«Лишь только подснежник распустится в срок.
Лишь только приблизятся первые грозы.
На белых стволах появляется сок –
То плачут березы, то плачут березы.»
Михаил Матусовский
Приятное, прохладное летнее утро. По главной улице села Ковалево ведя гнедую кобылу под уздцы и слегка подпрыгивая в такт лошади идет Николай Семененко. В народе его зовут просто Колян. На нем холщовая рубашка, серые в полоску брюки, заправленные в кирзовые сапоги, и мятая кепка набекрень. Глаза от восходящего солнца щурятся, но ничто не ускользает от его зоркого взгляда. Вот во дворе у Никитичны дрова откуда-то появились, а у Кузьмича со двора самогоночкой потягивает. Да мало ли интересного можно обнаружить, пройдя вот так раненько по утру, по сторонам поглядывая.
Поравнявшись с избой председателя колхоза Мины Подгало, увидел на крыльце его жинку, Марию.
— Доброго здравия Мэрочка, извиняйте, Машенька – окликнул он.
— Какая я тебе Машенька? Иди куда шел. Нечего по чужим дворам глазеть. Сапоги в грязи замараешь.
— В грязи замараю – жинка почистит. А чево ты не в поле, чай не выходной? Вот завтра воскресенье – будет выходной. Ах, ах, совсем забыл, мы по субботам не работаем. Нехай кацапы пашут!
— А ты не в свое дело не суйся, нечего языком чесать – по лицу Марии было видно, что не впервой хлыст пристает к ней.
— А ты поцелуй – чесать не буду – рассмеялся он.
— Со своей женой, Стешкой, целуйся, нечего на чужих баб заглядываться!
Погладив шею кобыле, не уступает Колян:
— А зря! Я мужик ласковый – не обижу. Слыхала, завтра Степанич дочку замуж выдает. Муженек твой обещался играть на свадьбе. Красиво играет на гармони, председатель. С кем кадриль танцевать будешь?
— А ни с кем. Стара я для танцев, в нынешнем, сорок первом, за сороковник перевалило. Это ты кобель никак не угомонишься. Говорят, тебе, проваливай! — сказала Мария и скрылась в хате.
Не хочется Коляну уходить. Смотрит он на хату, наглядеться не может. Как срублена – бревно к бревну, наличники резные, да что говорить, не зря Минкин батька, Михайло, постарался, знатный плотник был, известный на всю округу. Сам бы Минка сроду такую хату не срубил – хоть и пошел в отца, да куда ему до него со своей контузией. Ишь, Георгиевский крест получил, а не носит. А сад, сад какой! Яблони всех сортов, груши, а для смеха, на одной из яблонь груша привита. Вот только непонятно, зачем в углу сада береза растет – только тень от нее? Когда он успевает и за садом следить, и на гармошке играть, и при этом еще и председательствовать. Это все жинка его – баба хороша, всегда ухожена, опрятна. Жаль, что евреечка. Однако, надо поспешить, заболтался тут…
Вошла Мария в хату, оглянулась – все прибрано, чисто, в печи все готово. Минка обещал к восьми вернуться, да что-то задерживается. Сказал - одна нога здесь, другая там, до сельсовета и обратно, проверить наряды на день. Подошла к зеркальцу на стене, сняла косынку, пригладила волосы, убранные в пучок. Глаза темные, почти черные. Взгляд грустный и добрый, исключительно добрый. А этот черт с утра настроение испортил. Повернулась одним боком, потом другим. А ведь и вправду – еще ничего!
Послышался стук сапог на крыльце – Минка пришел. Мария узнает мужа по походке, размеренной, уверенной. Высокий – в дверях голову по привычке наклоняет. Лицо сосредоточенное, что-то тревожное во взгляде.
— Мина, что случилось? Чего так поздно? Солнце, вон уже где.
— Да так – неразбериха с трудоднями.
— Ой, что-то ты не договариваешь. Ладно, давай солью, да садись за стол – чай с утра не ел. Яичница уже стынет.
Слила из ковшика ледяной водицей, только что принесенной из колодца. Подала шитый, полотняный рушник, усадила Минку за стол. Вынула из печи сковородку с десятком яиц поджаренных на свином смальце, да еще и со шкварками. Сама-то она свинину не ест, но кабанчика для мужа держит. Поставила на стол плошку с солеными огурцами и помидорами, налила кружку парного молока. Взяла круглую буханку ржаного хлеба, спеченного на капустном листе. Больше всего на свете Минка любил этот душистый, свежий хлеб. Отрезала краюху хлеба и села напротив.
— Ну теперь рассказывай. Ведь, вижу, явился сам не свой.
— Да ничего особенного. Просто мужики болтают, мол на границе неспокойно, немцы шалят.
— А ты поменьше слушай. Чай не шестнадцатый – сорок первый год.
— Ты чего не ешь? – спросил Минка, уплетая за обе щеки яичницу.
— Я раньше поела, не стала ждать тебя. Сколько раз возвращался под вечер.
Мария сидела, подперев голову руками, и внимательно наблюдала, как ест муж, хватает ли всего, нравится или нет приготовленное. Съел половину приготовленного, сгреб со стола в ладонь хлебные крошки, опрокинул в рот, запил молоком, поднялся из-за стола, подошел сзади к жене, погладил по голове, и ничего не сказав, поторопился назад в контору.
Сидела Мария и глядела на стул, где только что сидел Минка. Как в пустоту смотрела и вспоминала…
Вспоминала Мэра тихий город Стародуб, уютный дом, в котором жила семья Вельки галантерейщика. Семья большая, да все поразъехались. Старшая Ханна уже двух племянников родила, живет отдельно. Стера двух племянниц и тоже переехала к мужу. Симу с младшей сестренкой Раей, отец отправил в Москву – пусть учатся. Брат Наум сам уехал, куда – не известно. Матери уже давно нет. Осталась я одна одинешенька — Грустила восемнадцатилетняя Мэра.
— Сегодня воскресенье, в городе ярмарка. Пойду посмотрю, чем народ богат, и себя покажу. Жалко пропустить такой светлый, теплый, майский день. В народе слух прошел – война скоро закончится. Да и вправду, сколько можно воевать? Четвертый год война, на дворе восемнадцатый год. Когда все это кончится? До Брусиловского прорыва (слово-то какое – не выговоришь), в городе все было спокойно. На площади даже военный оркестр играл! Но как говорится – пили, ели, веселились… Надоела всем война. Бегут солдаты с фронта – дезертирами их зовут. В банды собираются, дома, лавки грабят, на людей нападают, ни стариков, ни женщин, ни детей, не жалеют. Особенно злобствуют на евреев. Что мы им сделали? Кто-то должен торговать! Но все это, слава Богу, далеко, в Брянске. А у нас тихо…
Надела выходное платье, расчесала темные, густые, до поясницы, волосы. Сплела косу, свернула ее в бейгл, приколола красивой заколкой, и вышла на улицу.
Людей на рынке мало. Ряды почти пустые. Торгуют чем попало, всякой всячиной, в основном, военным обмундированием, тем, что с фронта прихватили. Продуктов практически нет. Май месяц – овощам еще рано. Разве что прошлогодняя картошка, да и ту лишь пара торговок выложили на прилавок.
Внезапно тишину нарушил шум, приближающийся со стороны военных казарм. Слышались крики, звон стекол, и даже выстрелы. Торговка картошкой быстро смахнула непроданные остатки в мешок, и убегая успела крикнуть:
— Ой дивчина, беги! Сховайся!
Растерялась Мэра – куда бежать? По центральному проходу рынка двигались толпы людей, многие в солдатских шинелях. Кто-то обхватил ее сзади, больно сдавив горло, и потащил к сараю за прилавок. С трудом повернув голову, она увидела красное, с выпученными глазами лицо, дышащее перегаром. Ей становилось все труднее и труднее дышать. Она пыталась кричать, звать о помощи, но спазм сдавил горло! Последнее, что она увидела – это лопату над головой чудовища, и потеряла сознание.
Очнулась Мэра. Небо над головой. Лежит в повозке, пропахшей торфом. Повозка медленно покачивается на рытвинах шляха. Шея до сих пор болит. На передке сидит незнакомый мужчина, в ватнике, простоволосый, и аккуратно управляет кобылой, натягивая вожжи, стараясь не разбудить «спящую красавицу». Откинула рогожу:
— Ты кто такой?
— Мина.
— Какая еще мина?
— Минай. Так меня зовут, в святцах записано. А ты кто?
— Я Мэра, дочь галантерейщика Вольфа, или просто Вельки. А где мы и куда едем?
— Послушай, Мэра. Давай буду звать тебя Мария, или просто – Маша. Мы выехали из Стародуба, и едем ко мне в деревню. Нельзя тебе в городе оставаться – убьют. Народ одичал, голод! Громят дома, лавки, девок насилуют – погром это! Увидел, как мужик тебя в сарай тащит, угостил его лопатой по голове. Вот теперь ты у меня в телеге. А ездил в Стародуб, сменять торф на сапоги – мои совсем износились. Поживешь немного у нас, а когда все успокоится, съезжу в город, узнаю, что с отцом твоим.
— Сколько еще ехать? Расскажи о себе.
— А что рассказывать? Забрали меня в четырнадцатом, а уже в пятнадцатом попал под обстрел, снаряд разорвался в двадцати аршинах от меня. Засыпало землей, контузило. Хорошо, что наши откопали. Три месяца в Брянском госпитале провалялся. Как раз царь-батюшка, Николай 2-й побывал в госпитале! Из рук его Георгия получил! Демобилизовали меня. Вернулся в деревню, работаю с батькой, плотничаем, так и живу.
— А дети у тебя есть?
— Какие дети? Не женат я, не успел найти подходящую жинку. А ты чего любопытствуешь?
— Так, просто, - задумчиво сказала Мэра. Боль от шеи перешла на голову. Мэра легла и накрылась рогожей. Как-то было надежно и спокойно с этим мужиком. Минка наклонился, поправил рогожку, чтобы ветер не продувал.
Ко двору приехали затемно. Минка спрыгнул с повозки и открыл ворота. На пороге отец встречает:
— Ну как, привез?
— Привез. Вот сапоги вам и мне – как заказывали. А вот невеста, Маша, знакомьтесь — сказал Минка, снимая Мэру с повозки. Сказал он так просто, так спокойно, как будто привез он не девицу-красавицу, а мешок картошки с базара.
От этих слов отец Михайло и Мэра поначалу остолбенели. Первым отошел Михайло и повернувшись крикнул:
— Мать! Выходи. Сын невесту привез!
Подождал пока мать выйдет, взял Минка Мэру за руку, и говорит, словно все уже решено:
— Свадьбы не будет, не время для свадеб, да и харчей нет, нечем народ кормить. Отметим по-семейному, в хате. А с попом я сам договорюсь. Нам бы хату срубить, участок за седьмым двором пустует.
Через неделю съездил Минка в Стародуб. Расспросил местных – что да как. Соседи поведали, что лавку сожгли, а Вельку забили насмерть. Вот с такой печальной вестью вернулся Минка к Маше…
Очнулась от воспоминаний Мария. Вот так случилось – вышла замуж без сватов, без свадьбы, но ни разу не пожалела.
Минка вернулся из сельсовета поздно. Наскоро поел и завалился спать. Что-то сильно тревожило его. Ворочался с боку на бок и только под утро задремал.
Проснулся от стука в окно, оглянулся – Маша рядом, еще спит. Кто еще стучится в такую рань, да еще в воскресенье? Вылез из-под одеяла, подошел к окну. Глядь, сосед, Борька Шевелев, шустрый малый – этот просто так не придет. Открыл дверь:
— Ну что шумишь в такую рань, пожар что ли?
— Если бы пожар – война! В конторе был. Только что по телеграфной связи из Брянска сообщили, что немцы бомбят наши города.
— Ты, Борька, беги по дворам, собирай людей в контору. А ты ничего не перепутал?
— Вот те крест! – Крикнул Борька, уже подбегая к соседней хате.
Быстро оделся Минка, оглянулся на жену - спит. Жалко будить, но надо.
— Вставай, Машенька. Мне в контору надо. Ты не бойся, может чего перепутали. Сосед Борька прибегал. Говорит война с немцами началась.
Открыла глаза Мария, прижалась к мужу.
— Слава Богу, что успели дочурку Настеньку в Москву отправить, в медучилище. Сон мне плохой приснился…
Вся молодежь, все, кто может держать оружие в руках, отправились на призывные пункты. В деревне остались одни старики, дети, да инвалиды. Минка был освобожден от призыва из-за контузии.
Маршруты движения немецких войск на Москву пролегали рядом с поселком, но немцы в поселке не появлялись. Все селяне молча выполняли указания полицаев.
Однажды ночью, скрываясь от преследования, секретарь парткома соседнего колхоза спрятался в сарае для сушки табака. Случилось то, что должно было случиться!
Один из полицаев выследил его и попытался арестовать. Завязалась драка, в ходе которой секретарь одолел полицая и убил его. Утром обнаружили его труп и сообщили в Стародуб. Секретаря парткома поймали тут же. В тот же день заявилась команда фрицев с переводчиком, на двух мотоциклах. Приказали всем собраться около конторы. Вывели из сарая связанного коммуниста и подвели к столбу. Переводчик обратился к толпе сельчан – нет ли среди них евреев. Догадавшись, что может произойти, Борька Шевелев и еще двое Минкиных друзей, схватили Минку за руки, не давая пошевельнуться и зажали ему рот. Поскольку до приезда фашистов Минка был в конторе, а Мария пришла из дома, они оказались на противоположных сторонах площади
Полицай Колян наклонился к уху переводчика, что-то сказал и крысиной походкой направился к Марии. На его лице, расплываясь в ехидной улыбке, отражались эмоции победителя. Подойдя к ней, он попытался взять ее за руку, но Мария вырвалась и громко крикнула:
— Не тронь, сволочь! Сама дойду. Ну и гнида же ты! — Она сразу догадалась, что грозит ее мужу. Ни минуты не раздумывая, она шагнула вперед и подошла к столбу, не переставая искать взглядом Минку.
Неожиданно появился третий мотоциклист. Не останавливаясь, что-то громко крикнул и укатил прочь. Люди, стоящие в толпе, разобрали лишь слово «шнель». Немец, с автоматом на перевес, смолянул очередью по стоящим у столба, вскочил в люльку мотоцикла, и вся команда, подняв клубы дыма и пыли, за считанные секунды скрылась из виду. Да и полицаи, все как один куда-то подевались.
К вечеру все прояснилось – по шляху двигались танки Т-34.
Похоронил Минка свою жену на краю деревенского кладбища, а для приметы посадил в изголовье березку… Неделями не выходил из дому, соседи помогали.
Как война закончилась, забрала его к себе в Москву единственная дочь Анастасия. Работал он плотником в домоуправлении, пока не случился инсульт, после которого слег.
Как-то дед подозвал внука и говорит:
— Слухай, сынок, — так он всегда звал внука — Помнишь, я учил тебя, как березовый сок собирать? Сейчас весна, самое время. Возьми склянку, принеси самую малость.
Взял внук стеклянную баночку, перочинный ножик и суровую нитку. Пошел в Измайловский парк. Выбрал подходящую березку, как учил дед. Надрезал кору, привязал банку к стволу. Убедился, что сок бежит быстро. Подождал, пока банка наполнится и залепил ранку пластилином. Вернулся домой и напоил деда березовым соком.
— Ты не грусти — произнес Минка, едва раскрывая губы — Помирать – день терять!!! Маша меня ждет…
Больше дед Минка не говорил. Похоронили его на Востряковском кладбище.
В углу ограды, сама по себе, выросла березка. Никто ее не сажал, да и березы поблизости не росли!
Comments