Анатолий Зусман. Зми­ев­ская бал­ка

Гла­ва из книги «Дорогами войны»

Июль 1942 го­да. Вто­рой год вой­ны. Рос­тов-на-До­ну. В го­ро­де ос­та­лись де­сят­ки ты­сяч ев­ре­ев. В пер­вые же дни ок­ку­па­ции был из­да­ны при­ка­зы о спе­ци­аль­ном обо­зна­че­нии ев­ре­ев и их по­го­лов­ной ре­ги­ст­ра­ции. Жёл­тые шес­ти­ко­неч­ные звёз­ды и за­прет хо­дить по тро­туа­рам – толь­ко по мос­то­вым, от­де­ли­ли их от все­го ос­таль­но­го ми­ра.

Мой дед Бо­рух Шо­лом Зус­ман не по­ки­нул Рос­тов. И нель­зя ска­зать, что он не мог это­го сде­лать, рав­но, как не по­ни­мал, что ждет его с при­хо­дом фа­ши­стов. Но раз­ве мож­но уе­хать, ко­гда на ру­ках боль­ная и поч­ти не­под­виж­ная же­на. Её нель­зя тро­гать, а зна­чит, и увезти по­даль­ше от опас­но­сти.

Из­веч­ный во­прос: «Что де­лать?» Что­бы уце­леть, на­до бе­жать и при этом по­ки­нуть са­мо­го близ­ко­го вам че­ло­ве­ка. А ес­ли не бе­жать? То­гда не­ми­нуе­ма смерть. Есть ли вы­ход из это­го по­ло­же­ния? Ка­кое му­же­ст­во тре­бу­ет­ся от че­ло­ве­ка, вы­брав­ше­го смерть. Пред­ставь­те на ми­ну­ту, что Вы стои­те пе­ред та­ким вы­бо­ром. Что Вы сде­лае­те? Ваш близ­кий че­ло­век, ваш лю­би­мый че­ло­век об­ре­чён. Сбе­жи­те, ку­да гла­за гля­дят? Не знаю, не знаю…

Бо­рух при­нял ре­ше­ние. Он не уе­хал. И тем соз­на­тель­но об­рёк се­бя на ги­бель. Но ос­тал­ся Че­ло­ве­ком. А это, по­верь­те, не про­сто.

Ста­рый сол­дат, че­ст­но от­слу­жив­ший по­ло­жен­ный срок в цар­ской ар­мии, ос­тав­шись с же­ной, ждал… До вой­ны он жил с ней в го­ро­де Кре­мен­чу­ге, а ко­гда нем­цы ста­ли под­би­рать­ся к го­ро­ду, моя ма­ма прие­ха­ла, по­мог­ла со­брать ве­щи и вы­вез­ла их в Рос­тов. Ведь кто то­гда мог по­ду­мать, что нем­цы до­бе­рут­ся до Рос­то­ва? А вот до­б­ра­лись. И уже де­сять дней Бо­рух но­сит на гру­ди жёл­тую звез­ду и не хо­дит по тро­туа­рам…

Раз­лич­ные за­бо­ты днём, что-то при­го­то­вить по­есть, при­нес­ти во­ды, уха­жи­вать за же­ной, ото­дви­га­ют мыс­ли о гря­ду­щем. Но на­сту­па­ет ве­чер. Бо­рух, ос­тавшись с же­ной в под­ва­ле сво­ей до­че­ри Лю­бы, за­кры­ва­ет на все за­со­вы вход­ную дверь. Не спит­ся. Тя­жёлые мыс­ли од­на за дру­гой не да­ют ус­нуть. И про­но­сит­ся пе­ред гла­за­ми жизнь. Семь­де­сят два го­да. Оно вро­де бы и не­ма­ло. Но как бы­ст­ро они про­ле­те­ли.

Как буд­то со­всем не­дав­но он был маль­чиш­кой. Бо­рух ви­дит се­бя в бед­ной се­мье, в за­хо­лу­ст­ном ук­раи­нском ев­рей­ском мес­теч­ке. На нём ста­рая ла­тан­ная, пе­ре­ли­цо­ван­ная оде­ж­да, пе­ре­шед­шая от стар­ших. И малец, как мог, бе­рёг ее, ведь он в се­мье не по­след­ний. И все­гда хо­те­лось есть. А ко­гда хо­те­лось очень силь­но, он про­сил Бо­га, что­бы тот дал хоть не­мно­го хле­ба, но, ви­ди­мо, у Бо­га в это время бы­ли дру­гие де­ла.

Од­на­ко Бо­рух не уны­вал, раз­ве ма­ло у маль­чи­шек вся­ких за­бот, более важных, чем чув­ст­во го­ло­да, и на­став­ле­ния ро­ди­те­лей, и вся­кие за­пре­ты. Да раз­ве вы не бы­ли мо­ло­ды­ми и не знае­те, что это та­кое. Вставая до рассвета, что­бы по­мочь взрос­лым по хо­зяй­ст­ву и ухо­ду за ма­лень­ки­ми деть­ми, он не­сколь­ко лет хо­дил в хе­дер – ев­рей­скую шко­лу, пел в хо­ре маль­чи­ков в си­на­го­ге. И ни­чем не от­ли­чал­ся в сво­ем мес­теч­ке от маль­чи­шек, а по­том и юно­шей, про­хо­дя путь, ука­зан­ный ещё ста­ри­ка­ми. Это бы­ла их жизнь, это бы­ла и его жизнь. А ещё вдруг при­пом­ни­лось, как на пу­рим он по­лу­чал вкус­ные го­мин­та­ши – тре­уголь­ные сдоб­ные бу­лоч­ки с ма­ком. «Ну, на­до же, при ­чём тут го­мин­та­ши? Как буд­то боль­ше не­че­го вспом­нить». Мыс­ли на­ру­ша­ет шо­рох скре­бу­щей­ся в уг­лу мы­ши.

Глу­хая ночь, а всё не спит­ся. Вре­мя от вре­ме­ни слыш­ны кри­ки не­мец­ких сол­дат, за­тем вы­стре­лы.

Бе­гут го­ды. Бо­рух ви­дит се­бя юно­шей. У не­го, как у на­стоя­ще­го ев­рея, пей­сы и бо­род­ка. Он усерд­но учит То­ру, и она по­мо­га­ет ему за­бы­вать всё пло­хое, чем на­пол­не­на жизнь. И он бла­го­да­рит Бо­га за всё, что Тот ему и всем ев­ре­ям дал, да­ёт и сколь­ко ещё даст. Вот Бо­рух слу­жит ца­рю и оте­че­ст­ву, не­сёт ис­прав­ную служ­бу в кон­ной ар­тил­ле­рии. Он креп­кий па­рень, с дет­ст­ва при­вык об­ра­щать­ся с ло­шадь­ми, и та­кая служ­ба ему не в тя­гость.

Мыс­ли Бо­ру­ха ска­чут по жиз­ни, как по за­ез­жен­ной до­ро­ге, где рыт­вин и ко­чек боль­ше, чем ров­ных мест. Мыс­ли ска­чут, но не жа­лу­ет­ся Бо­рух на про­жи­тую жизнь, ведь бы­ло в ней и не­ма­ло хо­ро­ше­го.

Де­ти. Это хо­ро­шо, ко­гда их мно­го. В до­ме шум и гам, мно­го, очень мно­го но­вых за­бот, но ра­до­ст­но на ду­ше. Ра­ди этих за­бот и сто­ит жить. Вы­рос­ли де­ти и раз­ле­те­лись по­даль­ше от ро­ди­тель­ско­го до­ма. Нет их ря­дом, но те­п­ле­ет ста­ри­ков­ское серд­це при вос­по­ми­на­нии о до­че­рях и сы­новь­ях. И уже под ут­ро про­ска­ки­ва­ет мысль: «Де­ти… Как хо­ро­шо, что они сей­час да­ле­ко от­сю­да. Мо­жет быть, пе­ре­жи­вут эту страш­ную вой­ну. И бу­дет жить род. Жаль, это бу­дет без ме­ня… Вот толь­ко бы од­ним глаз­ком взгля­нуть на них, од­ним глаз­ком». Бо­рух за­сы­па­ет.

5 ав­гу­ста. Обыч­ный ни­чем не при­ме­ча­тель­ный день. Из ла­ге­ря для во­ен­но­плен­ных при­го­ня­ют бо­лее де­ся­ти ты­сяч крас­но­ар­мей­цев рыть боль­шие ямы (раз­ме­ром 5×7 м и глу­би­ной 3 м) и рвы на се­ве­ро-за­пад­ной ок­раи­не го­ро­да и в бал­ке Зми­ев­ской, про­ле­гавшей ря­дом с го­ро­дом. А за­тем этих во­ен­но­плен­ных тут же рас­стре­ля­ли и сбро­си­ли в вы­ры­тые ими рвы и ямы.

9 ав­гу­ста. В го­ро­де опуб­ли­ко­ва­ли «Воз­зва­ние к ев­рей­ско­му на­се­ле­нию». Всех ев­ре­ев обя­за­ли явить­ся к 8 ча­сам ут­ра 11 ав­гу­ста на шесть сбор­ных пунк­тов «для ор­га­ни­зо­ван­но­го пе­ре­се­ле­ния в осо­бый рай­он». За не­яв­ку – рас­стрел.

11 ав­гу­ста. С ут­ра на сбор­ные пунк­ты со всех кон­цов го­ро­да по­тя­ну­лись мо­ло­дые и ста­рые, здо­ро­вые и боль­ные, муж­чи­ны и жен­щи­ны. И сре­ди них мой дед. На что они рас­счи­ты­ва­ли, ни­кто се­го­дня не рас­ска­жет, но без со­мне­ния, лю­ди на­дея­лись, что их не убь­ют.

Они шли, на­дев всё са­мое луч­шее, шли по мос­то­вым. По мос­то­вым… как скот. А с тро­туа­ров на них смот­ре­ли лю­ди, у ко­то­рых не бы­ло жел­тых звезд. Смот­ре­ли кто с лю­бо­пыт­ст­вом, кто с жа­ло­стью, кто с не­скры­вае­мой ра­до­стью.

Сбор­ный пункт. Тол­па в тре­вож­ном ожи­да­нии. Ти­хие, поч­ти ше­по­том, раз­го­во­ры. «Что слыш­но?», «Ку­да нас по­ве­дут?», «Где мы бу­дем жить?», «Ска­жи­те, а по до­ро­ге нас бу­дут кор­мить?» Во­про­сы, од­ни во­про­сы, от­ве­тов нет. Ведь ни­кто в тол­пе и не мог от­ве­тить на них, да и от­ра­жа­ли они не столь­ко же­ла­ние уз­нать хоть что-то, а толь­ко по­лу­чить хо­тя бы ма­лей­шую ис­кор­ку на­де­ж­ды. А вдруг всё бу­дет хо­ро­шо, а вдруг не на рас­стрел.

Мол­чать в тол­пе не­лег­ко. К то­му же вы знае­те, ев­реи ни­ко­гда не мол­чат, ни то­гда, ко­гда им хо­ро­шо, ни то­гда, ко­гда им пло­хо. И все­гда у них на всё про всё есть своё соб­ст­вен­ное мне­ние, ко­то­рое на­до не но­сить в се­бе, а обя­за­тель­но со­об­щить дру­гим. Но на этот раз сво­его мне­ния не бы­ло ни у ко­го. И во­про­сы шё­по­том оз­на­ча­ли лишь тай­ное же­ла­ние ус­лы­шать в от­вет хоть что-ни­будь об­на­дё­жи­ваю­щее, по­га­сить рас­пол­заю­щий­ся внут­ри страх.

Нем­цы – на­род пе­дан­тич­ный и пунк­ту­аль­ный. Тща­тель­ная про­вер­ка спи­сков, чёт­кие от­ры­ви­стые ко­ман­ды, под­кре­п­ляе­мые уда­ра­ми при­кла­дов, по­строе­ние со­брав­ших­ся в ко­лон­ны. Тех, кто не мо­жет ид­ти, опять же из гу­ман­ных со­об­ра­же­ний, на­прав­ля­ют в ав­то­ма­ши­ны-фур­го­ны. Раз боль­ных са­жа­ют в ав­то­ма­ши­ны, ре­ши­ли в тол­пе, зна­чит не всё так пло­хо. Зна­чит, есть на­де­ж­да.

Кто мог знать, что это ду­ше­губ­ки. Ед­ва отъ­е­хав, они нач­нут на­пол­нять от­ра­бо­тан­ным уг­арным га­зом ку­зо­ва, умер­щв­ляя на­хо­дя­щих­ся в них лю­дей.

Ко­лон­ны по 200-300 че­ло­век со всех сбор­ных пунк­тов, ок­ру­жён­ные ав­то­мат­чи­ка­ми с ов­чар­ка­ми, рву­щи­ми по­вод­ки, мед­лен­но идут за го­род к по­сел­ку Вто­рая Зми­ев­ка. И вот она – Зми­ев­ская бал­ка. Кру­тые скло­ны, по­рос­шие вы­со­кой тра­вой, усе­ян­ные го­лу­бы­ми и си­ре­не­вы­ми цве­та­ми, бе­лы­ми и жёл­ты­ми ро­маш­ка­ми, крас­ны­ми ма­ка­ми.

Кто знал об этой бал­ке рань­ше? Раз­ве охот­ни­ки на зай­цев, в боль­шом ко­ли­че­ст­ве во­див­ших­ся в ок­ру­ге. День был яс­ным, без­вет­рен­ным, ти­хим. Жуж­жа­ли сре­ди раз­но­тра­вья пчёлы, по­тре­во­жен­ные при­шед­ши­ми людь­ми. Солн­це, под­ни­ма­ясь вы­ше и вы­ше, па­ли­ло изо всех сил, слов­но пы­та­ясь сво­им те­п­лом обог­реть ду­ши об­ре­чён­ных лю­дей.

Це­лый день жи­те­ли бли­жай­ших по­сёл­ков слы­ша­ли стрель­бу. К ве­че­ру стих­ло. Вме­сте с но­чью при­шёл жи­вот­ный страх. Он ис­хо­дил от сгу­стив­шей­ся, как гус­той лип­кий ту­ман, ти­ши­ны, за­пол­нив­шей всё во­круг. От­ку­да она взя­лась, никто не знал, но она бы­ла по­всю­ду, она стис­ну­ла серд­ца лю­дей. Ти­ши­на кро­во­то­чи­ла… Ти­ши­на кри­ча­ла…

На сле­дую­щий день всё по­вто­ри­лось. Сно­ва це­лый день вы­стре­лы. С пе­ре­ры­вом на обед. К ве­че­ру вновь ста­ло ти­хо. «Пе­ре­се­ле­ние» ев­ре­ев за­вер­ши­лось.

Маль­чиш­ки, ко­то­рых ни­что ни в ка­кие ве­ка не мог­ло ос­та­но­вить, но­чью про­бра­лись по­смот­реть, что там, в Зми­ев­ской бал­ке. В ту ночь эти маль­чиш­ки ста­ли взрос­лы­ми.

На дне бал­ки зем­ля ше­ве­ли­лась, дро­жа­ла, сто­на­ла. Гус­тые тра­вы по­ник­ли, по­ли­тые кро­вью рас­стре­лян­ных ев­ре­ев.

Ду­ши два­дца­ти се­ми ты­сяч уби­тых во­про­ша­ли: «За что?» От­ве­та не бы­ло…

Од­на­ж­ды я по­се­тил это ме­сто. Ав­то­бус ос­та­но­вил­ся не­по­да­лёку от ме­мо­ри­аль­но­го ком­плек­са, в ка­ких-то ста-ста пя­ти­де­ся­ти мет­рах. По од­ной из ас­фаль­ти­ро­ван­ных до­ро­жек я спус­тил­ся вниз, в бал­ку. Во­шел в мра­мор­ный пан­те­он. Внут­ри был по­лу­мрак, го­рел веч­ный огонь, стоя­ла ти­ши­на, на­ру­шае­мая ти­хой и гру­ст­ной ме­ло­ди­ей. Я при­крыл гла­за. Му­зы­ка, вы­ры­ва­ясь от­ку­да-то из глу­би­ны, про­ни­ка­ла в ка­ж­дую мою кле­точ­ку, её ко­ле­ба­ния сли­ва­лись с ко­ле­ба­ния­ми мо­ей ду­ши. Ис­чез­ло вре­мя. Я рас­тво­рил­ся в этой му­зы­ке и ощу­тил се­бя сто­яв­шим ря­дом с де­дом на этом мес­те в тот ав­гу­стов­ский день. Дед мол­чал, но я слы­шал его мыс­ли. Он мо­лил­ся. Он про­сил Бо­га: «Гос­по­ди! Про­шу Те­бя, вы­пол­ни мою по­след­нюю прось­бу. Не дай уме­реть мо­им де­тям и вну­кам от рук этих из­вер­гов. Про­шу те­бя…» Даль­ше его сло­ва за­глу­ши­ли вы­стре­лы.

Очень мед­лен­но я воз­вра­щал­ся к дей­ст­ви­тель­но­сти. Не­смот­ря на жар­кий лет­ний день, в пан­те­о­не бы­ло не­мно­го про­хлад­но. При­дя в се­бя, и ещё не­мно­го по­сто­яв, я вы­шел на­ру­жу. Солн­це за­ли­ва­ло всё во­круг. И я по­ду­мал: «До по­след­не­го звон­ка от­вое­вав, вер­ну­лись жи­вы­ми его сы­но­вья Изя и Бо­ря. Не­мец, ве­дя на рас­стрел его дочь Ли­зу с сы­ном Яко­вом и му­жем Ио­си­фом, ска­зал им: «Бе­ги­те!» и вы­пус­тил из ав­то­ма­та оче­редь в воз­дух. Ве­ро­ят­но, ус­лы­хал Бог по­след­нюю прось­бу ста­ро­го Бо­ру­ха».

Ти­ше, по­жа­луй­ста, ти­ше…

Ти­ше, по­жа­луй­ста, лю­ди,

Ти­ше, ти­ше, ти­ше…

По мос­то­вой идут «юден»,

Шаг их ис­то­рию пи­шет.

По мос­то­вой, слов­но так на­до,

Люд­ское ко­лы­шет­ся ста­до,

Не на про­гул­ку, не в бой,

Лю­дей ве­дут на убой.

Два­дцать семь ты­сяч ев­ре­ев Рос­то­ва

Идут в по­след­ний путь.

К те­бе идут, Ие­го­ва,

Сле­по на­де­ясь судь­бу об­ма­нуть.

Ав­густ, в раз­га­ре ле­то,

Им ска­за­ли, что в гет­то,

А их ве­дут на убой,

Бо­же! Ду­ши их упо­кой!

Кро­вью за­ли­та зем­ля Дон­ская,

Бал­ка, за­пом­ни­те, Зми­ев­ская!

Ло­жат­ся ря­да­ми те­ла всё вы­ше,

Лю­ди, по­жа­луй­ста, ти­ше, ти­ше…