но жила-была совместно с писателем его муза, она же супруга — женщина спокойная и рассудительная, можно сказать, благоразумная. Присела муза подле мужа, догрызающего почитай уже тысячную авторучку в минуту внеочередного творческого пароксизма, и спросила:

— Всё ли хорошо, милый мой парадоксов друг? Как ты сегодня живёшь-можешь? Не гложет ли тебя по каждодневному да многолетнему обыкновению грусть-тоска лютая по Нобелевской или на худой конец Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства? А не отправиться ли нам с тобою в края закатные да за снами сладкими, поужинавши на дороженьку?

Душа писателя не сдюжила созидательного напряжения — и из уст его сахарных излились говорливой реченькой таковы слова:

— Солнышко лесное, должен муж твой никудышный на тему Великой Отечественной войны растечься мыслью по древу.

— Мыслью?! — ужаснулась было на краткий миг, да вовремя взяла в себя в руки супруга, небезуспешно постаравшись ободряюще улыбнуться; а полностью оправившись от изумления, умиротворённо произнесла: — Что за беда? Растекись, мой соловушка, Волгой-реченькой по полям да раздольям бескрайним, потешь сказом прозорливым да мыслью велемудрою народы царства-государства нашего совокупно с гастарбайтерами, что до поры до времени по иным пределам не разбежалися! Дело тебе знакомое, а значит, всё получится.

— Как ты не понимаешь! — стремглав достиг точки кипения проигнорированный историей и её анналами гений. — Я же не воевал никогда! Как из автомата стрелять, едва ли вспомню сейчас, а грохота пушки хронически и панически боюсь после нашей с тобою приснопамятной околополуденно-экскурсионной прогулки близ Петропавловской крепости.

Жена, смиренно улыбаясь, погладила писателя по буйной головушке, а он в порыве отчаяния простёр к ней свои нежные ладошки мирного обывателя и с горечью воскликнул:

— Сочинять эпатажное приключение, изобилующее вероломством, героизмом и общепринятыми в определённых кругах клише, — то же самое, что преумножать мировые ложь и лицемерие! А молчать в подобном случае, значит демонстрировать равнодушие не как равновесие души, а как её фактическое отсутствие! Разве не так?

Супруга едва приметно кивнула, обняла своего рыцаря печатного образа без страха и упрёка, по-матерински поцеловала в переполненный могучими мыслями лоб и проворковала:

— Устал мой родненький... Ляг, поспи — утро вечера мудренее.

Ощутив себя идеологически слабым и творчески незрелым, писатель вмиг успокоился и позвонил своему папе, работающему ночным сторожем на автостоянке где-то в геометрическом центре Тульской области.

— Привет, сын! Как дела? Деньжат тебе прислать? — спросил из телефона восьмидесятилетний папа, который даже по достижении столь почтенного возраста не мыслил себя без работы и без заботы о сыне.

— Нет, пап, спасибо, всё хорошо, — ответил писатель; помолчал и растерянно добавил: — Скажи, пожалуйста, как твоего деда звали?

— Что? — не понял вопроса отец.

— Ну... Какое отчество у твоего папы — моего деда?

— Василий Герасимович, — чувствовалось, что интерес сына к предкам был приятен отцу; наверное, поэтому он добавил: — Дед твой в первый месяц войны погиб где-то на Ленинградском направлении, а я уже после его гибели родился, седьмого ноября, в оккупации... Кстати, бабушка Поля часто говорила мне, что ты на деда сильно похож!

Писатель вздохнул, поблагодарил отца, попрощался и лёг спать.

2

В предутренних сумерках колесо передка вдруг просело до самой оси. Усталые лошади тут же встали молча и обречённо. Идущий следом младший сержант Никитин, обнаружив, что прицепленная к передку пушка прекратила движение, прикрикнул на ездового:

— Что стряслось, Василий?!

Ездовой, стремглав соскочив с покосившегося передка, шагнул к провалившемуся в сверкающую в свете Луны грязь колесу — и сам увяз чуть не по колено.

— В мочило ухнули, товарищ командир орудия! — тут же ответил он громко.

— Сванидзе, Харкевич! — ни секунды не мешкая, обернулся Никитин к бойцам, остановившимся подле него. — Приказываю немедля выпростать колесо из трясины!

— Есть выпростать! — не в меру смешливый белорус Василь Харкевич неуместно хихикнул, а его вечный приятель не разлей вода могучий Васо Сванидзе нарочито почтительно осведомился:

— Товарищ Василий Васильевич, расскажите, пожалуйста, значений глагола випростать?

По иронии судьбы командир и трое бойцов артрасчёта были тёзками: перед началом войны под Шяуляем служили бок о бок, а теперь вот уже три недели воевали вместе — и все четверо, не сговариваясь, с удовольствием то и дело шутили на предмет соимённости друг дружки.

— Погодь, товарищ сержант, — вытягивая ногу из сверкающей в сумерках жижи, подал голос ездовой. — Тут нахрапом не возьмёшь, только сами увязнем...

— Поддеть надо, — не растерялся всегда находчивый Харкевич.

Бойцы скоро нашли пару крепких лесин, благо дорога вела через заросли, но все усилия вытащить колесо из хляби ни к чему не привели. Никитин в какой-то момент начал нервничать: скоро рассветёт, а утром отставшее от батареи орудие должно занять позицию на правом фланге обороны дивизии. За опоздание командование по головке не погладит, а главное — танки Манштейна наступают на пятки! Вчетвером гружёный передок не осилить, и помощи ждать неоткуда. Что делать?

— Товарищ сержант, — тяжело дыша, вдруг произнёс весь извозившийся в грязи ездовой Югин, — а если ящики с передка того... снять?

Никитин, подавляя желание наорать на незадачливого возницу, в глубине души согласился с ним: передок станет вдвое-втрое легче — и тогда колесо можно будет вытянуть из топи. Но это — потеря драгоценного врем