Алла Айзеншарф 1936 - 2018

Алла АЙЗЕНШАРФ-ВАРФОЛОМЕЕВА

Родилась в 1936г. в Украине, в г. Немирове. Окончила медицинское училище и Московский Литературный институт им. А. М. Горького. В годы войны 1941-1944 была узницей гетто и концлагеря в Брацлаве. С матерью и сестрой спаслись бегством. В шестилетнем возрасте в гетто написала стихи.

В 2007 г. эти стихи были переведены на иврит, английский, украинский языки, изданы общественной организацией «Центр культуры г. Ашкелона» и переданы в День Катастрофы и героизма европейского еврейства в Организацию Объединённых Наций. Автор шестнадцати поэтических сборников. Лауреат премии им. Давида Самойлова Союза русскоязычных писателей Израиля и «Олива Иерусалима».

Репатриировалась из Молдавии в 1988 г. Жила в Ашкелоне.

Ушла из жизни 3 января 2018г.

Библиография

Книги стихов:

“Я и ты”

“Кочевье”

“Стихи”

“Молитва”

“Другу”

“Наедине”

“Пределы”

“Ночь охранная”

“Тень птицы”

“Рука твоя”

“- Хорошо, если выстрелят в рот.

- Это, доченька, как повезёт”.

“При свете звёзд”

“Ветры горние”

“Час урочный”

“Стойбище”

“И этот день”

“На каменном календаре”

"Превыше любви и печали"

Содержание поста:

Из биографии. Библиография.

Слово об Алле:

* * * От автора

Семь стихотворенеий

"Рукава на ветру"

Альбом Натальи Воронцовой

Стихи из альманахов "ЮГ"

Алла Айзеншарф: "Я помню каждый цветочек"

"Шарлотта, Шарлотта, Шарлотта..."

Слово об Алле:

Леонид Финкель

Любовь Розенфельд

Леонид Дынкин

Иосиф Келейников

Ася Тепловодская

Макс Койфман

* * *

…Первое утро в Израиле. Иерусалим. Ветер. Декабрь 1988 года.

«Тебе холодно, ты дрожишь?» – спрашивает меня сын, держа меня за руку.

«Нет, давай ещё постоим».

Высоко над зданием полощется флаг. Белый с голубым. На узком тротуаре нас обтекают прохожие, а мы стоим и стоим – смотрим в небо. «Хорошо?» – спрашивает пожилой человек и сам же отвечает: «Ну да, дома, как дома».

Прошло двадцать четыре года. Друзья, хвори, заботы, товарищи по литературному цеху. Цех – семинар имени Ширы Горшман. И готовая продукция, и полуфабрикаты – всё на общий строгий суд. Общие праздники, дни рождения, горе. Всё, как в семье – пёстрой, многоликой, с особым мнением каждого. Позавидуешь терпению и мудрости руководителя Леонида Финкеля. Тринадцать номеров альманаха, коллективный сборник «Русская поэзия Ашкелона», другие книги – его детище, его нервы, талант писателя – подвижника… Перебираю бумаги и нахожу моё первое в Израиле стихотворение:

Отчего ты, душа, онемела,

Что бессмертную ввергнуло в страх?

Как хоронят на этих камнях?

Как лежится здесь белому телу?

Теперь понимаю: хоронят правильно, пристойно. А как лежится? На ашкелонское кладбище, что видно из моего окна, упал «кассам» (стреляли из Газы), разворотил могилы. Осколок надгробья – тяжёлый кусочек мрамора с буквой «Л» – хранится у меня среди рукописей. Хранится и «купчая» на землю – приобрела на Голанах один квадратный сантиметр земли. Как-никак – собственность. А вдруг государство не посмеет её отдать? Мою землю, – мой дом?!

* * *

Конечно, можно смеяться, но я счастливая. Ну да, бывает плохо. Но ещё с концлагерного детства, мама научила меня: «А почему тебе должно быть лучше, чем остальным?» К моим cемидесятипяти – у меня нет ответа. Думаю, что и не может быть. Иначе – стыдно. Перед Богом, перед собой, перед животными. Уж они-то – единственные, вправе презирать людей. Я не сужу – просто стыдно. А так – счастливая. Дружу со звериками, людей лечила и учила. И есть у меня замечательный друг, дружище – мой сын. И есть друзья и стихи, и читатели, и мой Ашкелон. Слава Богу! Хорошо бы ещё, если бы и всем остальным было бы хоть немного лучше. Обо всём этом – мои стихи. А ещё о непознанном и непознаваемом: Времени, Боге, Любви, Озарении. В качестве вопросов, конечно.

Рукава на ветру

Вечер памяти в “Яд ва-Шем”. Тонко и высоко плачет смычок. Торжественно и молитвенно звучит хор. И такая тишина в зале. Такая тишина! Кажется, – дыхание одно на всех. И вот начинается танец детей: медленное плавное движение друг за другом, по кругу, по кругу. Без начала и конца. Не могу! Выхожу на воздух. Огромный солнечный диск, тяжёлый, лиловый, сейчас коснется земли. И вдруг! Или это мистика? На багровом фоне появляются двое. Они несут длинный шест, и на нём висят надетые на плечики прозрачные одежды с длинными рукавами. Рукава колышутся на ветру, вздрагивают. Приподнимаются в прощальном жесте и опадают. И проплывают, пронизанные заходящим солнцем. Души ушедших? Почему-то машу рукой им вслед. Экскурсия закончилась. Экскурсия в наше прошлое. А может, в будущее? И кто-то будет так же осторожно проносить на шесте костюмы для выступающих на вечере памяти в «Яд ва-Шем». И будет садиться солнце, и будут вздрагивать на ветру прозрачные рукава.

Война вышвырнула меня и сестричку Мэрочку на улицу. Уже убит в погроме папа, мама далеко в концлагере. Родительский дом – недавняя сказка – стоит, как стоял. Но там – немцы. И мы, держась за руки, бродим и бродим по улицам Немирова – две голодные затравленные девочки. Мне – шесть, Мэрочке – десять. Мы не смеем подойти ни к одной калитке, ни к одному окну. Вот в такое время (лето сорок второго) и родились эти «стихи». И я не меняла в них ни одного слова не только потому, что «автору» шесть лет.

Эти семь стихотворений – из книги:

– Хорошо, если выстрелят в рот.

– Это, доченька, как повезёт.

* * *

Её раскачивало ветром,

и вбок свисала голова.

И я не знаю, как про это

сказать слова.

Я убежать, бежать хотела,

а всё равно она – висела.

И так скрипели скрипом ветки,

и было холодно от ветра.

-----------------------------------------

В первый раз я увидела повешенную.

* * *

В лопухи завёрнутый, лежал

целый хлеб, опухший от дождя.

Целый хлеб! Его мы ели, ели,

ели, - ели – больше не хотели.

Мы потом увидели, потом

мёртвую с раскрытым настежь ртом.

------------------------------------------

Два дня шёл дождь. Мы очень изголодались. Вначале увидели

хлеб, а уже, когда насытились, и отошли на несколько шагов,

увидели женщину. Мёртвую, красивую.

* * *

Листья – в клочья!

Тучи – в клочья!

Что-то будет этой ночью.

Ветер пыль закручивает,

страх меня замучивает.

* * *

Вечером люди ушли домой,

даже не видно немцев.

Небо счернело над головой,

и каждый сарай чужой-чужой.

Куда деться?

* * *

Так я к папе на руки хочу!

Но я не плачу и не кричу.

Если б тогда нас вместе убили,

мы бы вместе и были.

------------------------------------------

Очень страшно и бездомно было по вечерам.

* * *

Я об ножку ножку грею.

Я сама себя жалею.

А когда себя жалею,

ещё больше холодею.

------------------------------------------

После ночного инея земля отогревалась только

К полудню. А обуви не было.

* * *

Дождь закончился, и мушка

обсыхает, чешет брюшко.

Я её не прогоняю,

я же тоже обсыхаю,

я же тоже вся дрожу

и внутри себя жужжу.

Стихи из книг Аллы Айзеншарф,

публиковавшиxся в Альманахах «ЮГ»

(Ашкелон)

«Яд ва-Шем»*

Тишина набегает на камни,

на чёрные камни. –

разбивается вдребезги время,

хрустит под ногами.

Так поют о печали

Вселенские чистые трубы.

Наша песнь отзвучала,

и Вечность целует нас в губы.

Ах, какая в «Чертоге имён»

тишина гробовая!

Мы другой тишины испокон

и вовеки не знаем.

***

Отброшена мучительная маска,

спектакль уже доигран до конца,

а всё в ушах суфлёрская подсказка,

и в зеркале – о, ужас! – нет лица.

И в пустоте покинутого зала

клубится бездна. Что о ней я знала?

***

А тайна там, где ветер первороден,

где блик мерцает в сумерках глубин,

где каждый так мучительно свободен,

и знает всё – и смертен. И один.

***

Живу с любовью к дальнему,

живу с опаской к ближнему,

над строками прощальными

с ухмылкою Всевышнего.

Финкелю Леониду Наумовичу

А ты, кто славы позолоту

с улыбкой стряхиваешь с плеч,

как ты умеешь уберечь

своё величье и свободу,

и сердца царственную речь,

и солнцем грезить в непогоду.

***

Июльской полночи удушье

над неостывшими песками,

луна тяжёлая недужна,

и оживающие камни

из тьмы откуда-то, из лона.

из древней смуты Ашкелона.

***

И этот день уходит понемногу

в торгах, молитвах, песнях и пальбе.

И кто молчит, тот говорит о Боге,

а говорящий – больше о себе.

И пыль клубами всходит над дорогой,

и кто-то тонко плачет на трубе.

***

Шли по тяжким пескам безголосым,

по кругам вековым, как умели.

но при этом смотрели на звёзды,

а другие на них не смотрели.

***

Я слышу больше, чем могу расслышать,

я знаю больше, чем понять могу.

И как мне устоять на берегу?

Волна о камни бьёт, и время дышит,

и глина высыхает на кругу.

Сверчок

Скрипочку закинув на плечо,

что-то из классического, старого

он всю ночь наяривал, наяривал,

торопливо, нежно, горячо.

Смолк под утро, приоткрыл глаза:

«Дорогие, вам туда нельзя».

***

Мне суждена такая сила.

Такая боль мне суждена.

Иначе, - как бы я спросила,

зачем мне эти времена?

***

Расчёсываю волосы. Они

Моих раздумий тайное начало.

В них голубые плещутся огни,

и затухают под рукой печали.

Они текут ручьями до колен,

На струйки разбиваются о что-то,

и Время – белый ангел перемен

сдувает с них тихонько позолоту.

***

Когда моих уставших ног

волна солёная коснётся,

И в ней весёлый слепок солнца

мне поднесёт зачем-то Бог,

Склонюсь в молчанье над водой

и протяну к ней тихо руки:

лицо твоё и голос твой!

Как всё знакомо! Боже мой,

круги расходятся на круги…

***

Наброском – кактуса каракули

и тут же огнецветье – мак.

Всё представляется мне знаками,

что плач мой слышал, слышал Маг.

И шёл за мной с рассвета до ночи,

и нёс в измученных руках

всю невостребованность помощи:

тысячелетья, звёзды, прах.

***

А я в руках её держала,

в глазок смотрела золотой.

Наверно, страшно быть змеёй

неядовитой, просто – с жалом.

И по руке, едва скользя,

как по магическому кругу,

знать, что ни жалить эту руку,

ни заклинать её нельзя.

* * *

Кувшин на камень,

камень на кувшин,–

конец, как понимаете, один:

повсюду черепки, со всех сторон.

А вдруг и ты из глины сотворён?

* * *

Чем ближе по краю, по краю,

у прошлых безумств на виду,

до главного места иду,

тем дольше в знакомом саду

стволы по пути обнимаю.

* * *

О неизбежном – не хочу!

Не надо! Знаю,

как солнце первому лучу

свой день вверяет,

а после – тянет за собой

в огонь заката,

и звёздный свод над головой –

за всё расплата.

* * *

Иду по свежей просеке,

со всех сторон сквозняк.

О чём молчу, – вы спросите?

О чём молчу? Да так.

Да так, – ни пенья птичьего,

ни лепета листвы.

И нет уже различия,

где я, где мы, где вы.

* * *

И всякий раз, как чудо, это

из ночи – восхожденье света,

из крохи – зёрнышка – росток,

из удивленья – сполох строк,

ладоней всплеск, и всякий раз

ещё есть что-то прозапас.

* * *

Моим голодным временам

всё чаще позолота снится.

А где-то в высях, где-то там

играют золотом зарницы,

и неподвижно время длится,

пока не явленное нам.

* * *

Когда безумствуют ветра,

и пыль, и гарь пронзают воздух, –

в седло – и с гиком со двора,

пока не поздно!

С цепи собаку не забудь,

рвани оконце голубятни!

Но никому, когда-нибудь,

не говори про путь обратный…

* * *

Ни в слепой ночи,

ни средь бела дня

не убить меня,

не забыть меня.

Сердцу – крови жар,

небу – облако,

жизни – смертный дар:

слово около.

А другого я

и не трогала.

ЖИЗНЬ

Неоглядна, а как будто –

вдох и выдох вдохновенья,

и всего одна минута

остаётся для прощенья,

для прощанья с неподсудным

словом – неповиновеньем.

***

Но я в ответе перед счастьем

всё чаще, всё небезопасней.

И что дались мне муки эти-

за всё живое быть в ответе,

А умирать не в одночасье?

***

Пусть невесомость жёлтого листа

не отличит паденье от полёта.

Пусть подконец не тяжелит забота

что в нас земное видит высота,

и всё ж манит, как праздник и свобода.

***

Сновидения трав. Что им снится?

Что-то странное. Что-то такое…

А быть может, - молчанье Провидца

В эту ночь не даёт им покоя

И клубление звёздного роя,

Что смешает миры и границы,

Не оставив земному – земное.

***

Какая тишина в аллеях

стоит! Какая тишина…

В ней осторожно память сеет

осенней грусти семена.

Идём, в руке сжимая руку,

уже неспешные идём

под мелким шепотным дождём

сквозь жизнь, сквозь близкую разлуку.

***

Сад зацвёл, апельсиновый сад.

До чего же всё просто и мудро:

ароматом наполнится утро,

и, как пчёлы, слова налетят,

и душа только небу подсудна.

***

Чем неповторимей и бессвязней

нижутся полночные слова,

чем неправомочнее соблазны,

тем точней я знаю: не напрасно

мне даются странные права

Называть безумное – прекрасным.

***

Неподвластные тлену, в песок рассыпаются камни, истлевают страницы и свитки, смычки и холсты. Я не знаю, зачем, только имя, прошу я, оставь мне, только имя моё различи со своей высоты.

Как пчелу над цветком, как взволнованный ливень

над пашней, как мгновенье одно из бездонных глубин бытия. Пусть о нём моё имя Тебе удивлённо расскажет. Но творящему Завтра, Всевышний, зачем тебе я?

***

А ночи глаз — звериная свеча,— кто может мне сказать — «не горяча»? А эти, обращённые в созвездья, осенних гнёзд забытые поместья?

В них голоса ещё и взмахи рук над листьями, летящими вокруг, над золотой тщетою костерка, где жерновами ночь дробит века.

***

Что можно знать о памяти воды, о захмелевшем шмелике в сирени о странных поутру исчезновеньях средь облаков – лица, крыла, звезды?

Что можно знать, куда ведут следы, которые в веках оставил Гений? И как пройти земной смиренный путь, когда в себя случилось заглянуть?

***

Так высоко они стояли, сияли светом облака. И так смычок вела рука от удивленья до печали. И было явлено начало: трава, дыхание, строка.

***

Как долго говорю с тобой, как долго... Уже умолкло всё, что пело прежде. И только где-то скрипочка надежды в ночном окне высоком не умолкла. А может, это голые деревья пускаются в осеннее кочевье? ***

Уже разгорается утро, сдувает пугливую тьму. А небо такое, как будто ещё не молились ему.

И росная звёздная россыпь, как искры вселенских огней

ещё не осыпалась оземь в молчанье могил и корней.

***

Гроза над кладбищем. Нелепей,

наверно, выдумать нельзя:

слепить усопшие глаза

и сотрясать немые склепы,

как небо только может, небо, –

играя, грезя и грозя.

***

Поэзия – сестра любви и смерти.

Её огонь, и бред, и божество

сплелись в одной безумной круговерти

в одно косноязычное родство.

Но не слова восторга и печали,

а трубы горним помыслом звучали.

***

Июльской полночи удушье

над неостывшими песками,

луна тяжёлая недужна,

и оживающие камни

из тьмы откуда-то, из лона.

из древней смуты Ашкелона.

***

И этот день уходит понемногу

в торгах, молитвах, песнях и пальбе.

И кто молчит, тот говорит о Боге,

а говорящий – больше о себе.

И пыль клубами всходит над дорогой,

и кто-то тонко плачет на трубе.

***

Шли по тяжким пескам безголосым,

по кругам вековым, как умели.

но при этом смотрели на звёзды,

а другие на них не смотрели.

***

Мне суждена такая сила.

Такая боль мне суждена.

Иначе, - как бы я спросила,

зачем мне эти времена?

***

Когда моих уставших ног

волна солёная коснётся,

И в ней весёлый слепок солнца

мне поднесёт зачем-то Бог,

Склонюсь в молчанье над водой

и протяну к ней тихо руки:

лицо твоё и голос твой!

Как всё знакомо! Боже мой,

круги расходятся на круги…

ПАМЯТЬ: СЛОВО ОБ АЛЛЕ АЙЗЕНШАРФ

Союз русскоязычных писателей Израиля, общественная организация «Центр культуры г Ашкелона» с прискорбием сообщают о смерти на 82 году жизни замечательного поэта Аллы Айзеншарф.

Алла Айзеншарф – лауреат двух престижных премий: «Олива Иерусалима, премии Союза писателей имени Давида Самойлова и многочисленных государственных отличий.

Студентка Московского Литературного института в прошлом, медицинская сестра, фельдшер в необъятных просторах Сибири, ныне уже давно ашкелонка – Алла Айзеншарф прожила жизнь, прямо скажем, фантастическую. Во время фашистской оккупации, в гетто, её интересовал только один вопрос, который она постоянно задавала матери:

- А в рот фашист выстрелить может?

Мама горько усмехалась:

- Может, деточка, может… Если очень повезёт…

Свои детские стихи шестилетняя девочка не записывала. Она их запомнила, чтобы потом, через много лет, в переводах на иврит, английский и украинский языки представить их миру. В частности, организации Объединённых Наций. Исключительно честная, искренняя, правдолюбивая, она между тем не считала, что нынешняя ООН – лучшее место для её стихов. Лучше всего, когда из уст в уста, от сердца к сердцу. Её стихи точно настроены на такой лад. Иные с её даром делают мили, она – миллиметры. Шаг за шагом постигала мир природы, человека, саму себя. Её «всё о себе» – это целый мир, пространство больше Нью-Йорка. И ещё изумительно – о голосах птиц, о красном клиновом листе, заложенном на Песне Песней, о воздухе – «подарке Божьем», о камнях. И так, без конца. Вечность открывалась ей в огне.

Её материнство – мужественно. Условия жизни – более аскетичных – трудно было представить. Сын – авторитетный раввин. Чаще всего представляет Израиль за границей. Тоже, как мать пишет стихи. Оба мучились от частых разлук. Её сердце было так чутко, что каждому находилось место в нём. Книги её можно открывать и читать с любой страницы. Наугад. Стихи в семь – десять строк. И все – настоящий соблазн.

Она умела быть на земле и одновременно возносится над повседневностью. При этом: её не купишь. Пробовали много раз. В этом вся суть. К Алле Айзеншарф вполне применимы цветаевские слова: «Купить меня можно только всем небом в себе!» Небом, в котором ей даже не будет места!

Удивительный человек! Нам выпало счастье – жить на рубеже веков рядом с одним из больших Поэтов – Аллой Айзеншарф.

Горькая, горькая утрата! Выражаем соболезнование её сыну Руслану, ближайшим друзьям и родственникам.

Софа Бейлин, первый заместитель мэра города, Леонид Финкель, председатель Союза писателей Израиля, Раиса Финкель, Хая Цадикова, председатель организации «Центр культуры», Александра Смолкина, председатель организации «Узников гетто и концлагерей), Флора Гудкина, председатель организации выходцев из Ленинграда-Санкт-Петербурга, Ефим Рабовский, председатель организации ветеранов войны, Леонид Гольдин, председатель организации инвалидов войны, Члены Союза русскоязычных писателей Израиля: Иосиф Келейников, Светлана Аксёнова, Евгения Босина, Вильям Богуславский, Леонид Дынкин, Любовь Розенфельд, Семён Цванг, Любовь Хазан, Рита Розина, Софья Финкельштейн, Вячеслав Карелин, Яков Крут, Ася Тепловодская, Борис Дадашев, Геннадий Полонский, Людмила Лунина, Макс Койфман, Шейва Тененбаум, Ирина Явчуновская, Леонид Колганов, Ефим Щерба, Саша Щерба, Аркадий Щерба, друзья - Фрума Щерба, Раиса Финкель, Манон Жолковская, Иосиф Китайчик, Фекликс Куперман.

-----

Я помню каждый цветочек…

Когда мы освободились из концлагеря в Бершади, мы пошли к себе домой в Немиров прямо за отступающими фашистами. На дороге ещё лежали убитые и раненые лошади. Нет, нас никто не подвозил. Властей не было никаких. Мы шли пешком. Мама, моя сестричка и я. Иногда военные водители, видя, как мы еле передвигаемся по дороге, подбирали нас и подвозили немного, но им не разрешали брать гражданских, перед очередным постом нас высаживали. Мы шли дальше и добрались, наконец-то, до дома. Раньше это был красивый дом в центре. Теперь всё, что только возможно, было разбито – окна, двери. Там, видимо, вначале был штаб. Мы застали в комнате длинный стол, железные ящики вроде сейфов, валялись документы, бумаги. Потом, очевидно, там была конюшня. На полу – большой слой высохшего навоза… Как-то нужно было жить… А у нас с собой ничегошеньки не было. Мама достала где-то мешок, выдернула из него нить, выпросила у людей иголку и пошила мне юбку, а сестричке – такое платье, вроде рубахи из той же мешковины. Стали выгребать мусор. Вскоре неподалёку крестьяне организовали маленький базар, привязывали лошадей к жердям у разбитого дома и раскладывали прямо на земле овощи, яблоки, лук… Немного позже мама смогла приглашать к нам в дом под крышу крестьян, которые собирались заночевать. Они сидели на тех самых перевёрнутых сейфах у стола, ели сало, хлеб, лук. И нам немного перепадало иногда. А потом военные стали распределять американские посылки. Не было ещё горисполкома, офицеры сами выясняли, кому больше других нужно… Нам тоже что-то досталось. На меня не было одежды, а сестричке подошло платье. Летнее, с оборочками, рюшами, ткань весёленькая с маленькими розочками на лиловой оборке. Розочки с зелёным листочком. Я помню каждый цветочек на этом платье! После войны, голода, грязи, смертей это платьице производило огромное впечатление на всех, кто попадал в наш дом.

Мама уже купила иголку, она повесила платье на палочку, в центре которой сделала верёвочную петлю, это – вместо плечиков – повесила платье на гвоздик. Когда заходили крестьяне, мама теперь говорила: «А я могу сшить вот такое платье!» «Такое платье?! Вы можете сшить?!» «Да, могу...» Пошли заказы. Маме приносили ткань, ленты, нитки, и она без всякой машинки, вручную шила детские платья, глядя на то самое, которое висело на палочке, как образец. Так мы стали жить.

Шарлотта, Шарлотта, Шарлотта...

Я тогда в концлагере была, маленькая девчушка, изголодавшаяся худышка шести лет. А там за порядком строго следили. Вдруг бумажка какая-то упала или соломинка, тогда должны мы были выставлять руки ладошками вперёд. Подошёл надзиратель к моим нарам и давай меня по этим ладошкам лупить плетью. Тут же одни кровавые лохмотья свесились вместо рук, а я сознание потеряла. Очнулась в лазарете, пальцы перевязаны бинтами, торчат врастопырку. Вдруг дверь открывается и входит комендант, Людвиг. Я его хорошо знала, он каждую неделю являлся с проверками. Похолодела. Застучало сердчишко, а он вдруг схватил меня, обернул простынёй и стал носить по палате, приговаривая: «Шарлотта, Шарлотта…»

И странно, это не было каким-то случайным порывом, он носил меня так довольно долго. Может быть, я ему дочь напомнила или имя моё напомнило ему что-то. Не знаю. Столько лет прошло, а я до сих пор не понимаю, почему же он не попытался спасти меня, там иногда людей выпускали, увозили с продуктовой машиной, ну, люди давали за это какие-то золотые вещи, часы… Он потом утонул, комендант тот самый, через три дня после случившегося со мной…

Леонид Финкель

«Когда я говорю вам о Боге, вы спите!»

Я пришёл к Ней в трудную минуту. На руках у Аллы после трёхдневной борьбы за его жизнь умер жаворонок, которого задрала кошка. У неё были грустные, тоскливые глаза. И ещё какая-то обида на саму себя: не спасла!

Но и другое: в мире ежедневно на всех материках гибнут люди. Сотнями, тысячами, иногда миллионами. В своё время в Руанде (1994) во время геноцида скорость убийства в пять раз превышала скорость убийства в немецких концлагерях в годы Второй Мировой войны. При этом, в качестве оружия, убийцы использовали мачете, топоры, дубины, палки, железные прутья. Иногда они сначала отрезали своим жертвам пальцы, кисти, стопы, руки, ноги и только после этого отрубали голову или разбивали череп. В апреле 1994 года более 800 тысяч людей были убиты таким образом…

Конечно, странное начало для стихотворной книги. Ведь у Аллы погиб всего-то один жаворонок, которого она с подругой спасали как могли…

Где тут «пропорция» – переходя на язык политкорректности, где справедливость, где правда?

Но у поэта Аллы Айзеншарф – мышление другого рода.

Чем неповторимей и бессвязней

нижутся полночные слова,

чем неправомочнее соблазны,

тем точней я знаю: не напрасно

мне даются странные права

называть безумное – прекрасным.

Она знает, что один жаворонок, одна кошка, одна собака – тоже истина.

Она давно знает, пожалуй, с раннего детства, что в духовном, противоположность всякой истины – это тоже истина. А всякая идеальная точка зрения – это полюс, у которого есть противоположный полюс, столь же значимый. Она высоко ценит ассоциативное мышление, однако признает и мышление иного рода. И почему не признать, если весь мир – в её душе?

Но я в ответе перед счастьем

всё чаще, всё небезопасней.

И что дались мне муки эти –

за всё живое быть в ответе,

а умирать не в одночасье?

Я не в первый раз пишу о её стихах. О её почти неправдоподобном детстве, где убивали не жаворонков – людей. И её хотели убить…

В предисловии к её книге «На каменном календаре» я остановился на том, что в стихах Лермонтова, Алла Айзеншарф нашла союзника. «Но придала поэзии свой тон: она не только услыхала лермонтовское эхо, но помогала и другим услышать его. Именно, в этом месте надо, видимо продолжить, потому что новая книга Аллы выходит в лермонтовский год (двухсотлетие со дня рождения). И опять, как всегда в юбилейные годы великого Поэта – кровопролитные войны: России с Украиной (кто бы мог поверить?!), Израиля с террористами ХАМАСа. И потому в её стихах есть то, что толпа, увы! ещё не подозревает, о чём узнает она, пожалуй, лишь спустя долгое время, – началось принципиальное разделение средств, пригодных для достижения различных художественных целей.

Книга, по видимости, лишилась сегодня былой магической силы. Неграмотные люди по видимости встречаются лишь изредка. Почему же только по видимости? Неужели древнее волшебство ещё живо? Неужели где-то живы ещё священные книги, дьявольские книги, магические книги? И понятия «магия книги» не ушло в прошлое безвозвратно, не обратилось в легенду? Да, так оно и есть. И эта книга Аллы Айзеншарф, которая предстанет перед читателем сегодня, принадлежит всякому, кто выучился читать.

Но в действительности нечто значительное всегда происходит потаённо, незримо, где-то в катакомбах (пусть меня простят за подробность, но я не могу назвать квартирой место, где долгие годы ютилась автор этих стихов). Но по-настоящему, её подполье было (и остаётся) подпольем совсем другого рода. Она в своём подполье вершит судьбы духа, воздействует на душу и сердце и вдобавок печётся о том, чтобы общественность, довольная, ибо её просвещают, не заметила чудес, которые творятся прямо у неё под носом.

Навык чтения сегодня могут приобрести все. И все пользуются этим – читают в метро, в автобусах. Скачивают книги из Интернета в волшебную книгу, в которую помещается вся Британская библиотека. Но лишь немногие понимают, какой талисман им доверен. Таким дарованием является и эта Книга. И эти Стихи. Те, кому волшебство этого мира чуждо, будут судить о нём, как люди, лишенные музыкального слуха, о музыке. И будут с укором говорить, что чтение (и в особенности писание стихов) – это нездоровая страсть, ведущая к беспомощности в жизни. Отчасти они, может быть и правы. Однако для начала надо определить, что мы понимаем под жизнью. Понять, правда ли можно считать жизнь лишь правдоподобностью духа, и напомнить, что очень многие мыслители и наставники, от Конфуция до Гёте, в практической жизни промаха не давали.

На самом деле это высший культурный тип – тип всемирного боления за всех.

Книжный мир, в самом деле, может быть небезопасен, что прекрасно известно педагогам. Страшнее ли его опасности, чем те, какими грозит жизнь, не знающих необъятных просторов книжного мира?! Но вот в связи с этим мне непременно хотелось сказать то, о чём в свое время напоминал Иосиф Бродский. Он говорил, что если бы наши правители были более начитаны, горя было бы куда меньше. Конечно, книгой войну не остановишь. Но хорошая книга заставляет мыслить, чувствовать, страдать, она создаёт народ.

Глубоко симпатичен мне и обаятелен образ поэта, который пишет такие строки:

Пусть невесомость жёлтого листа

не отличит паденье от полёта.

Пусть под конец не тяжелит забота

что в нас земное видит высота,

и всё манит, как праздник и свобода.

Есть ещё у поэта Аллы Айзеншарф чуткая и примиряющая еврейская способность улыбаться в страдании, глубокое добродушие, дар забывать саму себя. Дар этот хранит будущее Израиля. Смею думать, вплоть до практической политики…

Дорогого стоит её «шепотный дождь», который громче любого крика!

Какая тишина в аллеях

стоит! Какая тишина…

В ней осторожно память сеет

осенней грусти семена.

Идём, в руке сжимая руку,

уже неспешные идём

под мелким шепотным дождём

сквозь жизнь, сквозь близкую разлуку.

На моей книжной полке её книги стоят по порядку и в каждой из этих книг, живёт Бог, но речи Его слышны не во всякое время. Иногда, когда я принимаюсь за какую-нибудь весёлую историю, которую мне не терпелось прочесть, я вижу печальный и ласковый взгляд и слышу чей-то голос: «Когда я говорю Вам о Боге, вы спите!»

P.S. Случайно открыл наш первый альманах “ЮГ» (№1) и нашёл такие стихи Аллы:

Я все равно всегда и всюду с Вами

нерасторжимо, как любовь и смерть.

Зачем же тщусь какими-то словами

являть себя, и царствовать, и сметь,

из-за плеча косым и узким взглядом

ловить чужой улыбки торжество?

Печаль – мое высокое родство.

и с ней соперниц не бывает рядом.

Любовь Розенфельд

Из заметок об Алле Айзеншарф

Алла любит животных, птиц, насекомых, пресмыкающихся. Не делает исключения ни для мышей или крыс. Вы не поверите, она даже не боится огромных летающих тараканов, которые водятся в жарких странах, в том числе и там, где мы живём, в одном с Аллой городе на берегу Средиземного моря.

Эта женщина умеет уговаривать маленьких рыжих муравьёв, которые ползают по квартире. После её увещеваний муравьишки выстраиваются цепочкой и уходят восвояси.

На балконе у Аллы – кормушка для птиц, там же – большая пластиковая коробка с водой, что очень важно для птиц при такой жаре. Прилетают стайки голубей, копошатся и влетают в комнату воробьи. Был случай, когда пара голубей вывела птенцов в комнате Аллы, за картиной на буфете, они натаскали себе прутьев, мягких сухих травок, сделали гнездо, а со временем, когда птенцы подросли, учили летать малышей, вылетая из комнаты на улицу. Аллу они не боялись, не смущало их и присутствие в доме гостей. Раздавалось хлопанье крыльев, и кто-то из голубиного семейства подлетал к буфету – мама, папа или малыши.

Среди обычных голубей, которые кормятся на балконе, прилетает к Алле и необыкновенная голубка, Рыженькая, как её называет хозяйка. У неё изумительно переливается медным сиянием горлышко, ещё её головку украшает особый хохолок. Интересно и то, что она оказалась окольцованной. Алла категорически против того, чтобы ловить голубку и снимать с её лапки кольцо. Конечно, учёным нужно знать, о том, куда мигрируют птицы, о том, как они выживают в окружении агрессивно настроенных сородичей. Но как может человек, который кормит живое существо, вдруг обмануть его доверие, накинуть на него сачок, а потом плоскогубцами пытаться снять кольцо! «Да она просто умрёт от разрыва сердца, а ведь ей и так достаётся! Её не подпускают к кормушке, пытаются столкнуть с балкона, заклевать!» – говорит Алла. – «Я вынуждена прогонять голубей, которые уже поели, а Рыженькая понимает, что я не её гоню, теперь её очередь подойти к кормушке». «Вот так и у людей», – подумала я, – «ведь далеко не всегда понимают и принимают тех, кто не похож на остальных! Но означает ли это, что они хуже?»

Не так давно соседи снизу рассыпали отраву, голуби исчезли. Алла нашла в гнезде только двух неоперившихся птенцов. Она позвонила знакомому ветеринару, спросила его, что делать. Но врач сказал ей, что если у птенцов даже перьев ещё нет, спасти их ей не удастся… И всё же Алла принялась за дело. Это было очень нелегко. Кормить в клювик, туда же пипеткой заливать водичку, чистить ваткой испражнения. Потом купать, учить летать, подбрасывая, подросших птенцов вверх… Алла справилась. Вскоре птицы уже подлетали к окну, просились на улицу, потом они возвращались «домой», к Алле, снова улетали и снова возвращались. Они частенько сидели на буфете, прислушиваясь к разговору хозяйки с гостями, глазок блестел. Чистые, красивые птицы. Они не хотели улетать навсегда. Но улетали и пропадали всё чаще, дольше не возвращались, пока совсем не исчезли в своей стихии.

Алла и крысы

Ещё живя в Молдавии, Алла подкармливала крысу, которая иногда появлялась у неё в комнатке… Случилось Алле заболеть. Она не могла подняться… (кстати, у неё бывают температурные «подскоки» и теперь). Она лежала и дрожала. Вдруг появилась крыса, которую она кормила, положила на её постель что-то мягкое, Алла вынесла это на кухню. Потом крыса принесла и положила на её подушку кусок селёдки…

Она обратилась к крысе с умилением: «Это ты мне принесла?»

В Израиле Алла тоже подкармливала крыс, их становилось всё больше, мамы приводили малышей. Алла играла с ними, бросая крысам мячики, сделанные из тряпок, мячики были туго завёрнуты в капроновый чулок (обрывочек). Как-то Алла положила на шкаф, довольно высоко, эти мячики, которые были разного размера. Она была поражена тем, что крысы ночью построили мячики на полу по «росту», учитывая их размер…

Так и разложили рядышком – большой, меньше, меньше и т.д.

«Дружба» продолжалась до тех пор, пока размножившиеся крысы не стали грызть всё подряд. Грызли кабели (телевизор перестал работать), в шкафу поели все шерстяные вещи, потом подгрызли ножки дивана (там теперь стоит у стола другой диван), подгрызли деревянные части шкафа. Всё пришлось потом выбросить и заменить новым, но перед тем избавиться от крыс. Алле очень непросто было сделать это…

Она так казнила себя: перед спальней поставила в два ряда кирпичи, каждый раз, идя в спальню, ей приходилось с трудом поднимать ногу и переступать через кирпичную гряду…

Тем более, что и другой телефон она не хочет установить на месте испорченного в «салоне», где ей было бы удобнее. Она понимает, что всё время сидеть нельзя, хоть к звонящему телефону нужно идти. Вы же помните, её, маленькую, не успели подхватить, когда мама опускала её в подвал, спасаясь от фашистов. Тогда у неё вывихнулись ступни… А потом с этими вывернутыми ступнями ей пришлось месить снег, слёзы текли непроизвольно, такой была боль. И сейчас видно, какие у неё ноги…

В одной из моих детских книжечек есть рассказик об Алле и голубях. Это тоже не просто так было…

Леонид Дынкин

(Из неопубликованного - предъюбилейного)

Какое слово терпкое – Судьба!..

И трепетно…

Предчувствие – невнятно…

Но случается, повеет в ней какой-то иной свежестью, по-новому жизнетворной. И покажется, это – встречи, подаренные судьбой будто для равновесия с тем, что происходило в прежние годы.

Первая –1964-й год. День рождения моей семьи, как выход из какого-то мутного потока.

Вторая –1965-й год. Встреча с Мастером – высоким профессионалом, чьё искусство создания изящных, сейсмостойких конструкций во многом определило мою дальнейшую жизнь в профессии. Я работал рядом с ним несколько лет. Удивительное, ни с чем не сравнимое чувство – когда поверили.

Уверен, оно играло не последнюю роль и в обстоятельствах иного творчества.

Третья – 2005-й год. Встреча с Поэтом, чьё имя известно и почитаемо и в нашей стране, и за её пределами – Аллой Наумовной Айзеншарф! Встреча нежданная. Совсем незадолго до неё меня познакомили с детскими стихами Аллы Наумовны, дав прочитать книжку, изданную годом раньше. Сердце сжимается от стихотворных строк шестилетней девочки, о переживаемой ею трагедии. Удивление и благодарность за них никогда не иссякнет в нашей коллективной памяти.

К этому времени три года прошло, как я ушёл из профессии. Но только в состоянии непрерывности творческого процесса – любого, я понимал своё продление.

Июнь 2005-го, 6-й Пушкинский праздник. Зал “Яд-Лебаним” заполнен. Ведущий – ответственный секретарь СРПИ Леонид Финкель. Звучат музыка, стихи. Под балконом зала, у стены, разложены на столиках книги участников литературного семинара им. Ширы Горшман – проза, стихи. И 5-й номер альманаха «ЮГ». На титульной странице его указаны адрес, телефон. Что где-то в нашем городе, совсем рядом, существует литературное объединение стало доброй вестью для меня. Возможно, там, думал я, найду необходимое общение. Но решился позвонить только осенью. Спросил о возможности публикации и через несколько дней передал через заведующую русской библиотекой клуба “Неве-Илан” небольшую подборку стихов. Просили придти в ближайшую среду. Не знал я тогда, что стихи были отданы на рассмотрение Алле Наумовне. Очень хорошо помню этот день – среда, половина шестого вечера – день семинара. Я стоял в стороне. Алла Наумовна подошла первой… Понято, я не мог тогда не тревожится, но не ожидал, что так буду взволнован! Не слова, которые были сказаны мне запомнились. Запомнилась интонация. В ней были рядом, одновременно и какая-то осторожная жёсткость, внимание, доброжелательность, интеллигентность – человеческие качества, ценимые мной выше многих иных. Старался слушать внимательно, не пропустить ни слова.

Волнение не проходило. Оно напомнило то, что испытывал я когда-то 30 лет назад – в 1975 году, в Святогорье.

Вот уже одиннадцатый год я в нашем семинаре, а тот день не забывается. Само присутствие Аллы Наумовны с нами и среди нас значительно, – прозрачнее и чище становится пространство нашего совместного обитания, не допускающее никакой фальши, подлога, будь то стихи или проза, или просто беседа.

Я принимаю жизнь из первых рук

ветвей, волны, птенца, цветка ромашки.

Комочком глины брошена на круг,

кувшином обернулась я однажды.

И вот звеню. И знаю всё о жажде.

Моё восприятие этих стихов, как явления высокой Поэзии, сотканной из доброты, мудрости, чистоты. Читать эти стихи нельзя походя. Их надо услышать, оставшись с ними наедине и, если повезёт, почувствовать слияние слова и чувства, как некую материю. Рядом с её стихами другим звучать, кажется непозволительно…

Через несколько дней – юбилей Аллы Наумовны Айзеншарф. Я желаю ей на долгие годы не расставаться с Поэзией

– «…являть себя и царствовать, и сметь…».

Она помогает нам слышать слово, и не только поэтическое, различать, не только в стихах, подлинность и имитацию, полней осмысливать себя в этом мире и мир в себе.

Всё зазывней и круче

тропки тонкая нить.

Жизнь – особенный случай,

а могла б и не быть.

Но пока эту Землю

не проведает Гость,

я ещё не приемлю

погребальную горсть.

И пока не готова

эхом вдребезги: «Лю-ю-ю-б»,

пусть не скажется Слово,

не поранивши губ.

Низкий поклон Вам, Алла Наумовна, и благодарность за Ваши книги, за Ваш свет, хранящий надежду, за Вашу поддержку, и не только на семинарах, за добрые слова и просто за то, что Вы – рядом!

Мои поздравления и Руслану Айзеншарф. Это и его день. Желаю ему успехов в профессии, благодарных учеников, долгих лет и доброй судьбы.

“Только для этих слов

звёздный открылся свод…”

А. Айзеншарф

Когда Высокого душа

коснулась, как свеча Светила,

взорвалась некая межа

меж ними. Дух перехватило…

И засветились Времена

иными Верой и судьбою,

как вознесённые со дна

неизъяснимой ворожбою.

И в этом откровеньи мне,

продиктовавшееся свыше,

я вдруг почувствовал, как дышит

Высокое на Глубине.

И, веруя, благодарю

за это огнище святое,

за продолжение земное –

свечу пристрастную мою.

3 января 2018г.

не стало Аллы Наумовны Айзеншарф

Леонид Дынкин

ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО

Оно тяжело произносится…

Всем нам, знавшим Аллу, общавшимся с нею, всегда будет нехватать её присутствия среди нас, её живого голоса, её особой интонации, будто религии – её собственной, в любви и мужестве.

Алла Наумовна обладала редким, по нашим временам, замечательно светлым качеством. Ей чужды были любой подлог, любая неискренность во всём и всегда. Особенно в поэзии с её исповедальностью, с её любовью ко всему сущему на земле.

И потому, наверное:

…Печаль моё высокое родство

и с ней соперниц не бывает рядом.

Поэзии Аллы Наумовны невозможно какое-либо подражание, её не сымитировать, как нельзя сымитировать талант. Он сотворён добрым разумом. И не только… Он был выстрадан её судьбой. Алла видела и слышала жизнь мудрым и чутким сердцем.

И она уходит не в никуда. Это переход в другое измерение, где ей уготовано достойное место в созвездии славных имён.

Память об Алле Наумовне Айзеншарф будет вечной, пока жива Поэзия. И благодарной.

«Я все равно всегда и всюду с вами…»

4 января

(Шквальный ливень в Ашкелоне. Затопило...)

Флаги с ночи приспущены.

Связи – оборвались…

Волею Всемогущего

длится земная жизнь.

В небе немые вороны.

Оцепенелая тишь.

Тучею ангелы чёрные.

Вести не утаишь.

Стынут, бедой встревожены,

окна и очаги.

Видимо здесь положено

так отдавать долги.

Ухнула хлябь небесная.

В городе мгла и топь.

Ливневыми завесами

Божья сказалась скорбь…

Но Вы ушли не в тление

и не в забвенья сень –

это в Его измерение

лёгкая Вам ступень.

Славных имён созвездие

примет и Ваш маяк.

Будет светить Поэзия –

будет гореть очаг

Иосиф Келейников

"…И в небо кануть не спеша»

Ясновидящая слепая. Это не абсурд. Такое бывает. Я познакомился с ней вначале тысячелетия возле входа в клуб "Нэвей Илан". (Искал место, где собираются ашкелонские писатели). Дородная дама, глянув на мой тренинг, с улыбкой произнесла: "О, какой голубой!" и приветливо пригласила войти.

С тех пор много лирической воды утекло, как в осенне-зимние паводки, так и в знойные весенне-летние хамсины. Помимо общих литературных встреч, мы часто, почти ежедневно, общались. Обычно разговор начинался с насущного: "Ну, читайте!". И мы читали друг другу свои стихи. Доверительно правили тексты, спорили, шутили. Понимали с полуслова. Теперь мне не хватает её: она была для меня отменным художественным редактором. И ещё: взаимная доверчивость много дороже редактирования.

В далёкие пятидесятые годы знакомство с поэтессой Елизаветой Стюарт обострило мой вкус к словам. Знакомство с Аллой Айзеншарф шлифовало мою требовательность к поэтическому самовыражению, к ориентации на самую высокую "планку".

Что за человек она была, Алла Айзеншарф? Со слабым зрением, с неуверенной походкой, с руками, ищущими опоры. Не эхо ли пережитого в немецком гетто? Она несла в себе вирус детских впечатлений.

Кошка бездомная плачет,

но кто её слышит?

А в тёплых норах совсем иначе

живут мыши.

И ветер под крышу закрылся

и спит на соломе.

Он дома.

И я дом вспоминаю,

и так хочу чаю.

И чтоб дождь кончился скоро:

холодно под забором.

Мешок натянула на плечи,

а он мокрый,

и только начался вечер.

Я наверно умру под утро.

Я думала, умирать трудно.

Детские впечатления без профессионального мастерства… Это из нутра. Такое бесследно не проходит.

Читала, ощупывая пальцами строчки, шила себе платья по выкройкам, которых не видел никто. При любой погоде, при любом самочувствии выходила на крыльцо кормить дворовых кошек. Взаимные отношения с сыном – пример родственной любви и телепатической связи. Гордилась квадратным сантиметром земли, купленной у Израильского Фонда Существования. Причёсываясь деревянным гребнем, гордилась своей косой. Знала поэтическую цену своим стихам, но под изданными стихами не ставила дат, считая их безвременными. Слово было её жизнью. Стихотворение – ёмкостью её души. До одного предложения. До двух строк.

Она жужжала. Билась о стекло, –

не помогало. И не помогло.

Зачастую, перед прочтением стиха отмахивалась: "это картинка", "это вздох". Как вам такая "вздох-картинка»?

Во сне я лучше слышу голоса,

и звёздный купол праздничней и ближе,

и я иду, куда идти нельзя,

где я себя совсем не вижу.

Проснусь, – как громко дождь стучит о крышу,

и свет насильно ломится в глаза.

Её умиляло всё живое: поведение паучков, глаза змей, хитрость кошек, проказы детей, струи дождя. Да, дождь, и, вообще любая вода, были для неё живыми. В том числе трава, песок камни. Всё было пропитано собственной личностью, собственным пульсом. И всё-всё замыкалось на чём-то высшем, горнем, запредельном.

Решил повеситься паук.

Он присмотрел повыше сук,

в момент оплёл его петлёй

и кинулся вниз головой.

Но почему он вдруг завис?

Паук не знал, где верх, где низ.

Мильоны лет за кругом круг

их тщетно связывал паук.

* * *

Как в срубе колодца

смеётся вода?

Крупиночка солнца

запала туда.

Живая вода –

деревенское снадобье.

И нету вреда,

если вглубь не заглядывать.

* * *

Я принимаю жизнь из первых рук

ветвей, волны, птенца, цветка ромашки.

Комочком глины брошена на круг,

кувшином обернулась я однажды.

И вот звеню. И знаю всё о жажде.

* * *

Живу за пределом острожным

на выжженной этой земле,

с душой колдовской и таёжной,

как уголь мятежный в золе.

Живу у всего за пределом,

рассвет ли, закат – не уснуть.

И всё бы, чего я хотела, –

чтоб здесь и окончился путь.

Сочувствовала сорванным для букета цветам. Ненавидела пошлость, заносчивость и духовную нищету. Бескомпромиссно и брезгливо относилась к политикам и борзописцам: "К себе на чай не приглашу". Могла резко ответить любому, перешагнувшему границы её морали. Оставалась в ладу со своей совестью.

Её диапазон – от сельской бабы без гордыни до салонной дамы с чувством собственного достоинства. Ту и другую не различала. Таков её и творческий диапазон. От русских народных напевов до японских танка и хокку. То и другое – она.

Любознательная, она и к смерти относилась с неподдельным и бесстрашным интересом. Её одинаково задевали как личностные, так и философские аспекты смерти.

Чем ближе по краю, по краю,

у прошлых безумств на виду,

до главного места иду,

тем дольше в знакомом саду

стволы по пути обнимаю.

* * *

Когда б самой мне выбирать,

какую смерть принять хотела,

искала б долго я для тела

такую прихоть – благодать.

А вот душа моя, душа,

она куда неприхотливей:

под этой вот бы сесть оливой

и в небо кануть не спеша.

Приголубит, прильнёт, приторочит

жухлый лист, невзначай, к рукаву,

и с остывшею пылью обочин

разнесёт по дорогам молву,

как безбедно ложится во рву

средь пропахших селёдкою бочек

и знамён с позолотою строчек,

и костей, обхвативших траву.

Не в том ли ветре она слышала вой человечности?

Смакуя жадно вкус хмельной отравы

и предвкушая войны и пиры

с гримасами величия и славы,

безумствуют железные державы.

безмолвствуют всевышние миры.

Как гражданка, с болью откликалась на суровую повседневность израильской жизни.

Здесь похоронный скуп обряд:

опущенные долу флаги,

и залпы тишине грозят

зачем-то новою присягой.

И, как живые, парни спят

без тени боли и отваги.

И, связывая сегодняшние проблемы с еврейской судьбой, замечала:

Чуть что – и этот умный луноход

по самый купол под песок уйдёт.

И тем надёжней будет, чем скорей

песком себя прикроет скарабей.

В который раз так думает еврей.

При этом предвидела и торжество еврейской судьбы.

Но мы возмездье не отсрочим,

издревле каждый это знал.

И страшен будет в час урочный

кроваво-алый встречный пал.

Огня кипящая лавина

на вражью – пеплом опадёт.

И обернётся исполином

мой, жертвой признанный народ.

Чувства переполняли её, рвались по ночам в записную книжку (сама себе сшивала крохотную тетрадочку), порождали зазеркальную реальность, интуитивные предвидения и сновидения. Космические бури, неразгаданные земные катаклизмы и сиюминутные ощущения – это её духовное содержание.

Болела долгие годы. Стеснялась своего недомогания. Пряталась за юмор. А юмор, конечно, еврейский. Не без грусти.

Старый домик у реки,

травы без названия.

Толстых рыб кормлю с руки –

радость несказанная.

И бродячий рыжий пёс, –

здешних мест философ,

постоянно держит хвост

в качестве вопроса:

– Знаешь, где зарыта кость?

Болела тяжело. Умерла раньше отмеренной ей жизни: за год до того сознательно оборвала своё творчество. Без объяснений и оправданий.

Она что-то знала, но такое, о чём иудейская мораль запрещает предавать огласке. Волхвов и колдунов когда-то забрасывали камнями: нельзя вмешиваться в дела Божьи. По поводу исчезнувшего над океаном самолёта обмолвилась: "знаю, где его искать". Мои доводы о том, что такую истину нельзя скрывать, и о том, что "если знаете и не говорите, то Вас сочтут выдумщицей", не подействовали. "В своё время станет известно". Она что-то знала. В средневековье таких убеждённых упрямцев сжигали на кострах, а в советское время пасли кагебешники.

Между нами я иногда называл её ведьмой, то есть ведающей, знающей, ведуньей. Отвечала простодушной улыбкой.

Всё сказанное, отражено в прошедшем времени. И тут ничего не поделаешь. Каждый уходящий оставляет в нас фантомную пустоту. Нет человека, а память о нём живёт. Потому так и говорят: "приказала нам долго жить". Приказала и посочувствовала нам на прощанье:

Кому адресованы строки

впечатанных в камень времён?

Как много идёт нас, как много,

по склону холма с похорон!

И белая пыль на дороге –

прогорклая память времён.

Ася Тепловодская

И было явлено начало: трава, дыхание, строка.

С Аллой Айзеншарф мы были знакомы и не знакомы. Много лет назад мы встретились на конференции СРПИ в Ашдоде, которую проводил наш журнал «Русское литературное эхо». Просто были представлены друг другу, но пообщаться, к сожалению, не удалось. Но я навсегда запомнила эту высокую статную женщину, казалось, наполненную чувством собственного достоинства.

Бывая на встречах с Леонидом Финкелем, я много раз слышала рассказы об удивительной судьбе Аллы. Наверное, об этом напишут другие, знавшие ее близко долгие годы.

Но вот ЕЕ не стало. На похоронах я услышала слова, предназначенные для Аллы, рассказ о ее творчестве и о ней как человеке. Но больше всего поразило меня то, что многие ее книги, напечатанные в разные годы и совершенно нетронутые временем, сын Аллы раздавал на выходе из кладбища. Они так сиротливо лежали, просили, нет, даже молили: «Прочти меня!», что люди молча, брали сборники, изданные в разные годы и, видимо, не нашедшие своего читателя по разным причинам, и уходили, унося с последнего прощания с Аллой частицу ее поэтической души, которую верно хранили эти поэтические книги.

Я тоже взяла несколько разных изданий, вернувшись домой всю ночь, читала их, постигая и раскрывая для себя ее мир, ее душу. И… подружилась с ней, может быть, и поздно, но ведь не это главное – мы стали друзьями. Тем более, что она предвидела это посвящением к сборнику «Тень птицы» (2004): «Эта книга вам, дорогие, кто любит меня до сих пор, и вам, чье сердце еще отзовется». Мое – отозвалось.

И что удивительно – первое же стихотворение, которое я открыла, оказалось пророческим:

Живу за пределом острожным

на выжженной этой земле,

С душой колдовской и таежной,

как уголь мятежный в золе.

Живу у всего за пределом,

рассвет ли, закат – не уснуть.

И все бы, чего я хотела, -

чтоб здесь и окончился путь.

2003 г. Сб. «Ночь охранная».

А это она написала о себе задолго до этого печального дня, но и обо всех тоже. Как будто присутствовала в этот печальный день на Ашкелонском кладбище, расположенном на семи ветрах и открытом на все стороны света.

Плетясь за гробом, плакала душа.

Она еще привыкла к телу этому,

привыкла улыбаться не спеша

сверчку и стеблю, солнышком согретому.

И над свечой субботней затихать,

и трепетать над явленною строчкой.

Душа не знала, как ей было знать,

что срокам расточительны отсрочки?

Она плыла, покорная судьбе,

поверх голов над вереницей скорбной.

И кто-то плакал, видно, о себе.

так плакал хорошо и непритворно.

2003 г. Сб. «Ночь охранная».

Алла Айзеншарф любила жизнь, любила Слово и Музыку и многое другое, что замечает в этой непростой жизни только ПОЭТ. Все знают, что у нас есть душа, но никто ее не видел. Мы только чувствуем, что она радуется или болит. А вот слово, музыка, искусство какими-то своими тайными тропами, только им известными, дотрагиваются до этой невидимой души и играют на ее струнах, затрагивают и увлекают в загадочный мир звуков, слов и образов.

И вдруг, на миг застывшая рука

застыла над листом черновика.

Как непреодолимо этот миг

над белизной черновика велик!

Как тяжелеет ужасом рука,

пока строка плывет издалека,

пока несет звучание глубин,

и ты еще одна, и ОН – Один.

2013. Сб. «На каменном календаре».

И конечно же, о любви, которая наполняет жизнь и стихи Аллы:

Не дай мне потерять тебя! Не дай!

Такие ветры дуют на планете.

Не дай мне Бог, сказать тебе – прощай

над непроглядной бездною бессмертья.

Но если он придет, злосчастный миг,

сиротский самый и неотвратимый,

прошу, чтоб рядом он меня застиг,

чтоб выдохнуть последнее: «любимый…»

Стихотворения Аллы Айзеншарф нельзя разделить на философское, любовное, о природе, о жизни. Каждая ее строка наполнена всем, видимо, такова была ее жизнь, все смешалось в ней. Но в каждом стихотворении есть Прошлое, Настоящее, Будущее и Вечное.

Расчесываю волосы. Они –

Моих раздумий тайное начало.

В них голубые плещутся огни

и затихают под рукой печали.

Они текут ручьями до колен,

на струйки разбиваются о что-то.

И время – белый Ангел перемен –

Сдувает с них тихонько позолоту.

* * *

Я терпелива. Что мне времена?

Что мне сейчас в их стойбище убойном?

Пришла война – и кончилась война.

Потом другие приходили войны.

Горела, умирала и стократ

душа, измучась, покидала тело.

А что живу – ну, кто же виноват?

Вон сколько гор, как я, окаменело.

2003. Сб. «Ночь охранная».

Так и будет жить Алла Айзеншарф в своих стихах, щедро подаренных людям. И я буду их перечитывать, советоваться, искать ответы на вопросы, помнить и дружить.

Так высоко они стояли,

сияли светом облака.

И так смычок вела рука

от удивленья до печали.

И было явлено начало:

Трава, дыхание, строка.

2003. Сб. «Ночь охранная».

Макс Койфман

Макс Койфман – в прошлом детский врач. Автор ряда книг, монографий и около двухсот научных и публицистических работ.

Диалоги между врачом и поэтом

При встрече с Аллой Айзеншарф я задавал ей самые неожиданные вопросы. И, как всегда, в её суждениях отчётливо проявлялись черты её характера, отношение к людям, к природе, к жизни, наконец, к Создателю. Но не все её ответы были освещены в книге, которые были написаны мною о ней: «На углях тлеет тишина» «И пыль клубами всходит над дорогой». А потому я с большим удовольствием представляю наши беседы в виде отдельных ДИАЛОГОВ. Но пусть читателя не удивит, если он, читая ДИАЛОГИ, столкнётся с повторными или схожими вопросами. Такова была задумка, поскольку ответы Аллы Айзеншарф не всегда совпадали с предыдущими.

День первый (фрагмент из книги)

– Алла, в чём Ваше счастье?

– В сыне и в согласии с законами Природы.

– Какой Вы видите себя?

– Ну, наверно, немного несуразной...

– Что нравится Вам в себе?

– Терпение слушать и слышать. Желание помогать.

– А что не нравится?

– Старение... как и всем.

– А что нравится Вам в Израиле?

– Отношение к детям и забота о больных.

– Что отталкивает Вас?

– Прежде всего это конечно же, короткая историческая память евреев.

– Что для Вас важнее всего?

– Ответственность учёных перед ЧЕЛОВЕКОМ.

– Если бы Вам пришлось покаяться, то в чём?

– Тяжело говорю «нет», когда необходимо.

– Часто ли сомневаетесь, если да, то в чём?

– Нужна ли Земле такая разрушительная «техногенная» цивилизация?

– Быстро «заводитесь»?

– Только, когда обижают животных.

– Что Вы не любите в людях?

– Выпендрёж, амбициозность, эгоизм.

– Что для Вас радость?

– Благодарность за счастье жить…

– Что Вас может смутить?

– Наверное, комплимент.

– Что настораживает Вас в людях?

– Самоуверенность, самовлюблённость.

– Что Вас мучает, волнует?

– Знаю, «Кто виноват» и «Что делать», а вот, кто сделает, не представляю...

– Что для Вас страдание?

– Невозможность помочь ближнему.

– Вы человек одержимый?

– Увы, меньше, чем в молодости.

– Что важно для Вас?

– Быть понятой.

– Над чем Вы больше задумываетесь?

– Яйцо или курица?

– Когда Вы чувствуете прилив сил?

– В момент опасности.

– Кого Вы боитесь?

– Боюсь пьяных и самодуров.

– Когда Вам бывает одиноко?

– Когда зверёк или птица боятся меня.

– Что в природе захватывает Вас?

– Гроза.

– Ваш любимый напиток?

– Молоко.

– Какой цветок Вы хотите видеть на своём столе?

– Никакой.

– Как относитесь к себе?

– С доброй долей иронии...

– Вы человек резкий, упрямый, обидчивый, злопамятный?

– Я бы оставила «упрямый, обидчивый».

– Вы человек открытый?

– Думаю, что да.

– Любите аккуратность, порядок?

– Да, до занудства.

– Какую любите музыку?

– Классическую.

– Всегда ли Вас понимают?

– Чаще – да. Другое дело – как.

– Над какой книгой Вы сейчас работаете?

– Итоговой.

– Что в ней нового, интересного?

– Читатель скажет.

– В чём Ваша радость?

– Получать обратную связь.

– Когда Вы на кухне, какие блюда любите готовить?

– Разные, кроме мясных.

– А чтобы Вы заказали в ресторане?

– Вареники с творогом, с вишнями.

– В чём Вы видите своё преимущество?

– В том, что я его не вижу.

– Когда Вам бывает жаль себя?

– Когда меня опасаются.

– Что Вы боитесь потерять?

– Равновесие, жизненный интерес…

– Вы человек счастливый?

– По-моему, да!

– Вы тщеславны?

– К сожалению, до неприличия – нет.

– В чём Ваша слабость?

– В глупой доверчивости.

– Что восхищает Вас?

– Жертвенность.

– Что для Вас прошлое?

– Начало всего.

– А что для Вас духовное?

– От «выше пояса» и до звёздного неба.

– Трудно переносите обиды?

– Молча, но трудно.

– Вы человек собранный?

– Да, кроме всяких бумаг, документов, которые упорно «не собираются».

– Всегда ли Вы уверены в своём решении?

– Нет, конечно.

– Вы человек восторженный?

– Да, порою через чур.

– Любите удивлять?

– Нет, показушность не по мне.

-----

Живописные работы Аллы Айзеншарф (из книги "превыше любви и печали")

Дорога к слову

Представленная здесь небольшая часть моих работ, это.... Да, что это? Запечатлённый контур мимолётного чувства, воображения? Но у чувства и воображения нет контура. Верно. Это - предчувствие, нашёптанное мне деревянной досочкой, летящим снегом, старым домиком. Чаще - это предтеча трагедии. Это - черновики моих стихов, живущие ещё вне рамок слова.